Искусство однобокого плача

Прошли годы, прежде чем мне снова довелось увидеть ту опушку. Это случилось, когда, провернув квартирный обмен, я в сопровождении Али пустилась обследовать местность. Узнавание не было радостным. Выходит, что-то во мне еще тогда знало, что я буду здесь, в одной из тех трех пятиэтажек, жить? Когда ты одержима идеей свободы, идея предопределенности отнюдь не прельщает, а доходящая до таких подробностей — тем паче. Но тот непонятный внутренний толчок волей-неволей пришлось истолковать как предчувствие.

Снова пройдут годы, и оно подаст голос вторично. Ранним октябрьским вечером Ася Арамова потащит меня на день рождения своей московской приятельницы. Мы выйдем из метро на проспект, свернем в тихую, сквером начинающуюся улицу, и тут:

— Ах ты, черт!

— Что с тобой?

— Видишь ли… Это, конечно, дичь, но…

Выслушав мою невразумительную историю, Анастасия не без иронии полюбопытствует:

— И что же случится на этот раз?

— Понятия не имею. Раскинуть здесь свой шатер мне вряд ли позволят. Но что-то будет! Надо держать ухо востро. А то в один злосчастный день забегу к Регине, заболтаемся, тут меня на обратном пути в темном скверике и прирежут.

Прирезать не прирезали, получилось еще интереснее. Я живу теперь на этой улице. Здесь вырос человек, в ту пору еще не знакомый, которому предстояло стать моим мужем (как истую противницу брачных уз, меня угораздило выйти замуж вторично).

Куда как лестно было бы предположить в себе провидческие способности. Но мое предчувствие похоже на выжившего из ума неврастеника: вечно без толку бубнит невнятицу, к которой — многажды проверено — не стоит прислушиваться. В свой большой колокол оно бухнуло всего дважды, оба раза по одному и тому же пустяковому поводу. Разве так важно, где нам жить, обитателям стандартных ячеек, и до нас, и после столь же временно дающих приют людям чужим и случайным? Добро бы мы были владельцами фамильных поместий, где стены пропитаны памятью поколений, обжиты духами предков! Но и поднятый на такую высоту, квартирный вопрос не представляется достаточно серьезным, чтобы возбуждать трепет прозрений. По правде говоря, меня все это скорее раздражает. Однако иметь в распоряжении загадочное происшествие, пусть даже слабо связанное с основным конфликтом и глуповатое, и умолчать о нем — какой рассказчик пойдет на это?

Последнюю неделю перед переездом я провела в не свойственных мне хлопотах о будущем уюте. Отыскала на Арбате толстую, грубее некуда зеленую ткань и пригласила мастера, чтобы обил дряхлое дырявое кресло. Отхватила в местном мебельном четыре стула — товар в ту пору редкий. Бежать за подмогой было немыслимо — упустишь! — и я добрый километр перла по жаре тяжелеющие с каждым шагом, топорщащиеся ножками и спинками, норовящие выскользнуть из вспотевших рук и брякнуться в дорожную пыль стулья. А еще пришлось выбирать какие-то занавески, кастрюльки, клеенки… “Это нужно Вере, — твердила я себе. — Легче вернуться домой, если здесь не будет такого угрюмого разора”.

О том, что и сама не прочь от него избавиться, я как бы не догадывалась. Слишком привыкла думать, что от таких мелочей не завишу.

Когда мы наскоро расставили в новой квартире старую мебель и со славой добытые, еще пахнущие магазином стулья, я подошла к окну и вместо градирни увидела далекую щеточку бора, пушистую от садов деревушку, а ближе, перед самым домом, прудик среди ветел и берез. Мило. По мне — слишком игрушечно. И вдруг… Как бы сказать? Не то, конечно, а лучших слов не подберу: пространство стало одушевленным. Оно смотрело. Взгляд был неоправданно дружествен…

Выжила! Я сползла в ядовито-зеленое, заново обитое кресло и зажала рот ладонями, пытаясь заглушить счастливый смех. Но тут, опять-таки вдруг, что-то тяжеленное обрушилось сверху, с тупыми, но мощными когтями, с оглушительным сопением! “Бедный песик” подумал, что я плачу. А этого он не выносил — бросался утешать с напором, способным сокрушить и повергнуть во прах слабый организм.

Но мой не сдрейфил: ругаясь, хохоча, утирая все-таки набежавшие слезы, я выпуталась из сострадательных когтистых объятий. Высокая торжественность момента была намертво испорчена. Плевать! Он, момент, был чудесен и безо всякой торжественности.

