Искры

Нефед Мироныч ухмыльнулся, головой кивнул куда-то в сторону амбара.

— Сучка вон у меня в девках засиделась, могу задарма отдать.

Подсвашка, не зная, куда смотреть от стыда, дергала Максимиху за кофту: лучше, дескать, уйти и не срамиться, но Максимиха, дрожа от злости и обиды, не унималась:

— Сучку ты себе оставь, а дочку нам отдай. Говори нам ответ.

— Вон со двора! — загремел Нефед Мироныч, кулаком грохнув по дощатой стенке крыльца так, что стоявшая рядом цыбарка упала на землю, и пошел на свах, изогнувшись хорем и обзывая их нехорошими словами.

Свахи попятились назад, боязливо оглядываясь, как бы не натравил собак.

Из землянки вышел Яшка. Уж такого и он не ожидал. «Ну, совсем умом тронулся, старый», — подумал он и, поддернув брюки, словно к драке готовился, насмешливо обратился к отцу:

— Правильно, батя. Круши их! Только вот подштанники за зря не сняли, оно удобней было бы.

Нефед Мироныч, опалив его лютым взглядом, прогудел сквозь зубы:

— У-у, и ты туда же, су-укин сын! — И, крутнувшись, ушел в дом.

— Господи, Мироныч! Да на весь хутор осрамилися, на мир православный весь, — со слезами на глазах встретила его Дарья Ивановна.

— Замолчь! «Осрамилися»… Плевать я хотел на хутор твой и на весь мир тутошний!

Возле соседнего дома стояли и смеялись бабы.

А в землянке на кровати рыдала Алена, проклиная рождение свое, дом родительский, отца…

3

Нефед Мироныч, отдохнув, вышел во двор размяться и без надобности то убирал камешки, то старый инвентарь переставлял с места на место.

В калитке показался Степан Вострокнутов. Заметив хозяина, он поздоровался еще издали и направился к нему.

— О, это ж беда! И идут и идут — хоть из ружья в них пали! — вполголоса проворчал Нефед Мироныч, выходя из-под навеса.

К нему редкое воскресенье не приходили с какой-нибудь просьбой. Обычно считалось, что Нефед Мироныч после возвращения из церкви бывает в хорошем расположении духа и в такие минуты с ним легче столковаться. Так и Степан. Он только что был у свояка, советовался о своем неожиданном горе и, возвращаясь домой, не зная о только что происшедшем во дворе Загорулькина, зашел потолковать о долге. Еще весной он занял у Нефеда Мироныча под проценты тридцать рублей на корову. И вот уж прошел срок уплаты, а у него случилась беда: конь его провалился на мосту в щель и сломал ногу. На днях Степан купил другого, надеясь упросить Загорулькина отсрочить долг.

Нефед Мироныч подошел к нему вялой походкой, недовольно подал руку и презрительно оглядел его наряд. Степан был в старых чириках, в залатанных, убранных в шерстяные чулки шароварах.

— Чего это ты так прибеднился? Лампасину вон черным залатал, картуз сидит не по-казацки. Или в мужики записался?

Степан посмотрел на свои чирики, на шаровары, поправил картуз.

— По-свойски сказать, бедность наступила, а поддержки… — он развел руками, намереваясь сказать «нету», но сказал другое, поймав на себе выжидающий взгляд Загорулькина: — Только на добрых людей и надежда осталась.

Нефеду Миронычу понравилось это, и он подобрел.

— Ну, рассказывай, с чем хорошим пришел?

Они присели на лежавший под стеной старый каток. Степан, крутя цыгарку, заговорил о своем несчастье, о том, что покупка коня ввела в непосильный расход и теперь хоть семенную пшеницу продавай, чтобы свести концы с концами. Помолчав некоторое время, он несмело попросил:

— Сделай милость, Мироныч, подожди с долгом до рождества. Ну, хоть режь, а нету силы отдать. Сам знаешь: казак без коня — что баба без юбки.

