Испытание. По зову сердца

Дуся, игравшая на завалинке, увидев мать, бросилась к ней навстречу.

— Мама, чего ты такая нехорошая?

— Нехорошая? — Мать хотела улыбнуться, но улыбки не получилось.

— Ну, ты чего, мама? — тормошила ее гимнастерку Дуся.

Тут Ирина Сергеевна подхватила дочку на руки и щекой прижалась к ее разрумянившемуся личику.

— И снова мы, доченька, одни-одинешеньки.

— Как? — Дуся смотрела на мать большими глазами. — А Ваня? Что с Ваней?

— Ваня? С Ваней, дорогуша, все хорошо, — наконец по-настоящему улыбнулась Ирина Сергеевна. — Наш Ваня будет видеть.

Дуся обхватила мать руками:

— Мамочка, милая мама. Какая ты хорошая.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Не желая волновать жену и рассуждая, что лучше добрая ложь, чем горькая правда, Яков Иванович решил скрыть правду о Вере.

Будучи в армии, он объяснил начальнику узла связи суть своей просьбы, и по распоряжению того, радистка печатными буквами отбила телеграмму.

— Дорогая мамочка здравствуй вскл, — читала Нина Николаевна. — Очень хочу тебя видеть но у нас жаркая пора много работы точка.

— Это значит, там, видимо, идет сражение и у нее много полетов, — пояснил Яков Иванович.

— Не волнуйся, — продолжала читать Нина Николаевна, — я невредима и здорова точка Крепко обнимаю целую Вера. Как же не волноваться? — она с укором смотрела на мужа. — Там такое сражение, что даже родную дочь отпустить не могут.

— На войне, Нинушка, всякое бывает. Помнишь свой приезд? Я ведь был почти рядом и, кажется, должен был к тебе сюда на крыльях прилететь. Но не прилетел. Война! Война жестокая и беспощадная! И она не хочет знать ни любви, ни родства, ни личных чувств. Вот так и у Веры.

Это в какой-то мере убедило Нину Николаевну.

* * *

В один из дней недели капитан Сергиевский и Юра на машине Польщикова слетали в дивизию, в которой числился Юра.

Там Юре вручили медаль «За отвагу».

Теперь, возвратясь с наградой, Юра никак не хотел расставаться с армией, с фронтом. Лишь обещание отца устроить его в суворовское училище, об открытии которых по фронту ходили слухи, Юра согласился поехать на лето в Княжино.

В последнее воскресенье Нина Николаевна, Юра и Дуся в сопровождении Ирины Сергеевны тронулись на машине в путь.

Яков Иванович провожал их до автострады. Там Нина Николаевна, прощаясь, попросила:

— Яша, береги себя и для детей и для меня. Верушку обними и поцелуй... Жаль, очень жаль, что я ее не увидела. Чувствует мое сердце, что с ней что-то неладное...

Яков Иванович стоял до тех пор, пока машина не скрылась за рекой Вопец.

Валентинова ехала с ними до Москвы. На вокзале она взяла все заботы о билетах на себя. Посадила их в поезд, а когда он тронулся, шла, помахивая платочком, рядом с окном вагона, в которое смотрели ребята, и, ускоряя шаг, в конце концов побежала. И если бы не кончилась платформа, она бежала бы и дальше.

Двумя неделями позже с этого же вокзала Карпов провожал Галину Степановну в Княжино и еще раз клялся ей в любви и верности.

Отправив Дусю, Ирина Сергеевна загрустила. Стала совсем на себя не похожа: молчаливая, угрюмая, замкнутая. Это стали замечать не только подчиненные, но и Железнов, Хватов.

Как-то Яков Иванович пригласил ее к себе в землянку, посадил на стул и спросил:

— Что с тобой, мать Ирина? Из-за Карпова? Не таись.

Ирина Сергеевна молчала, теребя платок. Потом чуть слышно ответила:

— Да... С ним все кончено... — и, склонив голову, продолжала: — Но меня грызет страшная обида, такая, что даже хочется мстить.

— Мстить? Что ты? Это на тебя не похоже.

— Конечно, я далека от мести. Но никак не могу заглушить в себе злобу на человека, который клялся в вечной любви, в вечной верности, которому я всем своим существом, сердцем и разумом верила. И вдруг все рухнуло — любовь, мечты, надежды... И если бы не дети, — Ирина Сергеевна отвернулась в сторону и потянула к глазам платочек, — то я, кажется, безрассудно ринулась бы в пекло боя.

Яков Иванович протянул ей стакан с водой. Она отхлебнула глоток.

— Для успокоения души давай попьем чайку, — и направился к двери, чтобы приказать Никитушкину подать чай, но Ирина Сергеевна его остановила.

— Не надо. Мне пора идти. Сейчас, — посмотрела она на свои часы, — меня ждут в автобате. — И, надев берет, вышла.

Почти тут же вошел Хватов. Он остановился в дверях и, как-то странно посмотрев вслед Валентиновой, обратился к Железнову:

— Ты знаешь, почему с ней такое творится?

Яков Иванович скрывать не стал и ответил прямо:

— Знаю.

— Я поражен, — приподнял плечи Хватов, — как он мог такое совершить?

На это Яков Иванович веско ответил:

— Значит, мог. В настоящей фронтовой любви, дружище, кроме клятв и заверений, навеянных чувством страсти, нужны — святая честность, верность данному слову и такая же, как и на войне, сила воли. Чего, видимо, в какой-то мере Карпову не хватило.

— А я полагаю другое, — возразил ему Хватов. — Он испугался, что жена испортит ему карьеру...

— Согласен. Но и в таком случае я прав. У честного и волевого человека, Фома Сергеевич, карьера любви не вышибет.

— И мы с тобой защищали эту любовь, — горестно вздохнул Фома Сергеевич.

— Да, защищали. Защищали потому, дорогой комиссар, что по-родному жалели Ирину Сергеевну и плохо знали слабые черты существа Карпова. А эти слабости сидят глубоко в тайниках души и познаются они либо в бою, либо, как видишь, при разрыве любви...

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Сталинградская катастрофа серьезно потрясла все слои общества фашистской Германии. Да не только Германии, но и ее союзников. Кое-кто — и в первую очередь Италия — стал подумывать о выходе из войны.

Чтобы предупредить распад фашистского содружества и поднять настроение своего народа и армии, Гитлер и его окружение, считавшие, что война еще не проиграна, решили летом 1943 года провести на Восточном фронте большое наступление. Для этого была избрана Курская дуга и разработан план «Цитадель».