Исповедь

Ещё как вышел я из Верхотурья и спросил, куда дорога, мне ответили:

– На Исетский завод.

Туда и посылал меня старик, а потому я сейчас же свернул в сторону. Не хочу туда.

Хожу по деревням, посматриваю. Угрюм и дерзок народ, не хочется ни с кем говорить. Смотрят все подозрительно, видимо, опасаются, не украл бы чего.

"Богостроители, - думаю я, поглядывая на корявых мужичков.
– Спрошу: куда дорога?"

– На Исетский завод.

"Что тут - все дороги на этот завод?" - думаю и кружусь по деревням, по лесам, ползаю, словно жук в траве, вижу издали эти заводы. Дымят они, но не манят меня. Кажется, что потерял я половину себя, и не могу понять чего хочу? Плохо мне. Серая, ленивая досада колеблется в душе, искрами вспыхивает злой смешок, и хочется мне обижать всех людей и себя самого.

И вдруг незаметно для себя решил: пойду на завод, чёрт с ним!

Вот пришёл я в некий грязный ад: в лощине, между гор, покрытых изрубленным лесом, припали на земле корпуса; над крышами у них пламя кверху рвётся, высунулись в небо длинные трубы, отовсюду сочится пар и дым, земля сажей испачкана, молот гулко ухает; грохот, визг и дикий скрип сотрясают дымный воздух. Всюду железо, дрова, кирпич, дым, пар, вонь, и в этой ямине, полной всякой тяжкой всячины, мелькают люди, чёрные, как головни.

"Спасибо, старичок!
– думаю.
– Направил ты меня хорошо!"

Первый раз близко вижу завод, глохну с непривычки, и дышать тяжело.

Хожу по улицам, ищу слесаря Петра Ягих. Кого ни спрошу - огрызаются, точно утром все передрались между собой и ещё не успели успокоиться.

Восклицаю про себя:

"Богостроители!"

Идёт встречу мужчина, подобный медведю, чумазый весь с ног до головы; блестит на солнце жирной грязью своей одежды; спрашиваю я, не знает ли он слесаря Петра Ягих.

– Чего?

– Пётр Ягих.

– На что?

– Нужно.

– Это я!

– Здравствуйте!

– Ну, здравствуй! А ещё что?

– Записка вам.

Мужчина ростом выше меня, широкобородый, плечистый, тяжёлый, лицо - в саже, маленькие, серые глазки едва видны из-под густых бровей, шапка на затылке, волосы гладко острижены. Похож и не похож на мужика.

Читает, видимо, с трудом, лицо у него всё сморщилось, усы дрожат. И вдруг - растаяло лицо, блеснули белые зубы, открылись добрые детские глаза, кожа на щеках лоснится.

– Ага, - кричит, - жив, божий петушок! Добро. Иди, малый, в конец улицы, свороти налево к лесу, под горой дом с зелёными ставнями, спроси учителя, зовут - Михаила, мой племяш. Покажи ему записку; я скоро приду, айда!

Говорит, как солдат на трубе сигнал играет, сказал, махнул рукой и пошёл прочь.

"На первый раз, - думаю я, - и это забавно!"

Дома встретил меня угловатый парень в ситцевой рубахе и фартуке, рукава засучены, руки - белые и тонкие. Прочитав записку, спрашивает:

– Как здоров отец Иона?

– Слава богу.

– Не обещал ли к нам зайти?

– Не говорил. А разве его Ионой зовут?

Парень подозрительно взглянул на меня, ещё раз прочитал записку.

– А как же?
– говорит.

– Он себя Иегудиилом назвал.

Улыбается парень.

– Это - прозвище, это я его так зову.

"Ишь ты", - думаю.

Волосы у него прямые, длинные, как у дьякона, лицо бледное, глаза водянисто-голубые, и весь он какой-то нездешний, видно, не этого грязного куска земли. Ходит по комнате и меряет меня глазами, как сукно; мне это не нравится.

– Вы, - говорит, - давно знаете Иону?

– Четверо суток.

– Четверо суток?
– повторяет он.
– Это - хорошо.

– Почему хорошо?
– спрашиваю.

– Так уж!
– говорит, пожимая плечами.

– А почему вы в фартуке?

– Книги, - говорит, - переплетал!
– Скоро дядя придёт, будем ужинать; может быть, вы с дороги помоетесь?

Хочется мне дерзить ему, - больно он солиден, не по летам это.

– Разве, - мол, - здесь умываются?

Поднял брови.

– А как же?

– Не видал я умытых-то!
– говорю.

Он прищурил глаза, поглядел на меня и спокойно таково говорит:

– Здесь люди не бездельничают, а работают; часто умываться времени нет.

Вижу - налетел я с ковшом на брагу, хочу ему ответить, а он повернулся и ушёл. Сижу я в дураках, смотрю. Комната - большая, чистая, в углу стол для ужина накрыт, на стенах - полки с книгами, книги - светские, но есть библия, евангелие и старый славянский псалтирь. Вышел на двор, моюсь. Дядя идёт, картуз ещё больше на затылке, руками махает и голову держит вперёд, как бык.

– Ну-ка, я помоюсь, - говорит, - плесни-ка мне воды!

Голосище - труба, пригоршни - с добрую чашку для щей. Смыл он несколько сажи - оказалось под нею скуластое медно-красное лицо.

Сели ужинать, едят, разговаривая о своих делах, не спрашивая, ни кто я такой, ни зачем пришёл. Но угощают меня заботливо, смотрят ласково.

Много в них чего-то солидного, видно, что земля под ними твёрдо стоит. А мне хочется, чтобы вздрогнула, - чем они лучше меня?

– Вы - раскольники, что ли?
– спрашиваю.

– Мы?
– говорит дядя.
– Нет.

– Значит - православные?

Племянник нахмурил брови, а дядя повёл плечами, усмехается.

– Может, надо нам, Михайла, паспорта наши показать ему?

Понимаю я, что глупо себя держу, а перестать - не хочется.

– Я, - мол, - не паспорта ваши, а мысли видеть пришёл!

Дядя - орёт:

– Мысли? Сейчас, ваше превосходительство! Мысли, - стройся!

И хохочет, как три добрых жеребца.

А Михайла, заваривая чай, спокойно рассуждает:

– Я так и понимаю ваш приход. Вы не первый к нам Ионой посланы; он людей знает и пустого человека не пришлёт.

А дядя толкнул меня в лоб ладонью и всё орёт:

– Гляди веселей! Да не ходи с козырей - проиграешься!

Видимо, считают они себя людьми зажиточной души, а я для них подобен нищему, - и вот, не торопясь, готовятся напоить от мудрости своей жаждущую душу мою. Ссориться, спорить с ними хочу, а к чему привязаться - не умею, не вижу, и это ещё больше разжигает меня. Спрашиваю зря: