Искры
Шрифт:
Сев на скамейку под окном казармы, Леон задумался: «„Наемный труд и капитал“. Новое что-то. Интересно, где Илья берет эти книги? Неужели Оксана присылает? Эх, Илья, Илья! Где ты раньше был и почему не вытащил меня из проклятой Кундрючевки? Теперь я был бы уже совсем другим человеком. Ну, да я все равно догоню тебя, брат. Да, шахтеры, рабочие люди на самом деле дальше мужика видеть способные. Вот в чем их сила». И опять Леон вспомнил об Алене. Прошел уже почти год, как они виделись в последний раз. «Какова она теперь стала? А может, она совсем теперь не такая, какой была? Может, уж вышла замуж за богача?» — возникал у него вопрос за вопросом. Чтобы отвлечься от невеселых дум, Леон растянул мех гармошки и заиграл песню.
Кругом
Рабочий с ведрами воды на коромысле, проходя мимо Леона, спросил:
— Чего так невесело играешь? Получка нынче, никак, гулять будут до утра.
Через выгон от пивной двигалась черная точка с коптилкой. Подходивший хрипло распевал:
Ой ты, конь, ты мой конь! Как поймаю, зануздаю шелковой уздой.Леон ударил по клавишам гармошки, и звуки веселой, удалой песни понеслись над поселком. Черная точка на выгоне остановилась, замахала лампой, что-то крича, но Леон ничего не видел и не слышал: склонясь над гармонью, он слушал только ее.
Варя подошла к окну, отдернула занавеску.
— И в кого он удался такой, родимец? — любовно произнесла она и, взглянув на Чургина, спросила: — Ты спишь, Илюша?
Леон сделал искусный перебор и, меняя строй, с минорных тонов начал старинную грустную песню. Он играл ее не спеша, переходы делал плавно, мягко, и было похоже, что не гармонь это играет, а поет человеческий голос, и от его безутешной грусти щемило сердце.
Чургин сидел за столом, прислонясь к стене. Голова его была слегка откинута, глаза закрыты, рука застыла на книжке, и лишь по тому, что брови его были приподняты, было видно, что он о чем-то задумался.
Звуки Леоновой гармошки вернули его к временам далекой юности. В памяти проплыла родная деревня, качели на опушке леса, шумные хороводы парней и девок, говорливые гармошки с колокольчиками. Потом вспомнилось другое. Босой, с сумой за плечами, он пешком идет вместе с другими односельчанами из Воронежской губернии, выпрашивает по дороге кусок хлеба, покошенную одежду, табаку на цыгарку — и так до самого «привольного» юга. Потом — шахта, пинки десятников, драки пьяных шахтеров, смерть отца, матери. Он, молодой Чургин, падает духом, но подбадривает себя надеждами на лучшее будущее и упорно читает. Читает книжки, журналы, изучает горное дело. И вот он — отец семьи, а все кругом как было, так и осталось: мерзкое, постыдное, недостойное человека. Как изменить эту жизнь? Как, какими средствами повернуть эту судьбу и дать человеку, шахтеру счастье?
Валя не часто видела мужа в состоянии такой задумчивости. Она подошла к нему, взяла со стола лежавшую перед ним раскрытую книжку. На левой странице ее красным карандашом было аккуратно подчеркнуто: «Из всех классов, противостоящих в настоящее время буржуазии, один только пролетариат является действительно революционным классом».
Она взглянула на розовую обложку, прочитала: «Манифест коммунистической партии» и сказала вслух:
— Новое что-то. Какую это ты еще партию задумал? Артели новые, что ли? Или ты спишь, милый?
Чургин открыл глаза, взял из ее рук книжку и негромко ответил:
— Свою, милая, партию, рабочую. Артели — это всего только способ избавиться от маленьких пиявок. А от больших акул можно избавиться тогда, когда у нас будет вот эта самая партия.
