Испытание. По зову сердца

Юра, Фомич и все, кто шел поблизости, бросились к ней, но она была неподвижна, лишь странно выпученные глаза, казалось, все еще кричали: «Люди! Спасите ее!»

— Тетя Гапа, встаньте, милая тетя Гапа, очнитесь, — заливаясь слезами и умоляя, тормошил ее Юра.

— Она, малыш, уже не встанет, — грустно промолвил один из идущих в колонне и отпустил ее руку. Рука Агриппины словно плеть шлепнулась на дорогу. — Идемте, друзья, а то кокнут, — кивнул он на спешивших к ним конвоиров и со всей силой оторвал Юру от Агриппины и толкнул его в строй.

Не прошло и полчаса, как колонна вошла в осиротевшую деревню. Черная надпись на дощатом щите — «Сборный пункт». Люди, сумрачные, прижавшись к стенам домов (в дома их не пускали), безмолвно ждали своей страшной участи.

Ивану Фомичу показалось, да не только ему, а и многим, что кто-то сюда несется на чем-то тарахтящем и что вот-вот влетят автоматчики и всех до единого постреляют. И народ заметался: кто бросался за углы домов, кто рухнул наземь, а Фомич ногой отодвинул в боковой обшивке крыльца доску и туда толкнул Юру... Но тут раздался выстрел, за ним и команда: «Встать! Ни с места!..» И люди, хотя ничего не поняли, послушно поднялись и замерли.

В деревню въехали два мотоцикла с колясками, в одной из них сидел офицер, он что-то передал старшему колонны, и тут же конвоиры, выставив автоматы, стали теснить людей в глубину селения, так как сюда двигалась другая колонна таких же обездоленных людей. Наконец колонна втянулась в ворота. Переводчик скомандовал, чтобы старшие подтянули к нему поближе и поплотнее людей, а сам забрался на сотворенное солдатами из ящиков и досок возвышение и объявил:

— Конвоируемые! До пяти вечера свободны. Можете гулять, петь, плясать, но в пределах изгороди. К проволоке не подходить. Кто подойдет к ней ближе десяти метров, будет убит. В жилые дома не входить. В пять вечера всем быть на своих местах размещения и до шести утра не выходить. По вздумайте бежать. За каждого удравшего расстреляем десять.

— Слышал? — задержал Фомич Юру, порывавшегося к колодцу. — А ты бубнишь: «Бежим!» Под проволокой схватят не только тебя и меня, но и еще десяток невинных расстреляют. Так что об этом ты и думать не моги. Ну, чего ухмыляешься-то? Плакать надыть.

— А то, что странно. Нас на смерть ведут, завтра, наверное, кокнут, а вы бежать боитесь. Так лучше под проволокой погибнуть, чем смирненько идти на расстрел. — И Юра направился к колодцу, за ним поплелся и Фомич.

Журавль, скрипя, то и дело опускался и поднимался, а народ все прибывал и прибывал, создавая вокруг колодца плотное кольцо. Крик и брань пробивавшихся к воде заглушали добрую речь терпеливых.

Юра, воспользовавшись толкотней, пробился вперед, как раз в руки солдата. Тот свирепо его оттолкнул в очередь и тут же стал пристраивать ему в затылок всех тех, кто попадал ему под руку, так он было пихнул и Фомича, но голос Юры остановил его:

— Дедушка! Сюда, сюда!

— О, гросс фатер! Гут! — добродушно улыбнулся солдат и толкнул Фомича к Юре. Этот малозначительный поступок немца на фоне прошедших за последние сутки зверств вызвал удивление не только Фомича, но и всей тысячной толпы и еще больше расположил людей к этому солдату, когда он взял из хвоста очереди девочку, за плечо которой держался слепой подросток, подвел их к колодцу и сам из бадьи напоил их.

Юра не спускал с этих ребят глаз. Что-то в них было знакомое, близкое, и, напрягая память, он непроизвольно пробормотал:

— Дедушка, смотрите, смотрите...

