Искусство проклинать

Одеяло не закрывает лица, лежать свободно… Что это? Я влезла ногами в шлёпанцы, накинула халат, спустилась вниз. Газ выключен, котёл гудит ровно, нигде не капает вода, свет не горит… Что там на лестнице? Я поёжилась, открыла входную дверь со второго этажа и оглядела сверху ступени и перила. В райке кто-то сидел на левом стуле, прикрытый вьющейся лианой. Я включила свет и заледенела сразу, с одного короткого вдоха. Это был Дан.

Он сидел на стуле из пластика цвета «слоновой кости» в чёрном, чуть широковатом костюме и белой рубашке, привезённых Васо из универмага на похороны, и его лицо и руки выделялись на окружающей цветовой гамме, чуть ли не светились призрачной голубоватой белизной.

Мне не пришло в голову, что это чья-то злобная шутка. Я не стала перебирать в уме вариантов чудовищного злодейского розыгрыша. Никаких муляжей, голограмм, преломления изображений, фотографий и прочих изобретений… ЭТО БЫЛ ДАН! Он шевельнулся, и поднял ко мне неподвижное, нереально бледное лицо с густыми тенями глазных впадин. Я снова коротко вздохнула и воздух упал внутрь ледяным комком.

— Дан…

Ноги отрывались от пола с трудом и не слушались. По ступеням их немного легче было переставлять вниз. Я шла в вечность. Или не шла совсем… Я не помню, как приблизилась к Дану. Он был почти неподвижен, с опущенной снова головой, стиснутыми пальцами, белый, как снег за окном… Я уже кричала, визжала про себя тонким, пронзительным, диким голосом, и чувствовала каждый заледеневший волосок на голове…

Он умер. Я сама закрыла его чудесные синие глаза. Я видела страшные раны на его теле, разорвавшие грудь там, где было сердце, и потребовала, чтобы его сердце не вынимали для экспертизы, потому что и так всё было понятно. У меня лежала в пакете на антресолях пропитанная кровью одежда, его и моя. Дан умер и его похоронили на городском кладбище два дня назад. Но сейчас передо мной сидел Дан. Это он и никто другой, загримированный и переодетый.

— Дан, Дан! Как же это?

Я тронула его руку, и она была холоднее арктических льдов. Твёрдая заледенелая кисть послушно прогнулась у меня в ладонях. От него не пахло тленом, только слегка — ладаном и больницей, немного снегом. Я приподняла за подбородок его лицо, и заглянула в глаза. Они были открыты, такие же синие, глубокие, почти небесной прозрачности… И они меня видели.

— Господи, да что же… Как это случилось? Кто это сделал? Зачем?

Я с размаха ударилась коленями прямо об каменный пол, и не почувствовала боли, только холод. Беспредельный холод, сковывающий все мысли! Наверно, это продолжалось долго, время тоже застыло и потеряло значение. Я не знаю, что делала и говорила, а он всё сидел, уронив голову, неподвижно и безжизненно.

— Что же делать? Что мне делать! Что делать?

Такого полного ощущения ужаса, пустоты и безнадёжности у меня не было никогда. Можно было выть, биться головой об цемент, лупить себя по щекам, кусать руки, рвать волосы на темени — всё это было. Мне не снилось, мне не казалось, я не сошла с ума…

Дан шевельнулся, и я подняла голову. За окном светало. Тонкий, бледный луч света упал на колено, обтянутое «последним костюмом», в котором Дана уложили в гроб, и это воспоминание снова до хруста свело мне челюсти. Жидкий солнечный зайчик коснулся бескровных рук, и они вздрогнули. Я услышала страшный, знакомый запах горелой плоти. На указательном и безымянном пальцах его правой кисти появились голубоватые пятна.

— Боже ты мой! О-о-о-о! Господи! Господи, что же это? Что это такое? Ну что это такое?! За что?