Варя прильнула к нему, потом увлекла к люльке.
— А как в Сибирь, Илюша? Ведь с ним не поедешь! — с тревогой в голосе спросила она.
Чургин улыбнулся, взял малыша на руки.
— И чего мать пугает нас Сибирью, сын, а? Мала для нас
Сибирь, скажи: всех не вместит. Так я говорю, сын? А чуки-чуки-чуки, Навари-ка, мать, муки, Молочка мне не жалей, А я буду всех сильней!—стал приговаривать он, чуть не до потолка подбрасывая малыша.
В этот вечер Леону не пришлось заниматься в кружке. На улицу из казарм выбежали подвыпившие шахтеры и потащили его к себе.
Когда он вошел в казарму, его глазам представилась уже знакомая, неприглядная обстановка. Вдоль стен огромной комнаты стояли двухэтажные нары. На них один возле другого чернели тюфяки, приплюснутые грязные подушки, а на некоторых нарах не было ничего. На них люди спали на голых досках. Тут же, над нарами, на стенах висели коптилки, сменная одежда, жестяные заржавленные чайники, кружки. На подоконниках валялись корки печеной картошки, зеленели проросшие луковицы, разгуливали прусаки. Потолок и стены были черные, как в коптильне, засижены мухами, земляной пол — в ямах, кругом окурки. Посреди казармы, трубой упершись в потолок, чадила кирпичная печь, жаревом румянила стены; трубу пристроили совсем недавно, а месяц назад прямо над печью, как в киргизской юрте, в крыше была дыра.
За столом, вокруг жестяной лампы, стояли шахтеры. Из круга неслись голоса:
— Очко, ваших нет! Тебе на сколько?
— По банку! — сказал кто-то, звеня серебром.
Несколько секунд длилось напряженное молчание. Потом грубоватый, самодовольный голос возвестил:
— Очко, ваших нет!
Леон присмотрелся и, узнав Мартынова, подумал: «Ольге на конфеты, должно, хочет выиграть».
На другом конце длинного стола расположилась вторая группа — играли в «дурака».
— Аль замстило? Эх, ду-у-рила! — сожалеюще сказал какой-то болельщик. — Кралей надо ходить, а он вальтом!
— Десяток, Вань, нету? Козырной ходи!
— А ну, не указывай, а то я те укажу! — прогудел шахтер с большой взъерошенной головой.
— Ну, давай, давай! — прошептал Леону один из молодых шахтеров, с которыми он пришел.
Леон сел на нары за спинами игроков, с басов рванул барыню.
— Эх-ма-а! — вскочил один и ухарски подбоченился. — Бросай, черти! В момент бросай!
Шахтеры оставили игру, зашумели.
— Их-их! — прихрамывая пошел другой, веером распустив в руке полколоды карт.
Парень с взъерошенной головой выхватил у партнера карты, бросил на стол.
Ба-арыня, барыня, Сударыня барыня…— У-у, рыжий! Плясал бы ты дураком!
— У меня туз, король, краля, десятка, валет и все козыри!
А барыня угорела, Много сахару поела! Их, их!Стол отодвинули, лампу подняли выше над головами. И заплясали, заухали шахтеры, удало подсвистывая и пыля лаптями.
Эх! Ходи Ваня, ходи печь, хозяину негде лечь!..С верхних нар спрыгнул старик.
— А ну, дай дорогу!
Он протиснулся в круг, прошелся, как утка, переваливаясь, и пустился вприсядку.
— Шибче, Леонтий! Шибче, говорю-ю!
Из-за перегородки, в углу, где жили семейные, слышалось, как муж, подталкивая жену, говорил:
— Да иди-и. Чего боишься, ду-ура?
— Жарь, Левка! Дела не на шутку!
— Ду-уня-я!
Дуня выхватила из-за пазухи красный платочек и, подбоченясь, затопала каблуками, игриво помахивая платком старику-шахтеру.