— Видно, Юрок, и среди фашистов есть человеки, — ответил Фомич.

— Нет, дед, — сурово оборвал Фомича стоявший сзади него старик. — Фашист не может быть человеком. И его добро — жало змеиное.

— Да я, дедушка, не о солдате, а о ребятах, — не глядя на него, пояснил Юра. — Дедушка, да это же Ваня. Ну да, Ваня. Ваня Валентинов. А эта девочка — Дуся. — И возбужденный радостью, что вспомнил, помчался прямо к ребятам, уже шагавшим от колодца.

— Ваня? — остановил их Юра.

— Ваня, — отозвался слепой.

— Валентиновы?

— Валентиновы, — в один голос ответили Ваня и Дуся.

— Я Юра, — и чуть было не сорвалось с языка «Железнов», — сосед ваш по Бресту. Наши квартиры были рядом.

— Юра? — вспомнила и узнала Дуся и стала пояснять брату, который уже по привычке слепого водил ладонями по Юриному лицу.

— Идемте, идемте отсюда, на нас смотрят, — и Юра отвел Валентиновых подальше от людей, туда, к ящикам, и уж там, обхватив обоих, прижал к себе.

— Откуда вы? Почему здесь?.. — засыпал он их вопросами. — Давайте сядемте, — и усадил ребят на ящик, а сам опустился против них на чурбан.

Дуся по-детски, со слезами поведала о всем горе, которое они пережили за два года войны, и еще о том, как, прося «христа ради», пробирались за фронтом, стремясь найти мать и отца.

— Нам несколько раз говорили многие — и партизаны, и пленные из дивизии мамы: — Идите прямо на Москву. Но наступила зима, и нас приютила Валентина Калистратовна. Добрая женщина. Она была нам, как мать родная. Она всегда говорила, — давясь рыданием, продолжала Дуся, — что наши обязательно придут, освободят нас и мы найдем нашего папу и маму...

— А где ж Калистратовна? — забеспокоился Юра, готовый броситься к ней.

— Она осталась там, в прогоне, — отвечал Ваня. Его неподвижные глаза застеклились, и слезы поползли по щекам.

— Еще в первый день, когда нас отобрали в кровопийку, к полосатикам, я тогда сказала доктору, что «тетя Валя еще болеет тифом». Доктор рассвирепел и выгнал, и нас отвели к ней. А ночью ее забрали.

— А вы?

— Забрали бы и нас, но она нас жалела и уложила спать в сарае.

— Какие хорошие люди гибнут. Ну, проклятые, — сжал Юра кулачки, — мы им все припомним.

— Тихо. Чего ерепенишься? — шумнул на него подошедший Фомич. — На, пей, — протянул он банку с водой. — А вы плачете? — хотя, глядя на этих замученных ребят, сам готов был расплакаться. И когда Юра вернул банку, Фомич протянул ее Дусе и ласково сказал: — На, деточка, глотни и успокойся. Слезами, милая, горю не поможешь. Будем думать, как вас спасти. — Сказал и снова ушел за водой. Вернулся, когда солдаты загоняли людей в сараи.

— Дедушка, нет ли у вас корочки? — протянула тоненьким голоском Дуся. — Со вчерашнего дня мы ничего не ели.

— Милая ты моя девочка, мы тоже не ели, — хлопал себя по карманам Фомич. — Что же, дорогая моя, придумать-то? Ума не приложу... — А в голове крутилось и само ползло на язык: «Какая уж еда, когда завтра жисти конец. А может быть, и сегодня. Вот загонят в сарай, а ночью во время сна подпалят, как в Новоселках, и сожгут всех». И все же он улыбнулся: — Идемте огородами. По всему видно, что из деревни крестьян только что выселили, недавно. Глядишь, судьба над нами сжалится и что-нибудь нам — бедолагам — подбросит. — Но судьба была безжалостна. Так, ничего не найдя, они голодные вошли в сарай и там расположились в углу, подальше от холода.