Искушение

— Пожалуй, неудобная поза. И вряд ли кто поймет.

— Мне не до ерничества! Тебе известно, что воды Чилима несут тяжелые металлы горных месторождений. В проекте ГЭС — вранье! Явно скрывают реальную опасность заражения водохранилища и реки самородной ртутью и медью в зоне затопления. Даже растяпу может удивить, что Гидроцентр почему-то взял в Одесском институте тропических морей заключение о безвредности ртути на основании того, что «она плохо растворяется в воде». Хохот в зале! А исследование лаборатории Всесоюзного НИИ океанографии показало, что уже сейчас содержание металла в промысловой ихтиофауне Чилима в тысячу раз выше, чем в воде. Можно представить смертельный процент отравления будущего «Чилимского моря»? Можно согласиться с тем, что будущее местного населения — неизлечимые болезни и больничная койка? Так вот. Ты сказал: война? Тихая война, необъявленная? А я готов на все.

«Он готов на все», — подумал Дроздов и посмотрел в окно на далекие огни спящего города; они напоминали угли костров, на которые наползал, окутывая улицы, черно-синий туман августовской ночи.

«Ну пожалуйста, ну пожалуйста!..» — опять зазвучал в ушах умоляющий голос Мити, его задыхающийся кашель, и он с горьким неудовлетворением подумал: «Умиротворение в самом доме? Где оно? Что это — усталость от жизни? Тихая война? Нет, другое, другое…»

— Прости за лирику, — сказал Дроздов, — но вот я о чем подумал. Все мы связаны одной веревочкой. На все, пожалуй, есть закономерности. В море через шесть часов прилив и через шесть — отлив. Два раза в сутки. Поразительно! Это вроде дыхания моря, вроде вдоха и выдоха. Верно? Ну а мы? Похоже, что живем на каком-то искусственном дыхании. Откуда эта дурацкая закономерность?

— Существуем по р-революционным закономерностям, — ответил недобро Тарутин. — Сделать вдох и не делать выдох. Сделать выдох и не делать вдох. Аксиома: почти все наши проекты покорения природы — изощренная пытка своей матери, садистская казнь. Конечно, под гуманным лозунгом: все для блага народа. Закономерности? А тут тоже аксиома. Сильные мира сего давно поняли, что большинство людишек — обыватели, рабы своих желаний: брать, хватать, жевать, надевать. Поэтому у технократов развязаны руки. Полная свобода для применения пыток и казни.

— Положим, есть другая аксиома: без приличных штанов и босиком щеголять по морозу не будешь, — не согласился Дроздов. — Брать, кроме как у земли, неоткуда. Весь мир и мы плаваем в этой проблеме, как в отравленной свинцовой водице.

— В данном случае меня интересуют «мы». Кто «мы»? — пожал плечами Тарутин. — «Мы» — общо и расплывчато. Для девяноста процентов нашего брата моральной проблемы нет. Бери, грабь, шуруй… Без приличных штанов ты ходить не хочешь. А я, представь, патриархальный дикарь, и готов щеголять в дешевеньких примитивных брюках.

«У него не было, нет и не будет умиротворения, — подумал Дроздов. — Он болен навязчивой идеей».

— Ладно, давай без ерничества! Утверждение, Игорь, есть: разумная умеренность в потреблении ресурсов и возвращение земле всех долгов. Первое — очень простое и страусу известное. Сколько вырубил леса, столько и посади. Иначе лет через пятнадцать даже тайга превратится в мусор. Второе — посложнее. Взорвать к чертовой матери не оправдавшие себя равнинные плотины, ликвидировать загнивающие водохранилища и вместе с ними возникшие микроклиматы, где начинается туберкулез. Третье…

— На третье — кофе, — прервал Дроздов.

Из кухни вбежал с кофейником Улыбышев; на бегу нюхая воздух вздернутым носиком, воскликнул:

— Ах, экзотический аромат! — и бросил кофейник на подставку, замотал пальцами, подул на них, схватился за мочку уха. — Невообразимо огненный, — сказал он, смущенно оправдываясь, и зазвенел чашками, расставляя их, но тут же, словно ударенный в затылок, оглянулся боязливыми глазами на Тарутина, выговорил запинающейся скороговоркой: — Я… я помешал разве?

— И я тоже думаю об этом.

Тарутин со скрещенными на груди — руками, откинувшись к спинке дивана, смотрел на Улыбышева в задумчивости, и он оробело пробормотал:

— Помешал, да?

— Помешал, — отозвался Тарутин невозмутимо. — Если ты, Яша, по своей милой откровенности, случайно предашь меня в кулуарном разговоре, то это ничего не значит. Я давно окружен недругами. И поэтому только лишний раз придется спеть романс «Мне бесконечно жаль моих несбывшихся мечтаний». Я имею в виду веру в тебя. Если же предашь в кулуарах не меня, а Игоря Мстиславовича, то я этого не прощу никогда.

— Почему вы это мне говорите? — растерялся Улыбышев, так краснея, что, казалось, выступят слезы. — Разве я подавал повод? Зачем вы меня оскорбляете? Я иногда спорю с вами, когда не во всем согласен… но я отношусь… отношусь к вам с таким пиететом… как ни к кому!..

— Что за слово? «Пиететом»! К чему так громко? — недовольно перебил Тарутин. — Предупреждаю тебя, потому что мания предательства стала сейчас как эпидемия гриппа. Предают друг друга и оптом, и в розницу, и ради красного словца. Последнее — самое распространенное.

— Вы не имеете права, Николай Михайлович! — визгливо крикнул Улыбышев и поперхнулся. — Вам разве не стыдно так подозревать! Вы пользуетесь моим уважением к себе! Я младше вас, но я ваш товарищ, а вы меня считаете, не знаю кем… совестно сказать! Я не предатель! Я бы умер, если бы кого-нибудь предал! Если бы даже меня пытали! Я больше не хочу в вас разочаровываться! Я не хочу!.. Я слишком вас уважаю! Я не хочу! Я уйду лучше, уйду!

Выкрикивая все это, он искал непокорными пальцами неуловимую пуговичку на затерханном пиджачке, потом торопливо попятился в переднюю, задергал головой, обозначая прощальные кивки, после чего на худеньких ногах, обтянутых джинсами, кинулся к двери.

Тарутин непроницаемо сказал ему вслед:

— Спокойной ночи, Яша.

Дроздов, не ожидая этой ребяческой обидчивости, этого вспыльчивого самолюбия, уже сожалея о его уходе, досадливо упрекнул Тарутина:

— Ради чего обидел мальчика по-хамски? В общем, Николай, святой и угодник вряд ли из тебя получится!

— Каким мать родила, — ответил Тарутин. — И это, видишь ли, архаично. Ладно. Давай выпьем кофе. Я хочу тебе кое-что сказать.

Он упруго оттолкнулся руками от дивана и, раздражающе сильный, с крепкой, круглой шеей, открытой распахнутым воротником рубашки, задвигался около стола, сосредоточенно разливая кофе, затем подал чашку Дроздову и, помешивая ложечкой в своей чашке, спросил наконец:

— Ты не задумывался, с какой стати тебе назначил встречу Битвин?

— Признаться: до конца нет.

— Тебе хотят предложить пост директора института. Наверняка.

— В корне ошибаешься. Для этого места уже подготовлен Чернышов.

— Не имеет значения. Битвин наверняка будет прощупывать тебя насчет директорства. И это очень важно. Он, по-моему, симпатизирует тебе. Академия — на стороне Чернышова.

— Для меня вопрос решен. Я не хочу влезать в хомут. В последние годы я устал, Николай.