Исследования истерии

Вечером она очень весела и довольна. Гипноз не дает никаких результатов. Я стараюсь избавить ее от мышечных болей и восстановить чувствительность правой ноги, что мне весьма легко удается во время гипноза, хотя чувствительность, едва восстановившись, отчасти снова пошла на убыль после пробуждения. Перед моим уходом она высказывает удивление по поводу того, что у нее уже давно не случались судороги затылочных мышц, каковые прежде всегда начинались перед грозой. 18 мая. Нынешней ночью она спала так, как ей не удавалось поспать уже многие годы, однако после приема ванны жалуется на озноб в затылке, на то, что кожа на лице стянута, лицо, ноги и руки болят, держится она напряженно, по рукам пробегают судороги. Во время гипноза не удается выяснить ровным счетом ничего о психическом значении «судорог затылочных мышц», которые мне затем удается унять с помощью массажа в бодрствующем состоянии [44] .

44

Ее удивление накануне вечером по поводу того, что у нее давно не случались судороги затылочных мышц, объяснялось предчувствием приближающегося состояния, которое тогда уже подготовлялось и бессознатель но было ею замечено. Эта диковинная форма предчувствия была совершенно обыкновенной для фрау Сесилии М., о ко торой упоминалось ранее. Всякий раз, когда она, будучи в прекрасном здравии, говорила мне нечто вроде: «Я уже давно перестала бояться ведьм по ночам» или «Как я рада тому, что глаза у меня уже давно не болят», можно было не сомневаться в том, что на следующую ночь она преумножит хлопоты сиделки из–за сильнейшего страха перед ведьмами или почувствует вскоре те самые боли в глазах, которых она боится. Во всех подобных высказываниях сквозило то, что уже было окончательно подготовлено в бессознательном, а ни о чем не по дозревающее «официальное» (по выражению Шарко) со знание преобразовывало представление, возникшее в виде внезапного озарения, в выражение удовлетворения, ложность которого вскоре становилась очевидной. Фрау Сесилия, весьма умная дама, ко торой я обязан многими достижениями в понимании сущности истерических симптомов, сама обратила мое внимание на то, что подобные случаи могли послужить поводом для появления пресловутой веры в наговор и сглаз. Считается, что не следует хвастать удачей, но и черта поминать не нужно, иначе он явится. По существу, удачей человек начинает хвастать лишь в тот момент, когда его уже подкарауливает беда, и ее предчувствие выражается в форме хвастовства, поскольку в данном случае содержание намека заявляет о себе прежде, чем относящееся к нему ощущение, так как в сознании сохраняется отрадный контраст. – Прим. автора.

Я надеюсь, что приведенного выше фрагмента хроники первых трех недель достаточно для того, чтобы наглядно изобразить состояние больной, характер предпринятого мною лечения и его результаты. Постараюсь теперь придать завершенный вид этой истории болезни.

Последнее из описанных истерических помрачений сознания оказалось также последним значительным нарушением здоровья фрау Эмми фон Н. Поскольку я не занимался самостоятельным изучением симптомов и причин их возникновения, а выжидал до тех пор, пока что–нибудь не выявлялось само собой или она сама не поверяла мне свои тревоги, гипноз вскоре перестал приносить результаты и использовался мною по большей части для того, чтобы давать ей наставления, которые надежно сохранялись у нее в памяти и призваны были помочь ей впредь по возвращении домой не впадать снова в такое же состояние. Тогда я был буквально околдован книгой Бернгейма о внушении и ожидал от поучений большего, чем ныне. За короткий срок состояние здоровья моей пациентки настолько улучшилось, что она уверяла, будто не чувствовала себя так хорошо с тех пор, как умер ее муж. По окончании лечения, растянувшегося в целом на семь недель, я отпустил ее домой, на побережье Балтийского моря.

