Испытание Ричарда Феверела

Пропела она, тряся головой и притоптывая каблуками.

– И вид же у меня, наверное. Надо пойти и привести себя в порядок.

– Нет, не надо ничего менять. Мне нравится, когда вы такая. – Он поглядел на нее, дивясь ей и восхищаясь. – Мне никак не представить себе, что все это вы – даже когда вы смеетесь.

– Ричард, – она сделалась серьезной, – вы собирались поговорить со мной о моих родителях.

– Какой вы сейчас выглядели неистовой и страшной, Белла!

– Ричард, отец мой очень уважаемый человек.

– Белла, ваш образ будет теперь являться мне как привидение.

– Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой, Ричард.

– Не убирайте волосы наверх, Белла.

– Я была единственным ребенком!

Она сокрушенно покачала головой, глядя на искрившийся в камине огонь.

– Ах, да! Расскажите о вашем отце, Белла. Расскажите о нем.

– Так что же, я буду являться вам, и подходить к вашей постели, и восклицать: «Час пробил»?

– Милая Белла! Если вы скажете мне, где он живет, я к нему поеду. Он примет вас. Он не откажет – он вас простит.

– Если я начну являться вам по ночам, то вы не сможете забыть меня, Ричард.

– Давайте, я поеду к вашему отцу, Белла… давайте, я поеду к нему завтра же. Отдаю вам все мое время. Больше я ничего не могу вам отдать. Белла! Белла! Дайте мне вас спасти.

– Выходит, я больше всего вам нравлюсь растрепой, негодник вы этакий! Ха-ха! – Она кинулась в сторону, и волосы ее снова разметались; проскользив по комнате, она бросилась на диван.

Голова у него закружилась: он был околдован.

– Давайте будем говорить о самых обыкновенных вещах, Дик, – донесся ее голос с дивана. – Это ведь наш с вами последний вечер. Последний? Ух! Есть от чего расчувствоваться. Как там ваш мистер Рипсон, Пипсон, Нипсон?.. Пусть это не очень лестно для него, только я неспособна запоминать подобные имена. Отчего это у вас такие друзья? Никакого благородства. Скажете, он от этого не хуже? Для меня, например, он уж очень ничтожен. Что же вы сели так далеко? Сейчас же идите сюда. Ну вот, я сяду и буду сидеть как положено, и вам здесь хватит места. Говорите, Дик!

Он размышлял о том, что глаза у нее карие. Стоило ей захотеть, и в них загорался надменный огонек, а в иные мгновенья вкруг них разливалась истома. Щеки ее горели от возбуждения. Он был юношей, а она – чаровницей. Он – героем; она – принявшим образ женщины блуждающим огоньком.

Глаза ее сделались томными, щеки порозовели.

– Вы еще не уходите от меня, Ричард? Вы еще останетесь?

У него и в мыслях не было от нее уходить.

– Это ведь наш последний вечер… боюсь, что даже наш последний час в этом мире, а я не хочу встречаться с вами в другом; бедному Дику пришлось бы спускаться в одно очень, очень неудобное место, чтобы меня проведать.

Он схватил ее за руку.

– Вот как! Так он придет и туда! Ничего не поделать: говорят, я красива.

– Вы очаровательны, Белла. Она выпила за него.

– Хорошо, допустим. Князь тьмы любит очаровательных женщин, так, во всяком случае, говорят. У этого господина есть вкус! Вы ведь пока еще не знаете всех моих совершенств, Ричард.

– Сейчас меня ничто уже не поразит, Белла.

– В таком случае, слушайте и дивитесь. – Полились звонкие рулады. – Как, по-вашему, он не сделает меня там примадонной? Никогда не поверю, чтобы они там обходились без пения. Да и сам воздух там будет благотворно влиять на голос. Понимаете, нет же ни малейшей сырости. Вы ведь видели рояль, почему же вы не попросили меня вам спеть? Я могу петь по-итальянски. У меня был учитель-итальянец… он волочился за мной. Я прощала его, оттого что все это бывало в часы, когда мы занимались музыкой. Музыканты ведь не могут без этого обойтись, бедняги!

