Искусство однобокого плача

Черт побери! Так говорят с приживалкой!

А впрочем… Что я могу противопоставить? Ведь супы-то она и вправду варила. И на ее диване я проспала добрую сотню ночей. Я думала, что она смотрит на это как-то иначе? Не предполагала, что будет предъявлен счет? Слишком буквально восприняла то, что говорилось когда-то?

Мои обстоятельства. Раз на свет выполз реестр благодеяний и потребовалась плата в форме всеприемлющей приживалочьей любви к жестокому Сене, я — пас. Такой валютой не располагаю. Все, что от меня еще зависит, — это прекратить потребление супов и уйти смирно, как пристало несостоятельной должнице.

Лишь теперь что-то почувствовав, Томка осеклась, забормотала растерянно:

— Ну, Саш, я ведь не только о тебе это говорю, даже в первую очередь, наверно, не о тебе, просто так уж вышло, ты как-то… подвернулась… я устала в последнее время, а народ здесь без конца толпится, Сеню это раздражает…

Сердце сжалось от бесполезной нежности. Она пыталась извиниться! При ее бешеном самолюбии это сродни подвигу. Но ничего поправить нельзя. Потому что существует всего один — абсолютно немыслимый — способ по-настоящему простить пережитое унижение: оставить все, как было. Как она выразилась? “Дневать и ночевать, есть и пить…”

— Если захочешь, приезжай теперь ты ко мне. Буду рада, честное слово. Но сюда приходить не смогу.

Я знала, это конец. Клест не умела быть гостьей — только хозяйкой. Важная примета, а я, дура, ее прозевала. Не стоит принимать от человека того, чего он почему-то так не любит брать у других. Это что-нибудь да значит…

Мне казалось, мы больше не подруги. Но годы спустя выяснилось: мы враги. Даже для того, чтобы увидеться с тяжело больной, ненадолго приехавшей Аськой, Тома не пожелала переступить мой порог:

— Не понимаю, как Шура может предлагать это после всего, что случилось между нами!

С Анастасией они дружили много лет. Иной возможности встретиться у них не было, и эта могла оказаться последней. При таких обстоятельствах зайдешь и к людоеду, если есть хоть малая надежда, что хозяин сейчас сыт. Какая должна быть неприязнь, чтобы… Да ладно, коли так, я бы охотно ушла куда-нибудь на время тамариного визита. Это тоже было предложено.

Нет: от меня она не захотела принять даже такой малости.

11. Пейзаж со зверем

…Все это случится потом, пока же я, подгоняемая напуганной мамой, уныло, как коняга, впряженная в плуг, топаю от одного врача к другому. Денег на это развлечение уходит уйма (по нашим кошелькам, конечно). Частнопрактикующие эскулапы отрабатывают свой тощий (по их меркам, имеющим не меньшее право на существование) гонорар, давая советы: “Операцию надо оттягивать, насколько возможно”, “Чем скорее оперировать, тем лучше”, “Необходимо сделать все, чтобы избежать хирургического вмешательства”… Советы дают и знакомые: “У меня есть телефон одного доктора, который…”

Томка беспокоится. Наводит справки. Полагая, что мне так легче, сопровождает меня, стоит милым терпеливым столбиком перед дверьми моих мучителей. Зря она это: в ожидании возможного приговора мне бы лучше быть одной. Чтобы сперва побродить со скверной новостью по улицам, освоиться, привести в порядок физиономию, если не душу, а уж после… Но Клест такой нужды не признает, а намекать ей, что деликатность для меня дороже сочувствия, рискованно. И она такая трогательная, что просто язык не повернется.

— Оперировать никогда не поздно, — скорее приятно, чем вразумительно глаголет девяностолетнее светило гинекологии, принимающее пациентов в громадной квартире близ метро “Кропоткинская”. — Это, знаете, не редкость. У моей дочери была такая опухоль. Прескверная. Росла быстро, переродилась…

Как же “никогда не поздно”, если “переродилась”?

Старец по-жречески импозантен и умиляет величавым равнодушием к участи своих больных. Внимая ему, нельзя не почувствовать, насколько вопрос о том, умру я через год или через полстолетия, ничтожен с точки зрения вечности. Но в главном мне уже повезло чрезвычайно: меня пользует он, олимпиец из олимпийцев, единственный в своем роде, а не кто-нибудь “из нынешних”, жалких невежд…

— К тому же, дорогая моя, есть вещи и помимо медицины, которые врач обязан знать. Поэтому говорю вам: из городка, где вы, по вашим словам, обитаете, надо бежать. Вы спросите, куда? И я вам отвечу: да куда угодно! Там гигантский подземный завод, засекреченный, разумеется, но для профессионала моего ранга секреты наших оловянных солдатиков, как вам, надеюсь, понятно, существовать не могут. В этом богооставленном городишке такая радиация, что не только вы с вашим диагнозом, но и абсолютно здоровый человек имеет все основания приготовиться к худшему. Ваше счастье, что случай свел вас с врачом, имеющим возможность о сем вас предварить и видящим в этом свой прямой долг!

Не слишком поверив велеречивому профессору, я тем не менее поспешила передать его совет родителям. Мне безумно хотелось уехать. Сменить улицу, станцию, стены, крышу, а хорошо бы и кожу. Повод пришелся кстати, я живо нашла обмен — из благоустроенного, по тем временам на редкость хорошо снабжаемого городка перебраться в такую же пятиэтажку крохотного зеленого поселочка было не мудрено. Еще доплату можно бы содрать с шоферского семейства, с трудом скрывавшего радость, что нашли дураков, готовых на такой обмен.

Не решилась. Что, если наш чистенький зеленый город — и впрямь душегубка? А я, пользуясь их неведением, заставлю без того обманутых мной людей еще и раскошелиться?

— У вас здесь свежий воздух, — буркнула я, приехав осматривать новое жилище, — а там, говорят, вредно жить, загрязнения всякие…

Так — мошенническим финтом — я худо-бедно успокоила свою совесть. Будто не было понятно заранее, что осчастливленный шофер пренебрежительно отмахнется:

— Ну, это нам не привыкать! Люди мы простые, всякого навидались…

А сейчас мы вступим в область таинственных явлений, что по нынешним временам зазорно. Некогда девственная и манящая, она истоптана, заплевана — неприлична. Но обойти ее автору не удастся: были-таки странности с этим переездом.

…Однажды мы со Скачковым забрались в лес дальше обычного. И сбились с дороги. Чтобы попасть домой, следовало, по его мнению, повернуть направо, по-моему же, налево. Я уступила, предвкушая, как посмеюсь над ним, когда моя правота обнаружится, и мы весело зашагали по живописной тропинке не туда. Шли долго, пока, наконец, не выбрались на опушку. Там начиналось картофельное поле, виднелись избы деревни, водокачка, три скучных дома городского типа. Прогудела электричка, значит, станция рядом. Вид этого банального пейзажа произвел ошеломительное действие: меня шибанула тревога настолько особого рода, что нельзя ни забыть это чувство, ни спутать его с каким-либо другим.