Исследование Апокалипсиса

Первым, кто ввел в психоанализ понятие «танатос», был В. Штекель, сотрудник и соратник Фрейда, впоследствии порвавший с ним. Штекель с самого начала отмечал огромное психическое напряжение, связанное с темой смерти вообще. Еще в 1910 г. им высказывалось мнение, что в любых проявлениях повышенной тревожности присутствуют проявления инстинкта смерти, возникающего, по его мнению, как результат подавления сексуального инстинкта (в более широком смысле — инстинкта жизни, обозначаемого в психоанализе понятием «эрос»), Штекелю принадлежит и первое описание символических проявлений стремления к смерти в фантазиях пациентов. Фрейд в целом положительно воспринял идеи Штекеля и стал их активно разрабатывать, особенно в таких работах, как «Мы и смерть» и «По ту сторону принципа наслаждения».

В первой из них Фрейд отмечал, что человек в глубине души не верит в собственную смерть и просто не в силах себе ее представить. При всех попытках вообразить, что будет с нами после смерти, мы представляем себя в качестве наблюдателей. Подобное отношение к смерти накладывает глубокий отпечаток на нашу жизнь. Она обедняется, тускнеет. Эмоциональные связи, невыносимая интенсивность скорби делают из нас трусов, склонных избегать опасности, грозящей нам и нашим близким. Жизнь теряет содержательность и интерес, когда из жизненной борьбы исключена наивысшая ставка, т. е. сама жизнь. Нам необходимо чем-то вознаградить себя, и мы обращаемся к миру воображаемого, к литературе, театру. Я бы мог с полным основанием к этому добавить, что в поисках вознаграждения и утешения человек привык обращаться еще к религии, хотя она, строго говоря, придерживается двойственного отношения к смерти. Это очень ярко проявляется в Апокалипсисе: с одной стороны, в этой книге мифотворец пугает смертью (главы 5–20), доводя отношение к ней до ужаса, а с другой — утешая, что эта смерть будет последней и за ней наступит неведомый дотоле сверкающий всеми радужными красками мир (главы 21–22).

Фрейд считал, что отношение первобытного человека к смерти лишено цельности и противоречиво. Он, с одной стороны, признавал смерть уничтожением жизни и в этом смысле пользовался ею, но с другой — начисто отрицал. Это было возможно потому, что к смерти другого, чужака, врага он относился в корне иначе, чем к собственной. Смерть другого не вызывала у него возражений, он воспринимал ее как уничтожение и жаждал ее достичь. Первобытный человек был страстным, свирепым и коварным, он убивал охотно и не ведал сомнений.

Если расценивать эти слова Фрейда об отношении первобытного человека к смерти как присущего только ему, но отнюдь не современным людям, то неизбежна грубая ошибка. И последние относятся к смерти противоречиво, они тоже жаждут смерти врага, хотя и не всегда признаются в этом, они по-разному относятся к смерти чужака и к смерти своей собственной или своих близких. При этом чужаками могут выступать не только люди другого народа, но и своего, если таких людей считают, например, предателями. Однако надо признать, что современники, во всяком случае, из числа представителей западной культуры, вовсе не отрицают смерть как реальность. Впрочем, я заблуждаюсь, не отрицали ее еще в древности, даже задолго до христианства. Примитивное отрицание смерти присуще примитивным, первобытным народам, которые видели в ней нечто случайное или результат чьих-то козней.

Предощущение смерти, связанные с ней бессознательные переживания всегда были переплетены с чувством вины, которое, возможно, зародилось у тела умершего любимого и породило первые религиозные требования. Иудаизм, а затем и христианство стали интенсивно разрабатывать это чувство в своих интересах, но, пользуясь достижениями уже предыдущих религий, попытались (и отнюдь не безуспешно) перенести его на божественных персонажей. Это перед ними теперь виноват человек, поскольку посмел ослушаться их, не всегда следовал их советам и указаниям, проявлял своеволие и, что очень важно, твердость в вере, а иногда вообще кощунственно отступал от единственно возможного творца. Эта мысль в Апокалипсисе проводится очень четко, от первых до последних строк, но при этом в нем нет ни малейшего отвращения перед пролитием крови. Напротив, в книге сохранено вполне первобытное отношение к убийству как способу решения витальных проблем. Но здесь надо иметь в виду один существенный момент: в Откровении убивают не люди, а боги. Это уже совсем другое дело, боги не нуждаются в оправдании, им не присуще чувство вины и они ни перед кем не отчитываются, даже если и убивают.

В этом аспекте отношение к смерти в Откровении можно назвать некрофильским, ибо оно представлено в форме влечения к ней, в чрезвычайно ярких образах и символах, среди них «всадник, которому имя «смерть», ставший, видимо, навеки олицетворением небытия. Упиваясь описанием последнего, мифотворец, как можно предположить, узнает о нем все больше и больше, поскольку психологически соучаствует в его сотворении. Он познает не только смерть, но и жизнь, ее особенности, он воочию убеждается в том, чем они отделены друг от друга.