Она подошла к роялю, взяла несколько аккордов и запела:

О сердце, сердце, рвешься ты.

– Это потому, что я такая распутница. Никаких других причин нет. Нет! Ненавижу я чувствительные песни. Ни за что не стану их петь. Та-тидди-тидди-тидди-ди… та-та! До чего же смешны были все эти женщины, когда мы возвращались из Ричмонда!

Были дни: сияньем славы Их теченье золотил Стан твой, обнятый оправой Всех столетий, всех светил. Этих дней великолепье Вспомни… Нет! Остановись! Пусть развеет ветром пепел Пламени, что смотрит вниз!

– Гм! Не очень-то мне это нравится. Там-та-там-там… Эх! Я не хочу бахвалиться, Дик, а осрамиться мне тоже не хочется, потому я и не буду это петь.

Когда бы не ты, я б судьбу не кляла И ночью в слезах не молилась. Я б, верно, счастливой супругой была И матерью быть не стыдилась.

– Я ведь это еще девчонкой певала, милый мой Ричард, и понятия не имела, ни малейшего понятия о том, что все это значит. Мне не надо петь такие вещи на людях. Мы ведь так благопристойны! Да! Даже мы! Мой совет:

Желанной для мужа – любою ценой — Остаться и брак уберечь от крушенья: Ведь если мужчине не спится с женой, Он будет вне дома искать утешенья.

– Так уж устроены все молодые люди… так они устроены!

После всей этой болтовни она прекрасно спела испанскую балладу. Он находился в таком состоянии, когда от избытка воображения чувства становятся намного сильнее. Достаточно было намека, чтобы воображение разыгралось. Даму из баллады оскорбили, унизили. Так вот же! Вот она перед ним; нежно трубили рога; он вдыхал одуряющий аромат ночных фиалок; он видел, как над высохшею равниной в небе роятся яркие звезды, а женщина эта тоскуя сидит у окна и изливает в звуках всю горечь обманутой любви.

Герои плохо представляют себе, что с ними способно сотворить шампанское.

Она перекинулась на Венецию. Он тут же устремился вслед за ней. Венеция не принесла ей счастья. Он готов разделить несчастья любой женщины, где бы та ни оказалась. Но быть с нею! Какое же это блаженство! Неслышно скользить по ряби канала мимо домов, окутанных тьмою и мрачным прошлым; под овеянными легендами мостами; мимо дворцов, которые среди этой мертвой тишины живут кипучею жизнью; мимо высоких старинных башен, огромных площадей, и всюду вдвоем с нею, и с нею же – вырваться на серебрящиеся волны бескрайнего морского простора!

Что же это было? Шампанское? Музыка? Или, может быть, поэзия? Может быть, в самом деле опьяняли его и музыка, и вино, но сильнее всего было воздействие самой чаровницы. На скольких же инструментах может в одно и то же время играть умелая женщина! Впрочем, чаровница эта не слишком показывала свою умелость, иначе он ощутил бы ее руку. Она уже не стремилась только соблазнить его, иначе бы он заметил ее уловки. Он нравился ей – нравился так, как никто другой. Она желала ему добра. Ее самолюбие было удовлетворено. Но он был так хорош собою, и он уезжал. То, что ей нравилось в нем, ей, пожалуй, – пусть даже чуть-чуть – но все же хотелось уничтожить или, по крайней мере, посмотреть, сможет ли она это уничтожить; вас ведь тянет подчас поймать красивую бабочку, не повредив ее пестрых крыльев. Вам не хочется причинять этому нежному созданию никакой боли, хочется только тщательно вглядеться в него и насладиться чудом красок и линий, и с нежностью держать ее в руке, и радоваться при мысли, что от вас зависит – раздавить ее или нет.