Исповедь куртизанки

Что до меня, то мне пришлось вспомнить свое умение жонглировать. После того как наши гости напились и наелись до полного изумления, взамен шаров я взял полдюжины медных тюбиков из-под помады своей госпожи и принялся подбрасывать их в воздух при свечах, но даже их мускусный аромат не мог заглушить вонь отрыжки, исходящей из множества раззявленных глоток. Пьяные мужланы могут стать злейшими врагами карлика, поскольку любопытство у них легко переходит в насилие, но эти уже пресытились кровью, на время, во всяком случае, и желали только одного – развлечений. Они встретили одобрительными выкриками и аплодисментами мои проделки, оглушительно хохотали, когда я корчил рожи или, соорудив из салфетки папскую тиару и водрузив ее на голову, с важным видом шагал по комнате, благословляя всех, кто приближался ко мне, дабы прикоснуться к моему облачению. Все они были чересчур пьяны и тупы, чтобы сообразить, что им чего-то не хватает. Вот почему Адриане удалось сохранить свою девственность, повару – свои кухонные ножи, а нашей госпоже – свое жемчужное ожерелье и бокалы муранского стекла. По крайней мере, в этот вечер.

Хотя надобно заметить, что в живых остались не все. Еще до наступления ночи к нашим гостям вернулась жажда крови, и двое мужчин закололи друг друга прямо за обеденным столом. Наш дом видел кардиналов и дипломатов, которые проигрывали за столом такие суммы, что их хватило бы на содержание небольшого городка, в попытке определить, с кем будет делить постель той ночью моя госпожа, но еще никто не умирал от мук задетого самолюбия, решая, кто будет пить из обычного бокала, а кто – из серебряного кубка. Пальцы одного сомкнулись на горле другого, а тот в ответ принялся орудовать ножом. К тому времени как капитан сошел вниз из спальни, полуодетый и с обнаженной саблей в руке, все уже было кончено и оба буяна валялись на полу, с бульканьем истекая кровью, смешивающейся с лужами красного вина. Они были настолько пьяны, что, на мой взгляд, приди к ним сон, а не смерть, наутро оба ничего не вспомнили бы о случившемся. Мы завернули их в старые простыни и сбросили по лестнице в самый прохладный угол погреба. А наверху как ни в чем не бывало продолжалась гулянка.

В конце концов излишества утомили их. Во дворе заснули даже свиньи, разлеглись, похрюкивая, в грязи над нашими спрятанными сокровищами. Впрочем, в доме пахло ничуть не лучше. Повсюду стояла одуряющая вонь мочи и отрыжки, в каждой комнате вповалку лежали тяжело отдувающиеся и храпящие мужчины, одни – завернувшись в одеяло, другие – на соломенных тюфяках, а третьи валялись там, где сразил их сон. Что ж, по крайней мере, теперь они превратились в преданных нам врагов. Двери наши были заперты на засов, выставленные часовые пребывали в полубессознательном состоянии, а рядом с каждым валялась пустая фляга. На кухне повар заснул над раковиной, Адриана и близнецы заперлись в кладовой от греха подальше, дабы не совращать никого своей красотой, а я сидел за столом, обгладывая свиные кости и обучая испанским ругательствам попугая синьорины, которого, хоть он и никогда не узнает об этом, нынче вечером я спас от гибели на вертеле над очагом. Снаружи до меня доносились звуки большого города, похожие на адскую какофонию: далекие выстрелы из ружей перемежались стаккато воплей и криков о помощи.

Уже под утро ужас все-таки подкрался к нам, когда в одном из соседских домов начал кричать какой-то мужчина; крик его, полный боли, тянулся и тянулся на одной ноте, затем раздались стоны и дикие вопли, за которыми вновь последовали прерывистые крики, как если бы кто-то отрубал ему руки и ноги одну за другой. Тем, кто содержит дома, есть что терять и помимо своей шкуры. Где богатый купец прячет свои монеты или его супруга – свои ювелирные украшения? Сколько порезов вы в состоянии вынести, прежде чем сломаетесь и расскажете, где нужно искать? Какой смысл в перстнях с драгоценными камнями, если у вас не осталось пальцев, чтобы надеть их?

В следующий миг в боковую дверь забарабанили.

– Бучино? Адриана? Откройте. Ради всего святого… – прозвучал хриплый надломленный голос, за которым последовал столь же хриплый кашель.

Один из часовых недовольно всхрапнул, но так и не проснулся. Я отворил дверь, и Асканио буквально упал мне на руки. Грудь его бурно вздымалась, а лицо покрывали крупные капли пота. Я усадил его на лавку, после чего поднес ему разбавленного водой вина. Он сделал несколько жадных глотков, расплескивая его из кубка, – так сильно у него тряслись руки.

– Бог ты мой, Бучино, – промолвил он, окидывая взглядом разгром, царящий на кухне. – Что здесь произошло?

– Нас оккупировали, – беззаботно отозвался я, пресекая дальнейшие расспросы оставшимся куском мяса. – А мы в ответ развлекали неприятеля.

