Исповедь Макса Тиволи

Бесконечные помехи чуть не заставили нас повернуть домой. Впрочем, когда океан шипящего звука ввергал нас в уныние, Хьюго просил меня «попробовать еще раз», и находилась какая-нибудь восхитительная местная радиостанция, сначала тихая, словно призрак, а затем обретавшая мощь и яркость. Однажды, во время омерзительно скучной езды по Техасу, мы практически влюбились в загадочную музыку, передаваемую океанским лайнером («Дзинь! Хлоп! Что это было? Телеграф, черт его побери, телеграф!»), и чуть не повернули обратно, когда в округе Глухого Смита чудесная музыка растворилась в шипящей волне. Фанни Брайс буквально преследовала нас со своими «Детскими дразнилками», даже на горных кручах мы слышали обрывки ее «Толстяка»: «И вот он встает на весы. Вес… — пауза, чтобы замерла стрелка, — три шестьдесят. Кто он после этого? Правильно, толстяк!» «Дэнс, дэнс, дэнс, — шепотом подпевал маэстро Бен Бернье. — Спокойной ночи и приятных снов». И разумеется, по радио шла бесчисленная реклама, направленная на проблемы представителей среднего класса: «Хотите, чтобы ваши зубы сияли словно жемчуг? Покупайте пасту доктора Страеска». Фантастика, я тоже купил. На юго-западе мы увлеклись развлекательным кулинарным шоу, где женщина (точнее, мужик с писклявым голосом) говорила слушателям: «А теперь возьмите блокнот и карандаш, я жду, сходите за письменными принадлежностями, так-то лучше». Дама замолкала, слышалось бормотание, а потом она задиктовывала самые нелепые рецепты, которые только можно представить. Ей-богу, некоторые «ингредиенты» явно записывались со слов идиотов, работавших в местных ресторанах.

Вы не поверите, но я до сих пор испытываю к радио своеобразную любовь. Ты показал мне свои любимые станции, Сэмми, и в особые вечера мы вместе с Элис восхищенно слушали рассказы о пиратских приключениях, дополненные громкими шагами, хлопающими дверями, искусственным громом и пугающей тишиной, мучительной, как абсолютная темнота. Помню, когда я впервые попал к тебе, радио сломалось. Элис встала поправить настройку, однако ничего не изменилось. Ты держался молодцом, Сэмми, и бодро сказал: «Ну, чё будем делать?», хотя сердце твое обливалось кровью, как у ацтека, который узнал о смерти своего бога. Попутешествовав с Хьюго, я понял это слишком хорошо.

И все же самым ценным для нас были новости. Мы находились в постоянном движении и выпали из времени, из мира и мелких жизненных неурядиц вроде осиного гнезда в ванной или моей (раздражающей окружающих людей) привычки зачитывать афиши вслух. Новости, переданные по радио, приводили нас в смятение. Гангстеры устроили бойню. Биржевые маклеры в панике. Какой-то пилот слетал на Южный полюс. Новости мы, как правило, слушали по ночам, останавливаясь под темными пушистыми соснами и внимая сообщениям о далеких восстаниях, землетрясениях, пожарах и смертях. Голос у диктора был тихий и прерывистый. Какой-то папаша заявил, что Америка будет процветать и цены на акции снова поползут вверх, а пока в мире все плохо. Вокруг стояла темная ночь, над головами мягко постукивал дождь. Какой-то папаша заявил, что мы слишком далеко от дома.

Проезжая Остин, вскоре после того, как мы обзавелись приемником, Хьюго с хитрой улыбкой повел меня окольными путями через окраины, заявив, что хочет показать ботанический сад с орхидеями, названными в честь его матери (а при чем тут я?). Потом он резко передумал, остановил машину и потащил меня в ресторан. Заведение оказалось одним из тех мест, чьи названия — например, «Шведский домик» — ничего не значат, еда там подается самая обыкновенная. Хьюго расстроился, задумчиво посмотрел в окно и заказал нечто совсем для него неподходящее — жареного цыпленка, удивилась даже официантка. Я же насладился порцией восхитительного красного перца. Хьюго так и смотрел в окно, когда я закончил трапезу и наконец проследил за его взглядом. На противоположной стороне улицы в телефонной будке стоял человек с иссиня-черными волосами и красиво изогнутым носом. Лишь мгновение спустя я узнал Тедди, давнюю любовь моего друга.

Мы сидели молча, как люди, наблюдающие закат солнца. Тедди беззвучно шевелил губами, смеялся и запрокидывал голову. Он стал крупнее, однако в остальном ничуть не изменился. Хьюго посмотрел на меня с улыбкой.

— Забавно, это мой старый слуга.

— Какое совпадение. — Когда мы вернулись в машину, я на всякий случай запер бардачок, а то вдруг Хьюго захочет вернуть Тедди револьвер (чтобы поговорить, разумеется).

— Я высылал ему рекомендательное письмо. Потому и знал, что Тедди тут живет. Думал, может, мы заглянем в гости, поздороваемся.

