Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Но чтобы знать благо делаемой вещи, нужно уметь лицезреть это благо. А лицезреть - это и видеть, и слышать купно. И это почти по Плотину: "Подобно тому, как о красоте, воспринимаемой чувствами, ничего не может сказать слепой, так же и в мире вещей духовных происходит с тем, кто лишен умения видеть, как прекрасен лик справедливости или умеренности и что так прекрасны не могут быть ни утренняя и ни вечерняя звезда". Телесное зрение, но и зрение очами души - слышание этими очами.

"Музыка, уносимая в очах".

Но артикулированная речь - словомузыка - божественна. И потому лицезрение вещи очами души (но прежде - глазами) - дело вполне богословское (от божьего слова): "Дьявол может делать много вещей. Но дьявол не может творить поэзию. Он может испортить поэта, но он не может создать поэта. Среди всех козней, которые он строил для искушения святого Антония, дьявол, по свидетельству святого, нередко выл, но никогда не слышно было, чтобы он пел", - говорит Ф.Томпсон в "Эссе о Шелли". Богоданное дело-умение.

Так учительская ученость христианских средних веков осуществляет себя в движении к истине, в постижении ее: в умении отождествить эмпирически данную видимость вещи с ее невидимым (до поры) божественным смыслом. Иначе: видение вещей мира с помощью идей - слов о вещах; схватывание реальности посредством идей о ней; но также и видение самой идеи - смысла. Представимость овеществленной идеи вещи, овеществленного слова о ней. Ее Смысла. Таково это умение.

Но это умение дано:

в формах методического волевого школярства (учительства-ученичества);

в явлении чуда-откровения, посещающего лишь достойного (душевно обученного). Но чуда как смысла, предстающего лишь тому, кто всеподробнейше прошел полный курс всей этой смысло-указующей книжной учености. Полнобытийственный смысл каждой вещи этого мира, каждого значимого жеста, каждой человеческой жизни - судьбы...

Отсюда главнейший предмет средневековой учености - тщательная разработка всех и всяческих дидактических формул, приемов, институтов (монастырская школа, университет, ремесленный цех, купеческая гильдия; монашеский устав, университетский кводлибетарий - диспут о чем угодно, защита диссертации, экзамен на магистра...). Принципиально новые - впервые придуманные - приемы, сработанные из слов и вызванные к жизни ради наведения на сокровенный Смысл. Всем этим пользуются и поныне, но только, правда, в окостеневшем - инструментальном - виде, лишенном теперь уже живой жизни их средневековых, только что нашедших все это, первосоздателей.

Живая дидактика?.. Живая лишь до поры, в бесконечной экспансии слов ради Смысла в его бессчетных наименованиях, которая, словно египетская Исида - "тысячеименная, о десяти тысячах имен", вызвенилась в словах, а для глаза стала мороком, истаявшим в полуденных лучах. Море слов захлестывает. Смысл как смысл для всех остается не выявленным, хотя точно известно, где он. Известно именно благодаря этой - книжной - педагогике. А доподлинно выявить смысл - личное дело выявляющего; того, кто пред смыслом лицом к лицу и глаза в глаза.

"Писатель слов и сочинитель фраз..." (Леонид Мартынов).

Автор, расширяющий пространство для слов, заговаривающих смысл, но, собственно, для него-то и наговоренных (auctor - тот, кто расширяет; римляне так называли полководца, присоединителя новых приделов), умеет делать из слов прием-силок для смысла (точнее: для наведения на смысл), как бы запамятовав о том, ради чего все это. И вспоминает, конечно. Умение этого словесного делания и научение этому умению живо в контексте розги по заднице и линейки по затылку. Но "Dove si grida non e vera scienza" - "Где окрик, там нет истинной науки" (Леонардо да Винчи), а время Спинозовой максимы: "Neque lugere, neque indignari; sed intelligere" ("He плакать, не возмущаться, но понимать") - еще не пришло.

Окрик окриком, а мастерство мастерством. Словесно-ученое, дидактически-школярское дело ученейших средних веков само стало совершеннейшим изделием на долгие будущие века; шедевром средневекового умения учить и потому холодным, схоластическим, бездушно-бессердечным умением, ибо "tonte maitrise jette le froid" - "всякое мастерство леденит" (Малларме). Отвращающее мастерство, замешанное на том, что можно было бы определить как "odium professionis" ("ненависть к своим занятиям"). Правила всяческих умений сработать из слов приём - оптический прицел на смысл обрыдли, ибо норовят быть упраздненными во имя исследовательского внимания к собственно смыслу: узреть смысл - внимать смыслу - внять ему - понять его... Ортега-и-Гасет замечает: "Для Цицерона "говорить на латыни" еще звучало как "latine loqui", но в V веке у Сидония Аполлинария уже возникает потребность в выражении "latiniter insusurrare" - оглашать - [нашёптывать] - латынью". С тех пор слишком уж много веков одно и то же говорилось в одной и той же форме". Основание и принцип средневековой учености. (Конечно, "усталость от правил" - аргумент психологический. Но пренебречь им было бы расточительно.) Правила, правила, правила... Тридцать пять тысяч одних правил. Они-то и окажутся потом предметом насмешки в поздне-средневековые времена.

А пока умение сработать слово-прием - вполне серьезное умение, которое нужно взвеселить "волшебною флейтой Пана, заставляющей козлят плясать на опушке леса". К черту правила!
– Флейта, Пан, козлята, опушка леса... Тут как раз и подоспело явление Франциска, бывшего внутренним голосом и у предшественников. А после него новое умение - умение вызнать эмпирически данную вещь, за которой - в которой - смысл. Вещь - смысл. Но не выявить, а вызнать опытом. Но это уже вовсе другое время - тринадцатое столетие, выходящее за хронологические пределы жизни того типа учености, о котором шла речь.

Прием и смысл. Чудо их ученым образом достигнутых отождествлений оказалось несостоявшимся чудом. Хотя ученый замысел в том и состоял, чтобы демиургически реально это как раз и осуществить. Навести одно на другое. Вне чуда. Личною волей.

Но... всеразрушающая, травмирующая ученое мышление, развенчанная иллюзия. Одних только слов мало. Ученое обговаривание смысла - на ущербе. Или, если сказать осторожнее, то есть точнее, оно, ученое обговаривание, обнаруживает в себе самом возможность представить ученое слово исследовательским делом. Но это уже другие времена, другие люди и вовсе другая мировоззренческая установка: скорее антропоцентрическая, нежели теоцентрическая.

Столь схематично данные посылки - теперь уже не пустые посылки, потому что преподаны на материале уроков, данных книгочеями-учителями IV-XII европейских веков, ученым образом размышляющими (Франциск не в счет - вне этого счёта) по поводу фундаментальных умений средневекового человека: учить, быть, читать... И тем самым - жить.

А теперь пригласим наших ученых людей - учителей и учеников - на что-то вроде педсовета, потому что учебная программа ученого житья-бытья исчерпана. Нужны итоги.

Вот они все вместе.

Конечно, за них буду говорить я, потому что они, подчиняясь повестке дня, уже свое сказали. Впрочем, и я, кажется, уже всё сказал. Но повторить пройденное никогда не помешает. Тем паче, если несколько иначе повторить.

УЧИТЬ БЫТЬ - учить учить - учить читать... Жить!

Алкуин - Августин - Абеляр - ...Франциск. IV век - XII век. И всё это в квазиодновременном культурном пространстве. Диахрония как синхрония... Все они вместе - и тот, и другой, и третий. Но в первую очередь каждый сам по себе.