Искры

— Илюша! Мама! Господи, что произошло? — бросилась Оксана к Чургину, потом к Ульяне Владимировне.

Ульяна Владимировна, отвернувшись, молчала.

Чургин взял Оксану под руку, и они вышли из кабинета.

— Ты должна учиться не только для себя, — прощаясь с Оксаной, сказал Чургин. — Ты — дочь простых людей и никогда этого не забывай, сестра, как бы и кто бы ни пытался отдалить тебя от всех нас, твоих близких.

Оксана опустила голову. Чургин, обняв ее за плечи, заглянул в лицо, молча поцеловал в щеку и пошел вниз по лестнице.

Выйдя из особняка Задонсковых и убедившись, что за ним никто не наблюдает, он направился к Луке Матвеичу. Шел и думал: «Оксана, сама того не зная, постепенно приобщается к нелегальной работе. Удастся или нет привлечь ее к революционной деятельности?» Чургину хотелось, чтобы это удалось, но он трезво смотрел на вещи и мысленно сказал: «Нет, сейчас не удастся. И именно поэтому надо отправить ее в Петербург, а от Луки взять письмо. Там она может решительно повернуть к нам… Да, надо Леоном похвалиться: толковый парень, на лету все схватывает».

Глава седьмая

1

Уехала Алена, и опять у Леона уныло потянулись длинные шахтерские дни.

В пять часов утра он уходил на работу, в семь вечера возвращался домой и больше никуда не ходил — некуда было. Только книги и были ему утехой, и он читал их, читал до рези в глазах.

Не слышно было по вечерам в шахтерском поселке ни смеха девичьего, как бывало в хуторе, ни звуков гармошки, ни песни удалой. Лишь безголосые пьяные шахтерские ребята хрипло горланили под окном, да ругань и драки вихрем проносились по улице, оставляя за собой звон разбитых стекол.

Как горят по утрам зори, какими цветами раскрашивает солнце облака — шахтеры не видели, да и самих-то их нигде не было видно. Только черная лента угольных платформ ежедневно убегала от шахты на станцию, и по этому можно было понять: там, в глубоких лабиринтах подземелья, идет жизнь, маются люди, думая о том, чтобы заработать на хлеб и картошку и отоспаться на седьмой день изнурительной долгой недели, да нерадостны были и эти седьмые, воскресные дни…

В одно из воскресений, навестив сына Дубова в больнице, Леон направился на базар. На днях он получил письмо из хутора и надеялся на базаре встретить Фому Максимова.

Был сильный мороз. В воздухе кружились пушистые снежинки, точно высматривая, куда бы спуститься, и робко оседали на землю, на крыши домов.

На базаре толпились люди, то и дело хлопали руками, толкали друг друга плечом в плечо, чтобы согреться. Иногда слышалось:

— Эх, хорошо бы в теплую хату да рюмочку беленькой!

Звонко скрипел под ногами снег, и Леону вспомнилось: бывало в хуторе зимой озябнут ребята и девки на улице и давай прыгать и плясать «барыню». Тепло станет, а ненадолго. Тогда всей гурьбой шли бывало к тетке Агапихе и до полуночи веселились на посиделках.

Вслушивался Леон в этот звонкий скрип снега под сапогами, и казалось ребята вот-вот позовут; «Эй, Левка!» — до того свежи были воспоминания о всем хуторском.

Вдруг на плечо его легла чья-то рука и запахло водкой. Леон обернулся:

— A-а, дядя Василь? Здорово!

— Нет, главное, идет — и без всякого внимания, пралич его расшиби! Аль не стал признавать дядю Василя? — Старик хитровато прищурил покрасневшие глаза. Бородка его была наново подстрижена козликом, на сапогах поблескивали глубокие калоши, и весь он был празднично-веселый, довольный.

— О хуторе задумался.

— Об хуторе? Да-а, хутор — родное место. Я сам, брат, тосковал, да привык. Ты в церковь ходил?

— Нет, из дому.

— А в церковь лень? Зря, зря. Там, брат, певчие так заливаются, аж слезы бегут… На базар идешь?

— Куда же больше? Думал, может, из хутора приехал кто. Гостинчик отцу-матери послать бы надо. Да купить для себя собирался кое-что. Не знаю только, с чего начинать. Жакетку добрую купить — шаровар под нее нету. Шаровары купить — жакетки нету.

Дядя Василь пренебрежительно хмыкнул.

— Нашел об чем думать — «жаке-етка», А это не жакетка? — дернул он Леона за рукав. — Чудной ты, Левка, истинный крест. И работу в толк берешь здорово, а не шахтер ты, не компанейский. Ну, посидеть там аль рюмочку пропустить. Нет! — безнадежно махнул он рукой. — Зазнался, как камеронщиком сделался. А попервости бывало: «Дядя Василь, а это как? Дядя Василь, а другое как?» Какой же ты шахтер? Ни с девками, ни с товарищами, ни с водкой дружбы не ведешь. Нет, Леон, это не по-шахтерски!

— Она мою глотку недолюбливает, водка, дядя Василь, — попытался Леон отделаться шуткой.

— Нет, будь ты всамделишний шахтер, — гнул свое дядя Василь, — забегли б мы с тобой в пивнушечку, опрокинули б по стаканчику, сколько там доведется, — и повеселел человек. Я так всегда: пропущу соточку — и разойдется она, божья водичка, по всем закоулочкам, и никакого тебе горя на свете нету. Аж душа спасибо скажет за легкость, пралич ее!

Леон только искоса поглядывал на него и улыбался, зная, к чему он клонит. По неписанным шахтерским законам, Леон, как новичок, давно обязан был угостить своего учителя; но он сам не пил и пьяных не любил. Однако сейчас ему стало неловко от этих уже не первых укоров старика, и он решил угостить его.

— Ну, зайдем, дядя Василь, раз тебе так захотелось. Я пивка выпью, а ты свою соточку.

— Во! Люблю. Только чего ж одной соточкой сделаешь? — Дядя Василь проговорил это с таким кислым выражением лица, что Леон уже согласен был поставить бутылку.

Пройдя мимо собора, они свернули на шумную базарную площадь и вошли в пивную Кальянова.

За столиками, в табачном дыму, галдели охмелевшие шахтеры, спорили, что-то кричали друг другу, размахивая руками. На покрытых желтыми клеенками столиках, как кегли, стояли многочисленные длинногорлые пивные бутылки, между ними — начатые и пустые водочные полбутылки, сотки. Казалось, все здесь было пропитано спиртом и табаком, так противно резок был запах.

В углу пивной какой-то верзила, одетый по-цыгански, отчаянно бил по струнам гитары и что-то горланил, а ему аккомпанировал чубатый гармонист. Но напрасно музыканты силились заглушить пьяную шахтерскую глотку. Гудела она, беззаботная, грозная, звенели стаканы и рюмки, а дьявольское зелье все лилось и лилось в нее безудержу.

Леон сел за свободный столик, пригласил своего учителя.

Дядя Василь, озираясь по сторонам, разглядывая соседей, часто приятельски здоровался, перебрасывался шутками.