Испытания

Молодой голос пел сдержанно, буднично выговаривая слова.

Летит, летит по небу клин усталый, Летит в тумане на исходе дня. И в том строю есть промежуток малый — Быть может, это место для меня. Настанет день, и с журавлиной стаей Я полечу в такой же сизой мгле, Из-под небес по-птичьи окликая Всех вас, кого оставил на земле.

Полковник чувствовал, как ясная, чистая боль входит в него. И с этой болью рождается большее, нежели счастье, — большое спокойствие.

И в высоком, мглисто облачном небе чудилась ему летящая станица больших выносливых птиц.

Проклятие богов Рассказ

Мне нужно на кого-нибудь молиться…

Булат Окуджава

Рыба скучала. Она стояла под кустиком перистой водяной травы, тихо шевеля красными плавниками, и пучила глаза.

Он сидел на диване и смотрел в аквариум. Бледные стебли растений неподвижно тянулись в подсвеченной рефлектором воде, поблескивали крупные зерна песка, леденцово лоснилась галька.

Он сидел на диване и ни о чем не думал. Глаза его то останавливались на какой-нибудь красной витой улитке, уснувшей на стебельке, то охватывали весь аквариум, любопытную и чуждую среду, где иное время, иные законы и — никакой морали.

Какая уж там мораль, думал он, если одна вода, песок да камешки, ну, травка еще — фотосинтез. Такая вещь не может быть хорошей или плохой, она вне морали… Вот выкинуть этот аквариум в окно, это аморально, сунуть в него голову и не вынимать, пока не захлебнешься, тоже аморально. Хотя для кого как. Вот она скажет, что очень даже морально, потому что я все равно — никчемный человек, эгоист и рохля… А у рыб тоже моногамия? И как у них разрешаются имущественные отношения? Или… «по данному вопросу стороны взаимных претензий не имеют…»

Он достал сигарету, но забыл зажечь ее. Весь он был заполнен тяжелой пустой сосредоточенностью, и мысли отчужденно покачивались на поверхности сознания, а глубже была пустота: ни шороха, ни искры.

Впрочем, он не испытывал горечи.

С женой они разошлись полгода назад к обоюдному удовлетворению. Недолго жили вместе и не успели еще привязаться друг к другу, не приобрели разных, на вид пустяковых, привычек, от которых потом бывает так трудно отрешиться, разные мелочи еще не успели сковать их между собой. А сегодня был суд, который юридически утвердил их разъединенность. Он и его жена ждали этого суда, как пассажиры купированного вагона ждут конечной станции, которая положит предел их случайным отношениям, разведет, чтобы уже никогда не столкнуть.

На суде он какими-то новыми глазами увидел ее. Отстранение или необычность момента обострили зрение, и он разглядел в ней новые, удивившие его черты: какую-то печальную озабоченность и способность прощать. И еще больше поразило его то, что она была в старых туфлях со сбитыми металлическими набойками, что ее коричневая хозяйственная сумка основательно потерта, а ногти давно без маникюра. Все это так удивило, потому что он ожидал увидеть жену во всеоружии женского обаяния, которым она постарается уязвить его, и даже приготовился заранее к тому, чтобы не выказать никаких чувств ни мимикой, ни жестом. Но вот все эти уловки оказались ненужными, и он даже проникся каким-то сочувствием к ней, и еще подумал, что уже никогда ей не будет никакого дела до него, а ему до нее, что, когда-то близкая, эта женщина становится для него страшно далекой, более далекой теперь, чем любая другая на свете. И по дороге домой он был задумчив, а в комнате вдруг навалилась эта тяжелая сосредоточенность.

И все лезла в глаза глупая рыба в аквариуме — нелепость, оставшаяся от семейной жизни.