Дан неловко встал, деревянно выпрямился, и, напрягаясь, шагнул к двери в чулан. Попытался попасть скрюченной ладонью в латунную ручку, промахнулся и снова поднял руку. Я, обливаясь пронизывающими спазмами дрожи, открыла дверь и он вошёл. Механически смахнул с пустого старого ларя для картошки коробки, откинул крышку и улёгся на остатки обоев и линолеума вверх лицом, прижав руки к груди. Это было… немыслимо!

Я закрыла крышку, вышла из чулана и заперла дверь на ключ. Все чувства и вопли в моей голове кончились, тело застыло, а руки и ноги сводило судорогой. Я добралась до ванной, пустила горячую воду, и только когда её набралось почти до половины, увидела, что я залезла в неё прямо в халате.

На работу я почти не опоздала. Быстро разделась, накинула рабочую куртку, села за свой стол, избегая взглядов и вопросов. Меня старались не беспокоить, разговаривали тихо. Уходя к окошку, Ильяс плотно затворял за собой дверь. К нему с самого утра подходили соседи по Дому быта, тихо переговаривались и уходили, опустив глаза. Наверное, приносили деньги для меня. Я ничего не видела и не слышала, кроме пустоты, привычно охватывающей разум и тело, когда мне бывает совсем невмоготу.

Только не думать! Всё равно я сейчас ничего не придумаю. Не думать, и всё! Лучше сосредоточиться на работе. Хорошо, что Ильяс подкинул мне одни мелочи. Нудно, зато и возни достаточно. Тишина почти мёртвая. Мёртвая? Ничего мёртвого не бывает… Ни-че-го!

— Вить, сегодня твой день. Где музыка? — мой голос прозвучал совсем как обычно в тишине мастерской, нарушаемой лишь незначительными «рабочими» звуками.

— Да, вроде, не к месту — непривычно робко отозвался Витька, подходя ближе, чтобы осторожно заглянуть мне в лицо. Не удержался и, взяв меня за руку, потёрся колючей щекой об ладонь.

Я спокойно-ласково растянула губы в подобии улыбки и, помедлив, отняла руку: Глупости. Тишина ещё хуже. Давай! Включи что-нибудь.

Он послушно нажал кнопку, убавив звук.

Розенбаум. Пусть будет Розенбаум. Розовое дерево, Розенбаум. Никогда не видела розовых деревьев. Разве такие бывают? А ходящие покойники бывают? Ой, вот только не это… Не это! Пусть Розенбаум, пусть… Теперь отгладим, ровненько и мягко. А сейчас откусим. Ничего… Припой слишком заметен? А мы протравим и снова загладим…

— Ашот, подай мне… это… Зелёная бутылочка, возле тигеля, подай, пожалуйста.

Ашот пододвинул бутылочку, тихонько коснулся моей руки. Пальцы у него были такие неправдоподобно тёплые, что я вздрогнула. Он посмотрел с тревогой.

— Ты в порядке, Тина?

— Да, спасибо. Я в полном порядке. А где моя паста? Ах да, забыла…

У Дана пальцы всегда были горячие. И сам он весь был горячий, даже неожиданно жаркий для русского северного жителя. Я инстинктивно старалась отодвинуться от него в постели, когда засыпала. Люблю спать вольно, в прохладе. Любила… Я теперь никогда… никогда не усну. Я НЕ СМОГУ БОЛЬШЕ СПАТЬ! У МЕНЯ НЕ ПОЛУЧИТСЯ!

— Тина, время обеда. Ты идёшь? — тихо спросил Ашот и я поднялась со стула.

Пицца не лезла в горло. Я раскрошила свою порцию по тарелке, выпила кофе, пощипала апельсин, под скрытными взглядами из-за соседних столиков. Девчонки из ателье шмыгали носами, низко опуская головы над едой.

Так нельзя. Я испорчу людям весь обед. Они не виноваты в моих несчастьях! Не виноваты. Кто же виноват? Я. Конечно, я! Но не только я… Я и кто ещё? Об этом стоит подумать. Но не сейчас, потому что мысли в голове не задерживаются.

— Вы тут без меня, хорошо? Не обедается мне сегодня… Пойду поработаю…