Исповедь = А?ыллыы

Мы купили «заложным братишкам» обильное питие, и треп вперемешку с «лапшой» стал набирать силу. Ромка, как всегда, завел свой «веселый патефон», и его теперь можно было остановить, только чувствительно трахнув по башке кувалдой. Мне стало скучно, и тихо, бочком – бочком, слинял к соседнему столику, за которым собрались наши местные знаменитости – поэты и художники, любители застолий, юбилеев и всяких компаний. Публика что надо! И сам «убай Эллей» тут был, а «дядя Коля» читал вдохновенно свои новые утренние «предстаканные», как он говорил, стихи. Это были юморные экспромты и короткие эпиграммы. Все ржали. Поэт Рафаэль, кудрявый красавец и ловелас, неистово, сверкая глазами, хвалил какую – то красавицу: «Это ангел! Ангел!» Рядом с ним, тяжело набычившись, стоял сам бывший обкомовский тойон «Супер Ду», которого почему – то не любили, но побаивались. Он был резок… и с «тяжелым кулаком». Авторитет!

Художник Борька Васильев, маленький, шустрый, всегда модно и чисто одетый, затравил очередной якутский анекдот, и Тарагай Бере, хрипло, с присвистом заржав, хлопнул Бориса по тощей спине, выматерился: во, б… твою душу! Ха!

Вот так бы и стоял тут с ними, но тут меня окликнул корефан Валерка, ибо пора было уже отвалить из кафе в сторону печальных маганских крестов.

– Значит, на кладбище? – спросил Ромка меня. – Старуха, значит, коньки отбросила? Ух и злая она была! – вспомнил он заложное детство. – Помнишь, Валерка, как она с палкой за нами во дворе гонялась. Ведьма!

– Ты с нами поедешь? – спросил я Ромку. – Автобус отходит от Шавкуновой ровно в одиннадцать тридцать.

– Вот Славка Битый еще с нами… – кивнул он на соседа, высокого русского парня. – Тоже в доску наш – заложный. Он Симку Красавчика знал. И Малая тоже.

Битого я помню по параллельному седьмому «Б», но тогда он ничем особенным, в отличие от нас известных сорванцов 1-й школы, не отличался. Пацан как пацан. Ну, а после, как ребята мне рассказывали Славка Битый был, кажется, шестеркой у Жоры Косого, которого по – пьяни зарезал Васька Зубов. Но это было давно, в другие «лихие» времена, когда на экранах Якутска только начали крутить боевики типа «Лимонадного Джо» или «Семь самураев».

– Ну, чо, рванем? – поставил я на стол последний пустой стакан. – Дергаем!

* * *

На кладбище дубарь стоял страшный, и у всех собравшихся на похоронах старухи шел изо рта густой белый пар. Хорошо, что соседка покойницы, тетя Дуся, догадалась привезти из дома большой медный самовар, и желающим наливала в кружки и стаканы горячий чай. Люди пили. Отогревались.

Все очень спешили. У гроба наскоро говорили прощальные слова и, сняв шапки, быстро надевали их обратно, не желая отморозить уши.

Меня кто – то тихо толкнул сзади. Это был Арнольд.

– Принес? – шепотом спросил он. – Давай, как она сказала… перед смертью. Подойди ближе… Так.

Я все понял и, вытащив из сумки злополучный ящик подошел к гробу и, смущаясь, комкая слова, невнятно сказал:

– … Вот, Агриппина Тарасовна… Я вот, хм, это… Все – все как Вы мне сказали. Смерть – это дело такое… такое… В общем, прощайте навеки и пухом… то есть снег… Спите спокойно! Это все. Я принес… Все.

Я вытянул вперед ящик, постоял. Лицо покойницы было белее и холоднее, я думаю, снега, на котором как нарисованные сажей, резко выделялись ее густые, некогда сводившие с ума мужчин, красивые крылоподобные брови. Нос чуть с горбинкой выделял ее знатную породу – некогда властных и сильных людей, которые волей судьбы и проведения оказались однажды на берегах холодной якутской реки Лены.

