Искусник

Видимо, в тот момент, когда выбирали название для городской артерии на краю, фантазия у называльщиков иссякла или часы натикали конец рабочего дня. И улицу простодушно окрестили Широкой.

Станцию «Медведково» еще не построили, пришлось добираться сюда на автобусе, но оно того стоило – меня поманили целым рулоном длинноволокнистого холста «Караваджо»! Страшенный нынче дефицит.

Кербель, помню, брюзжал: «Лучший лен растим, а холст из отходов ткут!» Увы, старый художник кипишевал не зря – полотно из очеса весьма недолговечно, лет через десять картину можно выбрасывать. А мы-то творим на века, как минимум!

Обойдя фырчавшие наперебой пригородные автобусы, я свернул на улицу Грекова, и тут в глубинах моего естества заструились тошнотворные токи, баламутя сознание.

Неподалеку кучковались аборигены – четверо или пятеро гавриков уголовной наружности. Скучные, нахохленные, в негреющих, но модных «алясках», они смолили сигаретки, постоянно сплевывая и вяло переговариваясь.

Обратно не повернешь – сразу потеря лица. Приняв безразличный вид, я ускорил шаг, спеша пройти по касательной – и будто споткнулся, узнав их всех. Лакуна заполнилась.

В мою память хлынули сразу сотни сигналов, будто рикошеты взглядов, брошенных окрест – вздыбленные высотки и распластанные магазины, чахлый скверик напротив детсада, гаражные боксы в линейку… Та самая «локация», куда меня выбросило за четверть часа до боя курантов!

Мелькнуло сожаленье – ну зачем я сюда поперся! – и исчезло, как не бывало. Я замер, с трудом сглотнув. Раздобревшее малодушие во мне сцепилось с увядшей честью – нельзя, ну, нельзя было уйти, не получив хотя бы видимость сатисфакции! Иначе придется признать, что я полное дерьмо.

Страх толкал прочь, и меня даже покачивало, как поплавок, но тоскливая обреченность приковывала, словно грузило. Аборигены клюнули…

Великолепная пятерка запереглядывалась, побросала окурки и обступила меня. Кто-то вяло бросил:

– Чё за лох?

– Приблудный! – радостно осклабился самый мелкий и юркий, взблескивая коронкой.

А меня передернуло от ярости. Сдерживая лютый позыв, я шевельнул как будто онемевшими губами:

– Это вы меня… Под Новый год…

– В натуре! – хихикнул мелкий, слюною цвиркнув под ноги. – Варан! – крикнул он, выворачивая тощую немытую шею. – Тот самый мазилка! Прикинь?

Первый раз в жизни я ударил человека по лицу. Проще говоря, дал в морду. Целился в подбородок, попал фиксатому куда-то в край челюсти. Мелочь отнесло, но она тут же бросилась в бой, вопя срывающимся голосом:

– Ты чё, рогомёт тряпошный?!

Двое «корефанов» вступились за мелкого, на меня посыпались удары и маты, а я вертелся, прикрывался, давал сдачи – неумело, но зло, впадая во все большее неистовство и доходя до исступленной, дикой, звериной услады!

А раньше и не догадывался даже, что от драки происходит не только боль и страх, но и утеха, пускай и близкая к изврату. Весьма недаром «сатисфакция» в переводе – «удовлетворение».

– Брэк! – резко отпустил вожак. Мелкий не послушался в запале, и заработал тычок. – Уймись, Шкет.

– А чё он! – затрепыхалась мелочь.

– Уймись, я сказал!

Повернувшись ко мне, Варан откинул капюшон, пригарбав рукою длинные сосульки волос, и спросил – растягивая гласные, шаря глубоко запавшими глазенками по моему лицу:

– Ты чё, в натуре художник?

– Да, – уронил я, отпыхиваясь. Руки ходили ходуном, в венах кипел адреналин…

«Это всё взаправду? Со мной?»

– А портрет нарисовать? – не отставал старшак.

У меня мигом вырвалось:

– Легкотня!

Варан кивнул, и тут же скомандовал парочке своих «кентов»:

– Зуда! Миха! В машину его.

Я успел только рот открыть, а меня уже подхватили крепкие лапы и буквально понесли к заезженному «Жигулю». Хоп! И я уже на заднем сиденье, сжат широкими борцовскими плечами конвоиров.

– Что за фигня? – мой голос сорвался в фальцет.

– Всё нормуль, – пробулькал сосед справа, разминая пальцами сигаретину. – А то еще винта нарежешь.

Варан упал на водительское сиденье, молча, с бесстрастностью рептилии, глянув на меня в зеркальце. «Жигули» забренчали мотором и тронулись.

– Ты на моих кентов не злись, датые были, – примирительно заворчал водитель. – Ну, тогда, под Новый год. Калган не треснул?

Догадавшись о значении термина, я буркнул:

– Заштопали.

Вожак мелко рассмеялся.

– Это Шкет тебя шваркнул. А ты ему в нюх втёр! Всё по-пацански. Звать как?

– Антон, – представился я, малость успокаиваясь.

– Короче, дело к ночи. Тут один оч-чень большой человек хочет свой портрет на стенку повесить.

– Авторитет? – блеснул я познаниями.

– Пахом – в законе, – почтительно понизил голос Варан. – Нарисуешь – и с вещами на выход! Пахом лавэ не считает, а если кучеряво выйдет, еще и сверху забашляет.

– А что, нельзя было нормально попросить? – окрысился я.

Плечи водителя затряслись в беззвучном смехе. Конвоиры загоготали в голос, наполняя салон перегаром.

– Так подкатывали уже! Не помнишь, что ли? Шкет тебя звал малевать, а ты его послал! И понеслось…

– Не помню, стерся Новый год, – мой голос упал в конфузливое бормотание. – Так мы к Пахому?

– На дачу к нему, – кивнул Варан.

– Дача – это хорошо, – рассудил я, ободряясь, – света много.

Выходит, – думалось мне, – реципиент сам виноват? Хотя давно пора привыкнуть – мир наш весьма неоднозначен… Диалектический материализм, однако. Шибко-шибко диалектический…

Я настолько унял свои тревоги, что даже стал за дорогой следить, в окна посматривать. Мы немного прокатились по МКАД и свернули в лесной массив – елки с березами выстроились сразу за обочиной, как почетный караул. Миновали один дачный поселок, другой, объехали порядком зачуханную промзону, пока не оказались на околице небольшой опрятной деревушки, где стелились гектары бликовавших теплиц и подымливала высокая кирпичная труба.

Основательная жилплощадь Пахома, рубленая из калиброванных бревен и крытая шифером цвета старого осиного гнезда, пряталась за монументальным забором, выше которого вымахивали сосны, наводившие тень на весь участок.

– Зовут Павел Иванович, – зачастил Варан. – Спросит – отвечай, а сам помалкивай.

– Понял.

– Пошли, раз понял.

На стук в ворота открылась калитка, в которую еле пролез огромный человечище в ватнике, «поперек себя шире». Выслушав вожака, он величественно кивнул и пропустил меня с Вараном. Зуда с Михой даже из машины не выходили. Надо полагать, статусом не вышли.