Исповедь куртизанки

– Мне уже известно, что вы карлик, синьор. – Похоже, она улыбается, хотя улыбка на ее лице выглядит жутковато. – Но даже если бы я не знала этого, то определить это довольно легко. Стул отодвинулся, когда вы встали, но голос ваш по-прежнему раздается вот отсюда. – И она вытягивает руку ладонью вниз, безошибочно отмеряя расстояние от пола, равное моему росту.

Несмотря на испытываемую мной досаду, она все-таки умудряется произвести на меня впечатление.

– В таком случае вы уже знаете, какой я маленький.

– Но у вас коротки только руки и ноги, не так ли? Торс у вас, как у взрослого мужчины.

– Да.

– А голова у вас большая только спереди? Похожая на выпирающий баклажан.

Баклажан? В моменты довольства собой я склонен сравнивать ее со шлемом воина. Однако сейчас я вынужден согласиться с ней.

– Прошу прощения. Но ваш пациент – не я, – сердито заявляю я, не желая доставлять удовольствие Мерагозе перечислением своих уродств.

– Бучино? – доносится сверху голос госпожи. – Это она? Она пришла?

Ла Драга вновь склоняет голову к плечу, на сей раз куда резче, словно пытаясь в точности определить место, откуда исходит звук, и в эту секунду она похожа на птичку, собирающуюся подхватить трель, раздающуюся неподалеку. Когда она поворачивается, я уже забыт.

Наверху, оставшись у дверей, я смотрю, как они приветствуют друг друга чуть ли не с детской радостью – синьорина встает с постели и протягивает обе руки навстречу целительнице. И пусть Ла Драга чуточку старше ее, обе наверняка были еще девчонками, когда виделись в последний раз. Бог ты мой, сколько же всего произошло за это время! Впрочем, что бы ни услышала синьорина, она наверняка расскажет мне об этом впоследствии. Что же касается Ла Драги, то пальцы заменяют ей глаза, когда она сначала проводит ладонями по телу синьорины, а потом ощупывает ей голову, осторожно касаясь рубцов и шрамов. Она тут же находит края плохо зажившей раны, которая сбегает от линии волос к ее лбу. Он длится довольно долго, этот осмотр, и атмосфера в комнате постепенно накаляется. Мы все храним молчание; даже Мерагоза напряглась рядом со мной, ожидая того, что скажет Ла Драга.

В конце концов та опускает руки.

– Тебе следовало раньше обратиться ко мне.

Голос ее звучит негромко, и я вижу, как в глазах синьорины вспыхивает страх.

– Мы бы так и сделали, но у нас не было времени – мы спасали свои жизни, – решительно заявляю я. – Означает ли это, что вы нам не поможете?

– Нет, – отвечает она и оборачивается ко мне с резким движением головы, которое я уже начал узнавать. – Это означает, что лечение займет больше времени.

Начиная с этой ночи синьорина спит на чистых простынях, согреваемая ложью Мерагозы (которую та выдала с тем же удовольствием, что и сообщила мне правду), под присмотром необычной женщины, маленького слепого воробышка-калеки, чьи мази и притирания смердят столь тошнотворно, что всякий раз после ее появления меня так и подмывает поскорее убраться в провонявший до мозга костей город.

Вот так мы и остались жить в Венеции.

Часть вторая

Глава четвертая

По мере того как отрастают волосы моей госпожи и к ней возвращается здоровье, я все лучше узнаю город.

Я начинаю с того, что уже знаю: с узких улочек, идущих от нашего дома; первая ведет ко второй, вторая – через мост, третья приводит меня на кампо. Скученные городские постройки, маленький каменный колодец, церковь, лавка булочника, куда по утрам запах свежей выпечки привлекает небольшую толпу; все это делает его похожим скорее на деревню, чем на большой город. Но каждый город должен где-то начинаться, и мой старик рассказывает, что когда Венеция впервые вышла на берег из лагуны, то поначалу здесь были лишь дюжины крошечных островков, образовавшихся вследствие слияния отдельных домов, там и сям вросших в гнилую почву болот, и в те времена все передвигались между ними только на лодках. Но постепенно общины разрастались, обзаводясь церковью, кампо и каменным колодцем, затем они начали сливаться воедино посредством новых зданий и мостов, пока не получился город, где главными магистралями стали водные пути, а источником пропитания осталось море.