— Ты не съел ни кусочка.

— Есть жуткого жареного цыпленка? Ни за что, — ответил Хьюго. — А может, и не стоит заглядывать в гости и здороваться…

— Хьюго, я все знаю о тебе и Тедди.

Мой друг закрыл лицо руками. Потом взглянул на меня. Он казался таким старым, потертым и усталым.

— Я знаю, старина.

Бедный лучший друг. Он глядел на потерянного любовника, словно мог пробудить в нем чувства своей надеждой. Господи, престарелый мужеложец Хьюго стал таким же, как я.

В горах, где мы неделями бездельничали среди бесконечного рассыпчатого снега, мое тело наконец изменило мне. За последние годы я замечал в себе определенные перемены: мускулы теряли форму, ботинки становились велики, и что самое удивительное, мир начал казаться все огромнее. Зеркала, подоконники, ящики комода — за месяцы они выросли настолько, что я вдруг разбил костяшки пальцев о дверь, не дотянувшись пары дюймов до ручки. Я уменьшался. Начал ронять стаканы (руки слабели и уменьшались) и спотыкаться на каждом шагу (укорачивались ноги). Хьюго смеялся, особенно над моим новым голосом, напоминавшим настраивавшийся оркестр, и, хотя я хохотал за компанию, да и детские билеты в кинотеатрах стоили дешевле, меня охватило беспокойство. В новом теле я был беззащитен и спотыкаться мне предстояло всю оставшуюся жизнь. Я превращался в ребенка.

Все происходило не мгновенно, а плавно растягивалось в песчано-снежных бурях той зимы, среди дюжин кофеен с усталыми официантками, ковбоями и отчаянно бедными людьми, которые не отрывали глаз от часов Хьюго. В то время как радиоволны и небо помутнели, я переставал быть мужчиной. Мой член сморщивался до размеров маленького слизняка. Я пробовал обратить перемены себе на пользу, и какое-то время все получалось, однако в конечном итоге я стал слабым, гибким, годным только на то, чтобы, прищурившись, вглядываться вдаль. Я сгорал от стыда и пытался скрыть свое состояние от Хьюго, однако мы жили вместе, и рано или поздно он бы увидел, как я вылезаю из ванны, а затем понял, что я уже мало чем отличался от евнуха.

Позже, в машине, он долго молчал. Знаю, Хьюго ошарашило мое новое тело. В итоге он предложил угомониться и подобрать симпатичный городок, пусть даже первый попавшийся, и провести там остаток наших дней. Рекламные плакаты наперебой предлагали: домики «Хауди Хат», «Булочная Рейнхарда», фотостудия «Э & Ви», в стекла машины бились яблоневые ветви. Городок не хуже других.

— Макс, нам их не найти. Даже будь мы бессмертными.

— Угомониться?

За окном мелькали телефонные столбы. Мы ехали по деловой части города, где оказалось неожиданно много магазинов и переполненная церковь — идеальные условия для спокойной жизни парочки чудовищ. Мы въехали в другую часть города. Прямая дорога терялась в голубоватой дымке, которая могла показаться горой, однако на деле была обыкновенным грозовым облаком, поливавшим дождем какой-то далекий город.

— Нам их не найти. Не стоит и пытаться. Пора и свою жизнь наладить, — тихо произнес Хьюго. Он решил позаботиться о крохотном ребенке, которого увидел в ванной. — У тебя есть деньги, мы хоть сегодня можем купить дом. Давай же, соглашайся. Хочешь, вернемся в тот город, как там его? Вернемся, купим дом. Или местный особняк. С парадным крыльцом, садом и цепным псом. Ты хочешь пса? Тебя еще не тошнит от этого автомобиля? Я серьезно. Нам пора свою жизнь налаживать.

Я согласился и почувствовал облегчение. В конце концов мы ни на шаг не приблизились к моему сыну.

— Ты можешь открыть адвокатскую практику.

— Могу. Возникнут проблемы с судом, но их можно обойти.

— А я могу отправиться в школу.

— Получится семья. Мы сможем остаться здесь. Серьезно, я не шучу. Мы могли бы неплохо здесь устроиться.

Я встретил его серьезный взгляд. По-моему, хотя он заботился, беспокоился и вместе со мной посмеивался над моим нелепым положением, Хьюго был настолько близок к моей жизни, что никогда не задумывался о ней. Мы ведь не воспринимаем свою бабушку старухой, она просто бабуля, навеки, — пока однажды мы не придем к ней и не поймем, что, несмотря на ее улыбки и поцелуи, она слепнет и вскоре умрет. Вот и я всегда был просто Максом. Хьюго бродил в задумчивости, искоса поглядывал на меня, перед его глазами уже не было Макса — старого неуклюжего медведя, потомка Джима Порванный Нос — непоседливого, расчесывавшего царапины, с отвращением взирающего на обгоревший на солнце нос. Хьюго уже начал оплакивать мою смерть.