Христос, каким он представляется в священных текстах, и особенно в евангелиях, стремился сформировать у людей определенные духовные (религиозные) и этические потребности, причем не путем насилия, а убеждения, любви, прощения, личным примером. В человеке должен был образоваться некий духовный и нравственный критерий, который направлял бы его жизнь и отдельные поступки. К созданию потребности вести себя определенным образом Апокалипсис подходит принципиально иначе; путем запугивания, чаще очень грубого и ничем не прикрытого. Между тем насильственное подчинение даже добродетели не представляет собой этической ценности, поскольку это должно быть внутренней потребностью личности. Она должна нести ответственность за свое бытие — именно бытие, а не только за отдельные поступки. Иными словами, она обязана выступать в качестве собственного судьи, она в ответе за то, выполняется ли ею ее предназначение. Для этого, конечно, нужно не только мужество, но и осознание своей роли в своей же судьбе, умение преодолевать страхи и находить их источники.

Страх, который могут породить ужасы Апокалипсиса, не вызывает у его создателей каких-либо отрицательных эмоций, тем более что обещается новый Иерусалим, «сходящий от Бога с неба». Но, конечно, отнюдь не только поэтому, поскольку страх, как и агрессия, привычное явление для мира, признанный и универсальный способ решения не только витальных, но и повседневных проблем. Люди только делают вид, что порицают кровавое насилие, но в глубине души знают, что без этого никак не обойтись, хотя бы потому, что небытие всегда устрашает людей и заставляет подчиниться. К нему с древнейших времен выработано амбивалентное отношение тяготения — отвергания, что, конечно, довольно редко осознается. Такое же отношение торжествует в Откровении: с одной стороны, происходит массовое уничтожение людей, а с другой — обещается, что смерть будет преодолена. Вместе с тем относительно небесного Иерусалима, преподанного в книге как некое весьма отдаленное человеческое будущее, не акцентируется внимание на том, что оно наступит только после смерти всех людей или является царством смерти. Более того, будущее в видениях Иоанна представлено как то место, где «смерти не будет уже», где «смерть и ад повержены в озеро огненное». Однако перед этим содержится следующее утверждение: «Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим, был каждый по делам своим» (Откр., 20:13).

Напрашивается вывод, что новый счастливый мир возможен лишь после смерти, причем в нем уже не будет второй смерти. Все последующее богословие понимало это именно так. Из этого следует, что человеческой жизни на земле уже не будет. Именно такой вывод вытекает из видения Иоанна, который увидел «новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (21:1).

Связь между конечным и бесконечным всегда была полна парадоксами, Апокалипсис добавил в нее новые, которые на протяжении веков человек пытается осмыслить и на рациональном, и на мифологическом уровнях. Он единственное в мире существо, знающее о своей смертности. Поэтому им всегда проявлялось вначале смутное стремление сделать себя бессмертным, затем это стремление превратилось в четкое и оформленное учение о душе. Христианство, как и многие другие религии, проникнуто трагическим ощущением смертности, в нем грех и зло отождествляются с бренностью существования, а спасение видится в бегстве в мир вечности. Однако Апокалипсис обещает спасение не для всех, а только для тех, кто отвечает божественным требованиям.

Страх смерти (небытия) совсем не равнозначен инстинкту смерти, который можно понимать и как более или менее постоянное ощущение своей бренности, своей близости к смерти, причем не обязательно из-за болезни или возраста. Это сопровождается раздумьями о ней и иногда осуществлением действий, ориентированных на ее постижение. Ощущение своей телесной конечности может носить скрытый, бессознательный характер, маскируясь за восприятиями и мыслями, даже поступками совсем иного рода. Страх смерти включен в инстинкт смерти, но не исчерпывает его, в этот инстинкт может входить, например, интерес, чисто познавательное отношение к ней, что можно наблюдать у некоторых людей, совершающих суицидальные попытки. В то же время названный инстинкт не обязательно формируется в качестве реакции на отсутствие смысла своего бытия, как полагал Фрейд. Жизнь представляет множество примеров людей, у которых инстинкт смерти занимает ведущее место в их мироощущении, но они совсем не терзаются отсутствием смысла своего существования. Отсутствие смысла жизни тоже может, конечно, порождать страх, но, в первую очередь, оно свидетельствует о духовной скудности, иногда даже отрицании духовности.

Можно высказать такое внешне противоречивое суждение: необычайная близость смерти (а в Апокалипсисе она все время близка) и особое отношение к ней едины. При этом отношение к ней действительно особое, поскольку она является, как вытекает из анализа текста, единственным путем в светлейший мир. Конкретный же человек, по-настоящему стремящийся к ней, т. е. некрофильская личность, далеко не всегда способен изжить в себе страх перед ней. Уничтожая других, он тем самым подавляет в себе страх смерти, поскольку делает ее понятной и близкой, а себя может ощущать могучим вершителем чужих жизней. Божества в Апокалипсисе выступают именно в роли таких вершителей, что с их стороны вполне естественно. Но божества совсем, конечно, не боятся смерти, что является свидетельством того, что такое отношение, весьма желательное для себя, человек спроецировал на них. Не страшиться смерти — извечная, но, увы, неосуществимая для него мечта, проистекающая из его тварной природы. Смерть никогда не превратится в радостное прозрение, не перестанет быть пугающим врагом и роковой ошибкой в мироздании.