Правда это или выдумка, я не знаю, но она вполне меня устраивает, потому что теперь я представляю себе Венецию в виде множества больших и малых окружностей, сросшихся и перекрывающихся местами, каждая из которых является искусным сплетением суши и воды, подобно тому кружеву, что монахини плетут в качестве подарков для своей родни. Каждый день я исследую новую улочку, пока большая часть здоровенного северного острова не отпечатывается у меня в памяти, словно карта. Подобно Тесею наших дней, я разматываю нить памяти в помощь себе: фасад одного дома с золотой мозаикой, часовня с обезглавленной Мадонной на углу, съезд со старого деревянного моста с дырой в досках, арка нового, только каменного, особенный запах, долетающий из проулка, который ведет к затхлой воде. Таким способом я иду от еврейского гетто на западе, обхожу рыночные улицы Мерсерии, пересекаю площадь Сан-Марко, поднимаюсь над монастырем Сан-Заккария, а заодно еще дюжиной мелких каналов, пока впереди не показываются высоченные стены Арсенальной верфи, и при этом мне удается не замочить ног – хотя это можно назвать слабым утешением, потому как в городе все еще остаются районы, где даже компас был бы бесполезен, где переулки изогнуты, словно старые гвозди, а каналы ветвятся, как вены на руках у старухи.

Постепенно приходят в норму и мои чувства. Я уже лучше понимаю венецианский диалект своего старика, ведь мой словарный запас столь чужероден теперь, как и его, и я умею кривить рот так, что мой акцент становится понемногу понятным остальным. Что же до запаха, то он или выжег мне ноздри, или же наступление холодной погоды со штормами и дождями очистило город. Летом я бежал со всех ног в надежде опередить запах, а теперь бегаю, чтобы согреться.

Тем временем зрячие пальцы Ла Драги постепенно исцеляют кожу на голове синьорины, а общество целительницы поддерживает ее дух. Внутреннее убранство нашего дома, хотя и остается таким же бедным, как и прежде, теперь окрашено смехом того рода, что могут принести только женские голоса, так что даже Мерагоза перестала плевать нам в спину. Волосы моей госпожи уже чуть-чуть отросли, как у монахини-бунтарки, и в них уже достаточно солнца и меда, чтобы образовать сияющий ореол вокруг ее округлившегося лица, и то, что некогда было раздвоенным зигзагом раны, превратилось в бледное подобие едва заметного шрама. Добрая еда пошла на пользу ее телу, и грудь ее вновь натягивает ткань корсета. Хотя платья, которые она носит, все еще хранят запах других женщин, она яростно критикует их негодный крой и отсутствие стиля. Ум ее обрел прежнюю остроту, причем настолько, что бездействие начинает дурно сказываться на ее расположении духа, так что на прошлой неделе, после того как наш черноглазый еврей обменял очередной рубин на деньги, я купил ей лютню, жалкую поделку из сосны и сандалового дерева, но снабженную пятью колками и струнами, равно как и достаточно музыкальную, чтобы она вновь могла упражнять свои пальцы и голос.

Быть может, она уже улавливает носящиеся в воздухе возможности. Потому что в последние недели город просто сходит с ума от деловой активности, ведь из Леванта прибыли первые корабли, которые раньше срока привели попутные ветра.

Хотя в ее присутствии я старался этого не показывать, в последние месяцы меня одолела тоска по Риму, его солидности и коррупции. Но сейчас даже я пребываю в легком волнении. От огромного моста вплоть до верфей на южном острове – повсюду царит хаос торговли. Разводной мост Риальто так часто открывается для прохода кораблей с высокими мачтами, что людям практически невозможно перейти по нему на другой берег, тогда как другие суда стоят в каналах буквально борт о борт, образуя своеобразные новые переходы, а целая армия моряков и грузчиков соединяется в живую цепь, перетаскивая тюки и ящики на сушу. Куда-то подевались все попрошайки; даже профессиональные калеки в эти дни демонстрируют похвальную живость, зарабатывая себе на хлеб. Товарами с этих кораблей можно запросто обставить собственную жизнь до конца дней своих: атлас, шерсть, меха, дерево, слоновая кость, специи, сахар, красители, необработанные металлы и драгоценные камни. Вы чувствовали себя богатым, уже просто глядя на них. Если Рим зарабатывал деньги на отпущении грехов, то Венеция жирела, подкармливая их. Чревоугодие, тщеславие, зависть, алчность – сырье для каждого из них находится здесь, и за каждый ящик или тюк, ввозимый в город или вывозимый из него, городскому совету следует заплатить пошлину.