Он говорил, не глядя на Загорулькина, тихо, покорно, и по его несмелым движениям, по робкому голосу чувствовалось: стыд и отвращение наполняли в эту минуту его гордую казацкую душу. А вот надо просить.

— Не ладно у нас с тобой получилось, Степан, — сказал Нефед Мироныч после некоторого раздумья. — Я тебе давал весной, ты обещался возвратить еще в жнива, расписка есть, а нынче уже и с зябью люди добрые кончили. Навряд я помогу тебе, станишник. Ты просишь подождать, а завтра другой попросит, а там еще какой. Так, парень, здорово нахозяйствуешь. Как-нибудь перебейся. Что ж теперь, руки опускать? Я — не солнце, всех не обогрею.

Он грузно встал, делая вид, что разговор кончен, а Степан все еще сидел на катке. Лицо его было задумчиво, хмуро, нижняя губа чуть заметно вздрагивала, но он сдерживался и не давал волю сердцу. Скрутив цагарку, он откусил кончик козьей ножки, выплюнул его и ушел не прощаясь.

На другой день его вызвал писарь хуторского атамана и, объявив, что половина его пая переходит в пользование Нефеда Мироныча Загорулькина в обеспечение долга, предложил расписаться на какой-то бумаге. Степан взял испещренную неразборчивым почерком бумагу, долго смотрел на нее, но слова казались непонятными, буквы прыгали. Трясущимися руками он быстро расписался рядом с корявой подписью Нефеда Мироныча и, ударив пером в стол так, что ручка сломалась, торопливо вышел. Он ничего не сказал, но видевшие все это казаки поняли, что он сказал бы, если б можно было сказать.

— За ручку — две копейки. Слышишь, Степан? — крикнул писарь и, посмотрев в окно на его невысокую сутулую фигуру, сердито буркнул: — Придется доложить атаману.

4

Игнат Сысоич смирился. Коль не отдали Загорулькины дочь, значит не судьба. И посоветовал Леону ехать в город, искать лучшей доли. Ничего ему теперь не хотелось, кроме одного: чтобы сын хорошо устроился. Велев Леону собираться, он один начал работы в поле. В этот раз он решил послушаться совета Ермолаича об удобрении земли навозом, хоть в душе и сомневался в том, что донская земля примет его как воронежская. Ночами, чтобы не видали и не осмеяли хуторяне, Игнат Сысоич вывез навоз на участок и разбросал его по зяби. Незаметно для себя он начинал тверже верить в успех нового предприятия и уже подумывал, у кого бы попросить еще навозу, чтобы удобрить хотя бы две десятины, и под каким предлогом. Но надеждам Сысоича не суждено было сбыться.

Вечером в понедельник, когда он накладывал на дроги навоз, готовясь ехать в степь, его позвал к плетню Степан Вострокнутов и сообщил о переходе земли к Загорулькину. Игнат Сысоич сначала не поверил и несколько раз даже переспросил Степана, не шутит ли он.

— Закон на твоей стороне, — сказал Степан, — ты у меня арендуешь не первый год. Но ты землю не отобьешь у него, разве что в Черкасское соберешься, до присяжных. А тут что Нефед, что атаманы — одна шайка. Я подаю прошение наказному, прошу отчислить меня из казаков. Это разор, а не казацтво!

Игнат Сысоич свалил навоз и не поехал в поле. Перед ним встало самое страшное: остаться без земли. Все свободные мягкие участки хуторского юрта были уже заарендованы, а целинные ему было не поднять.

«…А я ж сделал зябь. Хотел весной сеять. На чем сеять? Конец! Погибель!» — думал он, сидя на завалинке. Ему вспомнилось, как на этом же месте, на завалинке, он увлеченно рассуждал летом о приобретении лобогрейки, и сейчас ему было стыдно и горько за эти свои думы.

Он сидел растерянный и подавленный, не понимая, что надо делать, кому жаловаться. От одной мысли о том, что ему сеять будет негде, его бросало то в жар, то в холод. Земля — смысл его жизни, его радость, и вот ее нет вовсе. А кругом необозримая степь и степь.