Исповедь
Шрифт:
– Вон там трактир, а хочешь - иди ко мне, чаем напою!
Не подумал и - без воли - пошёл за нею. Вот я в комнате; на стене лампа горит, в углу, под образами, толстая старуха сидит, жуёт что-то, на столе - самовар. Уютно, тепло. Усадила меня эта женщина за стол; молодая, румяная она, грудь высокая. Старуха из угла смотрит на меня и сопит. Лицо у неё большое, дряблое и словно без глаз. Неловко мне - зачем пришёл? Кто такие?
Спрашиваю молодку:
– Чем занимаетесь?
– Кружева плетём
Верно: с полки гроздьями коклюшки висят. А она вдруг задорно улыбнулась
– А ещё - гуляю я!
Старуха засмеялась жирновато:
– Экая ты, Танька, бесстыдница!
Не скажи старуха этого - я бы не понял Татьяниных слов, а понял сконфузился. Первый раз в жизни гулящую девицу столь близко вижу, а конечно, скверно думаю про них.
Татьяна смеётся.
– Гляди-ка, Петровна, покраснел он!
А меня уже и зло берёт: вот так попал! Прямо с покаяния да в окаянное! Говорю девушке:
– Разве этаким делом хвастаются?
Она дерзко отвечает:
– Я вот - хвастаюсь!
Старуха опять сопит:
– Эх ты, Татьяна, Татьяна!
А я - не знаю, что сказать и как уйти от них, - на ум не идёт! Сижу молчу. Ветер в окна постукивает, самовар пищит, а Татьяна уж и дразнит меня:
– Ой, жарко мне!
И кофту свою у ворота расстегнула. Лицо у неё хорошее, и хоть глаза дерзкие - привлекают они меня. Подала старуха вина на стол, простого бутылку да наливки.
"Вот, думаю, выпью я рюмку, денег дам и - уйду!"
Татьяна бойко спрашивает:
– О чём тоскуешь?
Не успел я удержаться и ответил:
– Жена померла.
Тогда, уже тихонько, спросила она:
– Давно ли?
– Пять недель только.
Застегнула девица кофточку свою и вся как-то подобралась. Очень это понравилось мне; взглянул в лицо ей молча, а про себя говорю: спасибо! Как ни тяжело было мне, а ведь молод я, и уже привычка к женщине есть, - два года в супружестве жил. Старуха, задыхаясь, говорит:
– Жена умерла - ничего! Ты молодой, а от нашей сестры все улицы пестры.
Тогда Татьяна строго приказала ей:
– Иди-ка ты, Петровна, ложись да и спи! Я сама провожу гостя и ворота запру.
– А когда старуха ушла, спрашивает меня серьёзно и ласково:
– Родные есть у вас?
– Никого нет.
– А товарищи?
– И товарищей нет.
– Что же вы хотите делать?
– А не знаю.
Подумала, встала.
– Вот что, - говорит, - видно, что вы очень расстроены душой, и одному вам идти не советую. Вы на первое слово ко мне зашли, этак-то можно туда попасть, что не выдерешься: здесь ведь город! Ночуйте-ка у меня, вот постель, ложитесь с богом! Коли даром неловко вам, заплатите Петровне, сколько не жаль. А коли я вам тяжела, скажите не стесняясь - я уйду...
Понравилась мне и речь её и глаза, и не сдержал я некоей странной радости, усмехнулся, да и говорю:
– Эх, протопоп!
Удивилась Татьяна:
– Какой протопоп?
Совсем беда мне - опять сконфузился.
– Это, - мол, - поговорка у меня такая... То есть - не поговорка, а во сне иногда протопопа я вижу...
– Ну, - говорит, - прощайте!
– Нет уж, - мол, - пожалуйста, не уходите вы, посидите,
если вам не трудно, со мной!Села, улыбается.
– Очень рада; какой же труд?
Просит меня выпить наливки или чаю, спрашивает, не хочу ли есть. У меня после её серьёзной ласки слёзы на глазах, радо моё сердце, как ранняя птица весеннему солнцу.
– За прямое слово - простите, - говорю, - но хочется мне знать: правду ль вы сказали про себя, или так подразнить хотелось вам меня?
Нахмурила она брови, отвечает:
– Верно. Я - из таких. А что?
– Первый раз в жизни вижу такую девицу - совестно мне.
– Чего же вам совеститься? Я ведь не голая сижу!
И тихонько, ласково смеётся.
– Мне, - мол, - не за вас совестно, за себя, за глупость мою!
Рассказал ей без утайки мои мысли насчёт гулящих девиц.
Слушает она внимательно, спокойно.
– Между нами, - говорит, - разные есть, найдутся и хуже ваших слов. Уж очень вы легко людям верите!
Странно мне помириться с тем, что такая девица - продажная. Снова спрашиваю её:
– Что же вы это - по нужде?
– Сначала, - говорит, - один красавец обманул, я же назло ему другого завела, да так и заигралась... А теперь, иногда, и из-за хлеба приходится мужчину принять.
Говорит просто, и жалости к себе не слышно в её словах.
– А в церковь ходите?
Тут она вздрогнула, зарделась вся.
– В церковь, - говорит, - дорога никому не заказана.
Понимаю, что задел я её, и скорей говорю:
– Вы не так меня поняли! Я евангелие знаю и Марию Магдалину помню и грешницу, которой фарисеи искушали Христа. Я спросить вас хотел, не имеете ли вы обиды на бога за жизнь свою, нет ли сомнения в доброте его?
Она наморщила бровки, подумала и удивлённо спрашивает:
– Не вижу я, при чём тут бог?
– Как же, - мол, - он наш пастырь и отец, в его властной руке судьба человеческая!
А она говорит:
– Да ведь я людям зла не делаю, в чём же я виновата? А от того, что я себя нечисто держу, - кому горе? Только мне!
Чувствую - говорит она что-то добротное, сердечное, понять не могу.
– За свои грехи - я ответчица!
– говорит она, наклонясь ко мне, и вся улыбается.
– Да не кажется мне велик грех-то мой... Может, это и нехорошо говорю я, а - правду! В церковь я люблю ходить; она у нас недавно построена, светлая такая, очень милая! Певчие замечательно поют. Иногда так тронут сердце, что даже заплачешь. В церкви отдыхаешь душой от всякой суеты...
Помолчала и добавила:
– Конечно, и другой интерес есть - мужчины видят.
Удивляет она до того, что у меня даже пот на висках выступил, не понимаю я, как это у неё всё плотно и дружно складывается.
– Вы, - спрашивает она, - очень любили жену?
– Очень, - говорю. И всё больше нравится мне её хорошая простота.
И начал я рассказывать ей о своём душевном деле - про обиду мою на бога, за то, что допустил он меня до греха и несправедливо наказал потом смертью Ольги. То бледнеет она и хмурится, то вдруг загорятся щёки её румянцем и глаза огнём, возбуждает это меня.