У вас может сложиться впечатление, будто правители этого города-государства – богатейшие люди во всем христианском мире. Разумеется, здесь нет короля или тирании какой-либо одной семьи, которая транжирила бы эти деньги. Дож, который выглядит достаточно царственно, когда его вывозят из дворца в белом с золотом плюмаже, является фигурой скорее церемониальной, нежели пользующейся всей реальной полнотой власти, и его выбирают посредством нескольких тайных голосований, столь запутанных и хитроумных, что даже мой старик не может растолковать мне весь процесс. Когда повелитель умрет – что случится достаточно скоро, на мой взгляд, поскольку он выглядит как древняя летучая мышь со сморщенным личиком, – его семью исключат из следующего голосования. Именно поэтому Венеция с гордостью именует себя настоящей республикой. Факт сей известен всем, потому что она не устает кричать о нем на каждом углу. В Риме, когда венецианские гости принимаются превозносить добродетели и чудеса своего города, большинство людей погружаются в сладкую дрему под тяжестью подобной гиперболы. Если другие города владеют богатством, то Венеция попросту не имеет цены… если другие города пребывают в безопасности, то Венеция попросту неприступна. Венеция: величайшая, красивейшая, старейшая, справедливейшая и миролюбивейшая. Венеция – светлейшая.

Принимая во внимание столь дьявольскую гордыню, я ожидал куда большей демонстративности. Но правда заключается в том, что люди, которые правят этим городом, больше похоже на святош, нежели на государственных чиновников. Вы встречаете их повсюду, на огромной площади Сан-Марко и по всему Риальто, в темных длинных накидках и тогах, переброшенных через плечо, с самыми простыми черными шапочками на головах. Встречаясь каждую субботу по утрам, на заседаниях Большого Совета, они напоминают стаю ухоженных и упитанных черных ворон. Синьорина еще способна различать степень их влиятельности по тому, подбиты ли их накидки мехом горностая, соболя или лисицы, а также по оттенкам темного бархата, но чтобы улавливать малейшие нюансы, нужно родиться одним из них, а ваше имя при рождении, браке и смерти должно быть вписано в «Золотую книгу» во Дворце Дожей, причем официальные лица обязаны удостовериться, что ваша родословная не осквернена кровью простолюдинов.

Скромность мужчин, впрочем, не идет ни в какое сравнение с невидимостью женщин. И здесь мои скитания приобрели некую напряженность и целеустремленность, потому что если уж мы вознамерились зарабатывать себе на жизнь прежним ремеслом, то моя задача заключается в том, чтобы навести справки насчет конкуренток. Но к концу первого месяца я готов был впасть в отчаяние. Пусть в христианском мире не сыскать ни одного города, законы которого не запрещали бы состоятельным и скромным, равно как и самым богатым шлюхам в открытую заниматься своим делом на улицах, то в Венеции они, похоже, работали. В дни рыночной торговли можно изредка заметить какую-либо матрону при полном параде, вызывающей походкой на высоких каблуках пересекающую кампо: пальцы ее унизаны драгоценными камнями, ее сопровождают щебечущие служанки и тявкающие собачки. Но по большей части богатые женщины перемещаются по воде в закрытых лодках или же остаются запертыми в своих домах. Молодежь делает все, что в ее силах, дабы привлечь к себе внимание, девушки шумно прихорашиваются у окон, но вы должны быть как минимум в два раза выше меня, чтобы добиться чего-либо существеннее, нежели растяжение шейных позвонков, а когда молодые люди в туниках и разноцветных обтягивающих панталонах тоскливо вздыхают, глядя вверх (если взрослые – вороны, то молодежь – разряженные попугаи, напыщенные и неуклюжие), девушки моментально глупеют, принимаются размахивать руками и хихикать, и их тут же оттаскивает от окна какой-то невидимый покровитель.