– Фьяметта?

– Наверху с капитаном испанской гвардии. Она воспользовалась своим обаянием, чтобы купить его защиту.

Асканио рассмеялся, но смех застрял у него в груди, и он закашлялся, потеряв возможность говорить.

– Ты думаешь, когда за ней придет смерть, она сначала предложит ей перепихнуться?

Подобно всем мужчинам Рима, Асканио вожделел мою госпожу. Он был помощником крупнейшего в городе печатника-гравера Маркантонио Раймонди, обладавшего достаточным статусом, чтобы иногда посещать званые вечера синьорины. Подобно своему хозяину, Асканио знал, как устроен мир. Сколько вечеров мы с ним провели вместе, пока сильные мира сего отправлялись в постель с прекраснейшими, а мы допивали оставшееся после них вино, чуть ли не до утра обсуждая политику и скандалы? И пусть сейчас Рим понес заслуженную кару за свою суетность и упадничество, он всегда был лакомым кусочком для тех, у кого достало мозгов и смелости стать в нем своим. Увы, эти времена остались в прошлом…

– Откуда ты идешь?

– Из мастерской Джанбаттисты Розы. Лютеранские демоны забрали все. Я едва улизнул оттуда живым. Пришлось бежать всю дорогу согнувшись, стараясь никому не попасться на глаза. Но я теперь знаю, каким ты видишь мир.

Он вновь закашлялся. Я наполнил бокал и поднес к его губам. В город он пришел из деревни, но обладал острым умом и достаточно ловкими пальцами, чтобы вкладывать буквы в пресс. Как и мне, смекалка и сноровка позволили ему добиться в жизни куда большего, чем он мог рассчитывать. Книги его хозяина можно было найти в библиотеках величайших схоластов Рима, а мастерская делала гравюры с картин тех художников, которых сам папа привечал для того, чтобы они украсили его святейшие потолки и стены. Но из-под того же самого пресса выходили сатирические листки, которыми облепливали статую Паскуино [2] на площади Навона, а несколькими годами ранее набор гравюр показался чересчур развратным даже пристрастному взгляду Его Нечестивости, и Асканио со своим хозяином отведали гостеприимства римского узилища, откуда они вышли с больными легкими. Ходила даже шутка, что теперь они разбавляли собственной мокротой чернила для получения светлых тонов. Впрочем, подтрунивали над ними беззлобно. В конце концов, они зарабатывали себе на жизнь тем, что распространяли новости, а не порождали их, и потому были недостаточно могущественными или состоятельными, чтобы надолго стать чьими-либо врагами.

2

Паскуино (Пасквино) – народное название античной статуи, найденной в ходе строительных работ в 1501 году и установленной на углу Палаццо Браски. У римлян вошло в обычай крепить к ней (а затем и к другим статуям) памфлеты, направленные против папской курии. Так возникло слово «пасквиль». (Примеч. ред.)

– Боже милостивый, ты видел, что творится на улицах? Сущая покойницкая. Половина города уже сгорела ко всем чертям. Проклятые варвары! Они забрали у Джанбаттисты все, что у него было, а потом подожгли его картины. Когда я видел его в последний раз, его избивали плетками, словно мула, чтобы он поживее таскал на спине свои богатства им на телеги. А! Будь оно все проклято! – Повар под сушилкой всхрапнул во сне и дернул ногой, так что деревянная ложка со стуком покатилась по полу, и Асканио едва не подпрыгнул на месте от страха. – Точно тебе скажу, Бучино, мы все здесь подохнем. Знаешь, что говорят на улицах?

– Что все случившееся – Божья кара за наши грехи?

Тот кивнул.

– Эти вонючие германские еретики поминали вслух падение Содома и Гоморры, громя алтари и грабя церкви. Говорю тебе, у меня перед глазами все время стоит тот безумец, сидящий на статуе святого Павла и проклинающий папу.

– «Узрите тварь Содома. За свои грехи Рим будет разрушен», – проговорил я глубоким голосом.

Об этом судачили вот уже несколько месяцев: голый и жилистый дикарь с огненно-рыжими волосами явился откуда-то из сельской глуши, вскарабкался на плечи святому Павлу, держа в одной руке череп, а в другой – распятие, и принялся проклинать папу за его отступничество, предрекая разграбление города через четырнадцать дней. Впрочем, пророчество, быть может, и божественное искусство, но при этом еще и крайне неточное: спустя два месяца он по-прежнему сидел в тюрьме.

– Что? Ты и вправду думаешь, что если бы в Риме изменились нравы, то всего этого не случилось бы? Пожалуй, тебе следует почаще читать собственные листки со сплетнями, Асканио. Этот город насквозь прогнил уже много лет назад. И грехи папы Климента ничуть не хуже, чем у той дюжины аферистов, что правили здесь до него. Мы страдаем не из-за слабой веры, а из-за плохой политики. Этот император терпеть не может, когда ему бросают вызов, и любой папа, возжелавший пойти против его воли – особенно принадлежащий к семейке Медичи, – должен понимать, что рискует своими яйцами.