Исповеди на лестничной площадке

Я поздоровалась, мусор выкинула, о погоде пару слов сказала, она ответила, и слово за слово вдруг исповедь началась, и выходило так, как будто она мои мысли о себе подслушала и отвечает мне, объясняет, чтобы я все правильно понимала.

И полдесятого утра, с пустым мусорным ведром в руках я слушаю, переминаясь с ноги на ногу историю чужой жизни, о которой я до этого только отрывки видела, как в телевидение рекламу фильмов делают, кусочки показывают, вот я такие рекламные кусочки видела, а сейчас всю пленку передо мной Надежда прокручивает, а я слушаю, сочувствую, головой киваю, и думаю о том, что мясо варить я не поставила, и обеда к двум часам у меня сегодня не будет.

Но рассказ тянется и тянется, прыгает с одного на другое, и забыт и суп, и осенний день за окном.

Стыдно мне, что я о таких пустяках, как каждодневная пища, беспокоюсь, когда жизнь наполнена до краев трагедией.

Я уже не здесь, на площадке девятиэтажного дома в благополучный выходной день, похожий на десятки других дней в году, а в деревне, большой деревне-поселке и не сейчас, а в конце пятидесятых. Худенькая белобрысая девчонка, какой была тогда, как мне представляется, Сыроежка, окончила десятилетку и мается, не знает, куда ей податься: работы хорошей нет и учиться негде, спасибо, что хоть десятилетка была. В город бы поехать, да в кармане у родителей пусто. Бедность.

Поселок небольшой, асфальтированная улица только в центре, и там двух-трех этажные оштукатуренные дома, а остальная территория города застроена деревянными домами с трехскатными крышами, слуховыми оконцами на чердаке и резными наличниками вокруг избяных окон. И после дождя непролазная грязь, и сколько воды принесешь в дом, столько и вынесешь, все удобства во дворе, скотный двор примыкает к жилому, и баня раз в неделю.

Кусты сирени под окнами в палисаднике и неизменные розовые ромашки, львиный зев и петунии, и летом сносно, а зимой, долгой бесконечной зимой средней полосы России, тоскливо, холодно и голодно.

К счастью Надиному, или несчастью, в их городишко приехал по делам командировочным один майор, холостой.

Его познакомили с Надей, она ему приглянулась, и хотя старше он был на целых пятнадцать лет, и не любила Надя его, но ведь нельзя отказаться от своего счастья, хором говорят окружающие, нужно идти под венец.

Никто и не сомневается, что выйти замуж за такого человека большая удача.

Началась Надина жизнь в военном городке, в доме с паровым отоплением и керосинкой на общей кухне, и когда рожденный через год, как положено, сын подрос, Надя находит работу в детском саду завхозом, учится в техникуме и потом, со временем, поднимется до заведующей детским садом.

И облик она приобретает потихоньку типичный для жены майора и работницы детского сада: крашенная блондинка с высокой прической и ярко-красной помадой.

Муж пил, но в меру, и благодаря своей мере по лестнице наверх поднимался, и вот уже в Подмосковье они, в коммуналке, а сын Николай после школы в военное училище пошел, после училища на подводной лодке плавал. И не простой, а атомной. Двадцать лет Надиной жизни промелькнули, как один день.

На лодке Коля дозу и схватил.

Заболел лучевой болезнью, и пошла его жизнь по госпиталям. Года два болел, и лучше ему стало, но за эти два года мучений и близкой смерти нервы его сдали, и начал он по второму кругу лечиться, уже в психушке. Он то узнает Надю и радуется и говорит разумно, а то глаза дикие и пугается, шарахается от матери, как от врага, дрожит весь.

Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но Надя рассказывает, и на лице ее не отражается ни трагедии рассказанного, ни радость солнечного выходного дня, ничего не отражается на лице, какая-то заставшая маска и слова буднично вытекают из нее, капают на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.

"Я еду обратно на метро, мне от Кащенко далеко ехать, еду и реву, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу.

И так день за днем, еще два года пролетело, и мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения, а с передачками в больницу все ездила и ездила и не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.

И вот как-то, еду в метро, и сквозь стекло на темной стенке туннеля вижу, отчетливо вижу, как живое, мелькает лицо сына за окном вагона, и он зовет меня, криком кричит "мама, мама". Большое такое лицо, во все темное окно вагона и кричит громко, но только мне слышно.

Я домой направлялась, в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону и в больницу поехала, хоть и знала, что время уже не приемное, но не могла не поехать, хотела убедиться, что с ним все в порядке. И трясло меня всю дорогу до больницы, но как я из вагона вышла, чтобы на поезд к нему пересесть, он хоть и мерещился мне, но уже не кричал, не звал. Ждал. Но не дождался.

До больницы я добралась к девяти часам и мне сказали, что он покончил с собой, удавился на полотенце.

Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мне говорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаянии и покончил с собой, а, наверное, перед этим помощи просил у меня, или прощения, я услышала, да ничего поделать не смогла, опоздала я.

Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала петлю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала, никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла, то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоздали бы, не успели меня из петли вынуть.

Стою на табуретке с петлей на шее и думаю, сын, молодой, ушел из жизни, а я для чего жить буду? Незачем теперь.

В этот момент Лена и вошла, узнать, как дела. У нас запросто было, без стука. Царапнешь дверь и все.

Лена вошла, видит, я стою, голова под люстрой, она не поняла, спрашивает:

– Ты что, уборку делаешь?

И вдруг понимает, кидается ко мне, обхватывает ноги и кричит, Гришу зовет.

Сняли меня с табуретки, веревку унесли, спрятали.

Но я все равно не хотела жить и еще раз пыталась, и опять меня вытащили, а потом Гриша с Леной стали смену так выбирать, чтобы меня одну не оставлять, и год со мной маялись, и спустя год я смирилась, что мне жить, а сыну лежать на кладбище.

Вику я потом родила, для себя.

Надя замолчала, и тишина возникла так же неожиданно, как и разговор-исповедь, вздохнула, открыла крышку мусоропровода и опрокинула туда ведро, которое держала в руках в течение всего разговора. Высыпала так же обреченно равнодушно, как только что высыпала передо мной драматические события своей жизни.

Повернулась, и даже не кивнув мне на прощание, семенящей озабоченной походкой спустилась вниз. Ушла Сыроежка, унесла свою белокурую крашеную перекисью голову в странный, какой-то скачущий, миражный мир, в котором пребывала после всего пережитого. Пребывала, к счастью, не одна, а с любимой дочкой Викой.

А я стояла, всматривалась в раскрутившуюся передо мной кинопленку чужой жизни, уже много лет идущей бок о бок с моей, и потом растерянная, поднялась к себе, недоумевая, почему оказалось необходимым рассказать все это именно сейчас, именно мне?

Часы в прихожей сказали мне, что прошло всего 20 минут, как я вышла из квартиры...

***

Я спускаюсь с седьмого этажа на первый по лестнице: ненавижу лифты. Наверх все же езжу.

Из года в год, невзирая на то, что меня могут принять за чокнутую оригиналку, я топаю по ступенькам, мешаясь обосновавшейся там молодежи.