В груде неразобранного барахла я отыскала альбом, цветные карандаши и, с детским тщанием блюдя верность натуре, срисовала заоконный пейзаж. Только на плоском зеленом бережке позволила себе домыслить рыжего веселого Али. На самом-то деле пес, утомленный своим душевным порывом, уже похрапывал на диване и болезненно дрыгался во сне — антиблошиный ошейник в те годы казался таким же мифологическим предметом, как святой Грааль.

Закончив, я вырвала альбомный лист, сложила вчетверо и затолкала в заранее надписанный конверт: “Куба, посольство СССР…” Он поныне цел, этот ностальгический, дважды — раз вдоль, раз поперек — надломленный рисунок. Бесстрастный наблюдатель сказал бы о нем только одно: его автору лучше не судить о чужих живописных талантах.

Ты уж, Скачков, не взыщи.

Не всякому воспарению стоит верить. Возомнишь, будто тебя с чего-то осенила благодать, а это просто солнышко пригрело, витамин всосался. Пожалуй, так оно и было…

Да, во избежание недоразумений это надо сказать со всей определенностью. Когда после сплошных потерь, не сумев сохранить единственное приобретение — искусство точить слезу одним глазом, начинаешь из этого черного безвременья выбираться, может примерещиться что угодно. Но и сверх меры сочувствуя своей героине, автору надобно сознаться: Шура Гирник с ее доморощенным ницшеанством российского пошиба — не тот человек, которому позволительно уповать на особую милость свыше. Если небеса не пусты, в чем она сомневается чаще, чем хотелось бы, у нее мало заслуг перед ними. Не считать же доблестью то, что не гонялась с топором за старушками. Без экспериментального подтверждения верила, что не “тварь дрожащая” и “право имеет”, а то и погналась бы, чего доброго… Привычка, освоенная с возрастом, выглядеть разумной и кроткой — тоже не великое достижение. Сама-то знаешь: то, что другим кажется добротой или мудростью, чаще всего — лишь поверхностная сердобольность и глубокая усталость. А до истинного смирения тебе дальше, чем до Луны. Задень тебя за живое, и все неистовое высокомерие дней былых сразу тут как тут. Оно твой ржавый доспех, твое допотопное оружие. Только теперь сложно заставить тебя пустить его в ход.

Что ж, и на том спасибо.

С тех пор минуло два с лишним десятка лет. Из зеркала пялится толстая тетка, с которой я предпочла бы не иметь ничего общего. Потомства так и не завела, стало быть, есть риск закончить свои дни в богадельне. Мужа зовут Гаврила, это прокуренный взъерошенный субъект, хитрющий гном из книжных пещер, личным примером доказывающий, что моя житейская неприспособленность — далеко еще не предел. Друзей, не отбывших за кордон или в мир иной, почти не осталось. Богатство не подвалило, да похоже, и впредь не собирается. Витамины усваиваются все хуже, а обходятся все дороже. Доконали мигрени. В доме неистребимый кавардак. У нас две подагрические собаки и кошка — брюзга, каких мало. Все трое — в прошлом бомжи, закономерно утратившие пиетет к двуногому племени. Они меланхолично терзают предметы домашнего обихода и, хоть ты тресни, не слушаются. Сантехник или домоуправ, ежели забредет в нашу берлогу, с ходу принимается причитать о тяжелых временах, “вот ведь, кто и учился, знать, непьющая семья, интеллигентная, а как бедствовать приходится…”

Я не смеюсь в лицо доброхоту. Но только потому, что намерена, подтвердив давнишнее предсказание, умереть от вежливости. А что? Не самый худший финал.

Лишь бы он наступил как можно позже. Мне нравится жить. В этом утомительном занятии поэзии больше, чем всего прочего. Она, невесомая, однажды взяла да и перевесила все неподъемно тяжкое: мама со своей травинкой оказалась-таки права. И обнаружилось это не тогда, когда отменили советскую власть, хоть я не надеялась увидеть ее конец (и не уверена, что это было настоящим концом). Даже не тогда, когда, обросший диким волосом и, словно в древнем эпосе, сопровождаемый тревожными предзнаменованиями, на горизонте возник второй муж. Нет, главное случилось, когда я подошла к своему новому окну, чтобы посмотреть, какой из него вид.

Помню, что не просила ни о чем, и знаю, что такого подарка не заслужила. Объяснению этот феномен не поддается. Могу только его констатировать с благодарностью и смущением.

А ту низинку с прудиком мы потом прозвали Грозовым Провалом. Таких фантастических гроз, что бушевали на том пятачке, в нашем умеренном климате вообще-то не бывает. Как они грохотали, особенно по ночам! Какие дивные бешеные молнии садили в пруд одна за одной! Окрестность содрогалась, вспыхивая сиреневым немыслимым светом, страшноватой красотой. Ну совсем не игрушечной.