Искусство и жизнь

Обращаясь к вам с этим призывом, я далек от предположения, что кто-либо из вас отказывается признать себя ответственным перед потомством за то, что происходит в наше время с красотой земли, — другими словами, за то, что мы делаем для развития архитектуры. Если такие люди и бывают в среде образованной публики, то мне до них нет дела, ибо меня они слушать не будут, да я и не знаю, что им сказать.

С другой стороны, некоторые из присутствующих могут и сознавать свою ответственность, но обязанности, из нее вытекающие, представляются им легкими, поскольку они вполне удовлетворены теперешним состоянием архитектуры. Полагаю, они не преминут отметить резкий контраст между красотой, все еще присущей некоторым домам, и тем уродством, которое обычно для других, но этот контраст представляется им естественным и неизбежным, а потому и не тревожит их. Они выполняют свой долг перед цивилизацией и искусствами, отправляясь иногда поглядеть на красивые места, и привозят с собой напоминающие им об этих местах безделушки, чтобы украсить ими безобразные дома, в которых они живут. Что касается остального, то они не испытывают никаких сомнений в естественности и закономерности того, что старинные дома в старинных городах красивы и романтичны, а все современные города уродливы и банальны. Они не думают, что этот контраст имеет для цивилизации какое-то значение и что он свидетельствует о чем-то ином помимо древности одного города и современности облика другого. Если же они мысленно увлекаются дальше, глубже присматриваясь к этому контрасту между искусством старинным и современным, то эти наблюдения не колеблют общего довольства. Они, возможно, видят, что повсюду необходимы перемены, но полагают, или, — позвольте мне сказать — принимают как само собой разумеющееся, что искусство живет полнокровной жизнью, находится на верном пути и что, следуя этим путем, оно и дальше будет жить так же полнокровно.

Не будет несправедливо сказать, что такое вялое благодушие характерно сейчас для общего отношения образованной публики к искусствам. Разумеется, если бы ей когда-нибудь пришлось задуматься над этим всерьез, она была бы к собственному неудовольствию поражена мыслью, что цивилизация, такая, как сейчас, неизбежно несет в мир безобразие. Несомненно, это неестественно и неправильно. Она поняла бы, что не к этому стремилась цивилизация в решающие дни своей борьбы. Но никто не размышляет об искусствах всерьез, потому что до сих пор людей защищал закон природы, не позволяющий им разглядеть зло, которое они еще не готовы устранить.

До сих пор, — сказал я! Но есть признаки того, что в один прекрасный день этот закон может их подвести, и долг всех настоящих художников, всех людей, любящих тревоги жизни даже больше, чем спокойствие смерти, — прорвать эту защиту, уязвить и образованный и необразованный мир, пробуждая в нем недовольство и сознание необходимости борьбы.

Поэтому я готов утверждать, что контраст между искусством былым и искусством современным, между повсеместной красотой человеческих жилищ, создававшихся ранее, и их повсеместным уродством, как они создаются теперь, весьма показателен для цивилизации и говорит о многом. Этот контраст говорит о слепой и жестокой силе, которая уничтожит искусство, даже если и пощадит что-либо другое. Искусство охвачено недугом, оно едва дышит, сбилось с пути, и если пойдет и впредь той же дорогой, то очень скоро расстанется с жизнью.

Ну, а теперь вы, возможно, скажете, что, разглядев в отношении образованных людей к искусствам явное безразличие к такому нездоровому состоянию дел, я тем самым утверждаю, что эти образованные люди к искусству равнодушны и что перспектива его гибели не очень-то их страшит, даже если эта угроза основана на реальных фактах, и, стало быть, те, кто стремится возбудить в обществе недовольство и страсть к борьбе, — всего лишь сотрясают воздух.

Что же, я буду говорить откровенно, хотя и рискую вас обидеть. Да, я утверждаю — и это представляется мне сугубой правдой, — что образованным людям, в общем, нет никакого дела до искусств, но тем не менее я готов ответить на возможные сомнения в полезности пробуждения интереса к искусствам: людям нет дела до искусств, потому что они не знают, что значат искусства и что они теряют, лишаясь их. Образованные — или, иначе, богатые — также по тяжкой необходимости пребывают в бедственном положении, будучи беспощадно подстегиваемы системой конкурентной коммерции, которая, надеюсь, близится сейчас к завершению, а следовательно, к собственной своей гибели и к новым переменам. Многие миллионы людей в цивилизованном обществе при нынешней организации труда едва ли могут думать о чем-нибудь другом, кроме способа заработать кусок хлеба насущного. Им неведомо искусство, оно вообще не коснулось их жизни. Немногие тысячи образованных людей, которых судьба, не всегда такая уж добрая к ним, как кажется, поставила выше материальной необходимости вести эту тяжелую борьбу, духовно тоже порабощены цивилизацией. Хоть и отраженно, но их также обременяет тревога, грызущая тех, кто трудится ради того, чтобы жить, а живет ради того, чтобы работать, и это бремя не позволяет им воспринимать искусство как нечто серьезное, и они смотрят на него только как на игрушку, а не как на серьезное подспорье жизни. Такое, каким они знают его, искусство не может снять бремя с совести богатых, как не может уменьшить усталость бедняков. Им неведомо, что такое искусство. Они думают, что коль скоро труд теперь организован, то искусство может так или иначе существовать, оставаясь в том же виде, в каком оно существует теперь, будучи занятием немногих для немногих, добавляя незначительный интерес и немного утонченности к жизни тех людей, которые привыкли считать интеллектуальные интересы и духовную утонченность своим прирожденным правом.