Я смотрел на нее и знал, что она сейчас «видит и слышит» меня, ибо ждала этого важного для нее момента все последние десятилетия, не растратив, возможно, ни одной золотой монеты из ящика, что бы «грех страшный не расплескать» и в Бозе почить. И лицо старухи было, действительно, очень спокойное, умиротворенное, и мне вдруг показалось, что она чуть приоткрыла глаза, посмотрела на ящик и чуть – чуть, уголками сухих и тонких губ улыбнулась. Вот и все.

После последней короткой речи Ольги все как – то быстро налетели к могиле, торжественно спустили в яму гроб и яростно, откровенно спеша, закидали его мерзлыми комьями земли. Потом поставили наспех сколоченный халтурщиками деревянный семиконечный крест. Все.

Толпа похоронщиков затем ринулась к столу, где стояли бутылки с водкой и мерзлым хлебом с колбасой. Тетя Дуся, быстро ополаскивая посуду кипятком из самовара, разливала желанную водочку. Опрокидывая содержимое в открытые жадные рты, люди бежали к автобусу, ибо холод все более крепчал и казалось, что от январской стужи сейчас начнут ломаться ветки на деревьях. И ресницы на глазах похоронщиков, прилипнув, больше никогда не отлипнутся, как у покойницы Агриппины Старостиной, с которой в холодную и черную могилу навсегда ушли, провалились многие биения, страсти и тайны первой половины кровавой эпохи ХХ века.

Автобус и «уаз – фургон» двинулись с места и, поскрипывая на ухабах кладбища, поехали в город. Спустившись с Маганской горы, машины, пробираясь «на ощупь» сквозь молочный туман, оказались где – то в районе Белого озера, где справа от дороги темнелись стены каких – то старых деревянных бараков и сараев.

– Стоп, командир! – вдруг крикнул шоферу с заднего сидения Ромка Собакин. – Мы… слезем тут. Приехали!

– Чего так? – не понял Валерка. – Куда приехали?

– Резиденция! Хата моя тут! – радостно оскабился Ромка. – Привальчик устроим. Давай, ребя! Заложные, за мной!

И четверо парней, пошатываясь от выпитого, громко разговаривая, вывалились на улицу.

По пути Ромка купил в продмаге две бутылки водки и три того же неистребимого и легендарного вина семидесятых – «Агдама». «Агдам – как дам!» – любили шутить тогда. Кто – то еще купил две буханки хлеба, кильки и ливерную колбасу.

Парни, помотавшись между дачного типа постройками, вышли наконец к занесенной по окна снегом хибарке.

– Моя рези – и – иденция! – заявил, ударил в грудь себя Ромка. – Пра – а – ашу, господа… Вперед! До победного конца!

В хате Ромки дубак стоял, казалось, покруче, чем на улице: остатки чая в грязных граненых стаканах замерзли, покрылись тонкой корочкой льда. Окна, кривые, узкие, были частично забиты кусками фанеры, а дырки заткнуты рваными тряпками. Несмотря на морозный свежак, в хате пахло едким дымом дешевых папирос и родимо – неистребимым запахом водяры. А скатерть на столе, кстати, некогда шикарная, расшитая разноцветными шелковыми нитями, была теперь лилово – липкой, заляпанной пятнами от местной густо – тошнотворной «бормотухи». Уют и комфорт на лицо! Красота!

Ромка, как гостеприимный хозяин, быстро запихал в полуразвалившуюся печь охапку сырых дров, все это торопливо залил из банки бензином – поджег. Пламя длинное, сине – зеленое тотчас вырвалось из пасти топила и чуть не спалило хозяину его лохматые битловские волосы.

– Баста! – радостно подпрыгнул Ромка. – Гуляем, пацаны! Сарынь на кичку!

Он тотчас, не вандалясь долго, разлил по мерзким стаканам водку, крикнул:

– Первый тост за дам… Задам! За старуху! Не чокаясь… Ну!

– А чего за старуху – то? – недовольный покосился на него Валерка. – Пили ведь… Скоко можно? Давайте за живых теперь. За тех, кто в море.