«Наверное, чем нелепее, тем дольше память, — холодно размышлял он. — Мужчина становится философом, когда женщина покидает его… Наверное, древние греки часто разводились, — слишком много у них философов… Мы листаем их книги, чтобы узнать о юности человечества, а они были просто брошенными мужьями и с тоски придумывали прекрасных богов и богинь, и сочиняли о них чудесные истории с красивой любовью, с подвигами… Где они, те богини, ради которых сходили в Аид и поднимались на небо, любовь которых дарила бессмертие?»

Он вздохнул и зажег сигарету.

Послеполуденное время шло медленно, а завтра был выходной, и это усиливало томление и пустоту.

Он решил стряхнуть это оцепенение и вышел во двор.

День уже начинал тускнеть, и облупившиеся стены флигеля во дворе выглядели уныло. У одинокого дерева, поникшего над старым сараем, стоял допотопный мотоцикл, в который чудак-сосед целое лето тщетно пытался вдохнуть жизнь. Мотор с мотоцикла был снят, и в раме зияла непривычная, нелепая дыра.

Он подошел, потрогал руль, уже меченный ржавчиной, щелкнул по большой старомодной фаре, потом сел в черное резиновое седло. Оно было широким и удобным, мягко пружинило. Он взялся за руль, чуть повернул рукоятку газа и вдруг почувствовал легкий толчок. Тихо отщелкнулась подставка, скрипнула передняя вилка… мотоцикл бесшумно тронулся с места и поплыл к воротам, выехал на улицу, миновал тихий перекресток и набрал ход.

Он прищурил сразу заслезившиеся глаза, поудобнее перехватил руль и недоверчиво усмехнулся, даже сунул ногу в пустоту рамы — мотора не было. А перекрестки относило назад, как на заказ вспыхивали зеленые сигналы светофоров, и уличная пыль не успевала добраться до глаз. И было в этой езде что-то от веселой игры и от страшного сна.

Мотоцикл вынес его на шоссе, и стал слышен лишь ветер да шорох колес по асфальту.

Плавный поворот на узкую тенистую просеку он воспринял с недоверчивой улыбкой, как взрослые обычно воспринимают фантазии детей. Сбавив ход, переваливаясь по волнам грунтовой дорожки, мотоцикл выехал на желтый пляж и остановился.

Узкие языки невысокой жесткой травы вдавались в песок, вылизанный ветром. Валялись белые, как кости, сучья. На горизонте ржавел закат. Тени облаков пробегали по стекленеющей ряби моря.

Почувствовав слабость в ногах, он присел на траву, оперся о ствол сосны, потом лег навзничь, впитывая телом умиротворяющее тепло нагретой за день земли.

Сосны мели ветвями бледное вечернее небо. Случайная волна негромко чмокнула песок.

Он не хотел думать ни о чем и забормотал первые пришедшие на память строки:

Моря седого безбрежные воды кругом подымались. Пеплос Европы широкий ветрами надулся, как парус Быстро идущей ладьи, и поддерживал деву в движеньи, Так уносилась она все дальше от милой отчизны; Скрылись из глаз уже берег шумливый и горы крутые, Воздух один был кругом, а внизу беспредельное море.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Ощущение было отчетливым и острым, и он сел, внимательно осмотрел сосновую рощицу вдоль пляжа, но никого не заметил, повернулся к морю и увидел, что от воды, оставляя узкие следы на мокром песке, прямо к нему идет женщина в легкой белой одежде. Он почти сразу отвел взгляд и снова лег, лишь рассеянно удивившись тому, что идет она от воды и что ее распущенные волосы кажутся ярче полосы заката над морем.

Он смотрел в небо, но чувствовал ее приближение и как будто видел ее странную фигуру в трепещущих складках ткани и волосы, развеваемые ветром. И это навязчивое впечатление усилило его досаду. Он сел, прислонившись к стволу, и, хмуро взглянув на приближающуюся женщину, закурил. Он успел заметить, что лицо ее необыкновенно красиво и чем-то знакомо и что она улыбается ему, но он знал, что нигде раньше не встречал ее. Он смотрел на море, на сужающуюся полосу заката и противился желанию еще раз взглянуть ей в лицо.