Нет, нет, этому не бывать. Поверьте, если бы было возможно, чтобы человечество долго жило при условиях, когда один класс обладает высшей утонченностью, а другой прозябает в совершенном варварстве, то искусство встало бы преградой и не позволило бы существовать такому чудовищному обществу. Такой утонченности пришлось бы обходиться без поддержки искусства. Искусство может умереть, но невозможно, чтобы оно стало рабом богатых и символом бесконечного рабства бедняков. Если миру суждено вследствие гибели искусства погрязнуть в варварстве, то удел одичания вместе с бедными постигнет и богатых.

И сейчас, я знаю, существуют незлобивые люди, как существовали они во все века, и эти люди составили себе такое мнение об искусстве, будто оно развивается бок о бок с роскошью, — мало того, будто оно совершенно равнозначно роскоши. Но мысль эта неверна в самом корне и в высшей степени вредна для искусства, и это я мог бы доказать вам на многих примерах, будь у меня время; из-за недостатка его я ограничусь одним только примером, которого, надеюсь, окажется достаточно.

Мы живем в богатейшем городе богатейшей страны в богатейший период истории. Никакая роскошь былых времен не может сравниться с нашей роскошью, и все-таки, если вы сбросите с ваших глаз привычные шоры, то должны будете признать, что нет ни одного преступления против искусства, ни одного проявления безобразия или вульгарности, в которых нельзя было бы с полным основанием и в равной мере обвинить и теперешние трущобы Бетнал-Грина и нынешние дворцы Уест-Энда. Но, далее, если вы внимательнее и серьезнее продумаете суть дела, то не станете об этом сожалеть и, проходя мимо одного из упомянутых дворцов, не без радости скажете: «Так это все, что деньги и роскошь в силах сделать ради утонченности!»

И если в последнее время в отношении будущего искусств наметились перемены к лучшему, если делались упорные попытки сбросить оковы мертвой и бессильной традиции и понять мысли и стремления тех, для кого эти традиции были некогда живой, властной и плодотворной силой, если всюду обнаруживается дух сопротивления лавине убогого безобразия, порожденного современной цивилизацией, сделавшей убогим свой облик, — одним словом, если у кого-нибудь из нас есть мужество возмутиться тем, что искусство погибает, и в то же время надеяться на его возрождение, то это оттого, что другие выказали недовольство и стали надеяться на успех в отношении других дел, помимо искусств. Я искреннейшим образом убежден, что неуклонное развитие тех, кого в силу их материального, политического и социального положения языковая нелепость вынуждает именовать «низшими классами», было истинной поддержкой для нас во всем, что мы делали или же на что надеялись, хотя и те, кто помогал, и те, которым помогали, очень мало сознавали это.

И, полный веры в это, веры в благодатный прогресс цивилизации, я отваживаюсь выступать перед вами с призывом постичь подлинный смысл искусств, которые, несомненно выражая преклонение перед природой, украшают ее, как украшают и жизнь человека на земле.

И, полный веры, я надеюсь побудить вас — не скажу согласиться со всем, к чему я вас призываю, — но по крайней мере подумать об этом предмете, достойном наших раздумий о нем. И если вы согласитесь со мной, то, значит, я завоюю ваши симпатии. Возможно, многое из того, что кажется мне красивым, вы сочтете не стоящим внимания, более того, какие-то вещи, представляющиеся мне пошлыми и безобразными, не будут досаждать вашему глазу и раздражать ваш ум, но в одном, я знаю, ни один из вас не захочет признать себя виновным — в слепоте к естественной красоте земли, той красоте, единственно возможный страж которой — искусство.

Ни один из вас не может не знать, какой ущерб этой сокровищнице человечества нанесен пренебрежением к искусствам. Земля была прекрасна еще до того, как на ней появился человек. На протяжении многих веков ее красота росла вместе с ростом мощи и численности людей. А сейчас красота земли день ото дня утрачивается и безобразие быстрее возрастает именно там, где цивилизация достигает наибольшей мощи. Это совершенно бесспорно, и никто не может это отрицать. Но готовы ли вы смириться с тем, что так будет и впредь?

Наверно, не всех присутствующих лично коснулись эти обезобразившие землю перемены. Но большинство из вас отлично меня поймет, если я попрошу вас припомнить те чувства боли и страха, которые мы испытываем, когда вновь посещаем какую-нибудь сельскую местность, в прошлом особенно милую нашему сердцу. После утомительного труда к нам возвращались там свежие силы, после тревог мы находили там утешение, но теперь, стоит только свернуть с дороги или перевалить через холм, как нам бросятся в глаза прежде всего крытая голубым шифером кровля, а затем испещренная пятнами и покрытая грязной краской штукатурка, плохо построенные стены или скверная кирпичная кладка новых строений. Когда же вы подходите ближе и видите высохшие и претенциозные садики, ужасные железные заборы, убожество невзрачных пристроек на фоне свежих лугов и бесчисленных оград нашей старинной спокойной деревушки, не падает ли в нашей груди сердце, не охватывает ли нас тяжелое и отнюдь не такое уже эгоистическое чувство, не приходит ли нам в голову мысль, как мало было нужно беспечности, чтобы разрушить мир наслаждения и восторга, который теперь уже, что бы ни случилось, никогда не восстановить?

Что же, а можем ли мы ощутить в сердце ту тяжесть и боль, которые должен в один из будущих дней испытать весь мир, обнаружив полный крах своих надежд, которыми мы сегодня пренебрегаем? Ибо не этого ждала цивилизация. Новый дом, выстроенный в старой деревушке, — какая в этом беда? Разве это потеря, а не достижение, не символ роста и процветания, которое должно было бы наполнить ваших друзей восторгом? Новая семья, прибывшая сюда в цветущем здоровье, в надежде разделить скромные радости и труды любимого нами места! Это должно было бы вызывать в вас не скорбь, а живую радость!