Отнюдь не я, а доктор Брейер получил от нее весточку спустя семь месяцев. Хорошее самочувствие продержалось у нее в течение нескольких месяцев, пока не произошло очередное психическое потрясение. Ее старшая дочь, которая еще во время первого визита в Вену подражала матери по части судорог затылочных мышц и легких истерических состояний, а сама страдала прежде всего болями при ходьбе вследствии retroflexio uteri [45] , была, по моей рекомендации, направлена на лечение к одному из наиболее уважаемых у нас гинекологов, доктору Н., каковой приподнял ей матку с помощью массажа и на несколько месяцев избавил ее от недомоганий. Когда по возвращении пациентки домой матка вновь опустилась, мать обратилась к гинекологу из ближайшего университетского города, назначившему девушке комбинированную локальную и общую терапию, которая, однако, довела ребенка до тяжелого нервического заболевания. Возможно, еще тогда у семнадцатилетней девушки и обнаружились те болезненные задатки, которые спустя год проявились в виде изменения характера. Мать, которая передала свое чадо напопечение врачам, испытывая по своему обыкновению смешанные чувства покорности и недоверия, была разгневана неудачным исходом лечения и, совершив некий мыслительный маневр, ускользнувший от моего внимания, пришла к выводу, что мы оба, доктор Н. и я, повинны в том, что ребенок заболел, поскольку мы якобы представили ей тяжелый недуг ребенка как легкое недомогание, – и до некоторой степени уничтожила волевым актом результаты проведенного мною лечения и вскоре снова погрузилась в то самое состояние, от коего я ее некогда избавил. Хотя живущий по соседству выдающийся врач, к которому она обратилась, и доктор Брейер, поддерживавший с ней переписку, смогли внушить ей мысль о невиновности обоих обвиняемых, она сохранила окрепшую к тому времени остаточную истерическую антипатию ко мне и заявила, что не может согласиться на повторное лечение у меня. По совету того же медицинского светила она обратилась за помощью в один санаторий на севере Германии, а я, по просьбе Брейера, сообщил главному врачу этого учреждения, какая модификация гипнотической терапии доказала в ее случае свою действенность.

45

Retroflexio uteri (лат.) – опущение матки.

Попытка перепоручить ее другому полностью провалилась. По всей видимости, она с самого начала не нашла общий язык с новым врачом, довела себя до изнеможения, сопротивляясь любому его начинанию, обессилела, лишилась сна и потеряла аппетит и оправилась лишь после того, как подруга, навестившая ее в санатории, в буквальном смысле тайно ее оттуда похитила и окружила заботой в своем собственном доме. Вскоре после этого, а точнее, спустя год после нашей первой встречи, она снова оказалась в Вене и опять обратилась ко мне[15].

Ее состояние оказалось куда лучше, чем я предполагал, судя по письмам. Она была полна живости, избавилась от страха, и неизменным оставалось все–таки немало из того, чего я добился в прошлом году. Жаловалась она главным образом на часто случавшуюся у нее путаницу в мыслях, на «бурю в голове», как она выражалась, кроме того, она страдала бессонницей, нередко часами плакала и к определенному часу дня (к пяти часам) становилась печальной. Зимой именно в это время ей разрешалось посещать свою дочь, помещенную в санаторий. Она очень сильно заикалась и цокала языком, то и дело, словно в ярости, потирала руки, а в ответ на мой вопрос, не видит ли она множество животных, отрезала: «О, замолчите!».

При первой же попытке ввести ее в состояние гипноза она сжала кулаки и воскликнула: «Не нужна мне инъекция жаропонижающего, пусть уж лучше боли останутся. Не нравится мне доктор Р., он мне антипатичен». Я догадался, что под воздействием гипноза ей кажется, будто она находится в санатории, и стоило мне вернуть ее в настоящее, как она успокоилась.

В самом начале лечения я сделал ценное наблюдение. Я расспрашивал ее, когда она опять начала заикаться, и она (под воздействием гипноза) робко ответила: после того как натерпелась страху зимой в Д. Слуга в гостинице, где она поселилась, спрятался в ее номере; в темноте она приняла его за пальто, взялась за него, и тут откуда ни возьмись «выскочил» мужчина. Я избавляю ее от этого воспоминания, и с тех пор под гипнозом, равно как и в бодрствующем состоянии, ее заикания и впрямь становятся едва заметными. Я уже не помню, что подвигло меня проверить достигнутые результаты. Вернувшись под вечер, я задал ей на вид совершенно безобидный вопрос о том, как мне следует, уходя от нее, запирать за собой дверь, чтобы никто не прокрался в ее комнату, пока она спит. К моему изумлению, она сильно испугалась, стала скрежетать зубами и потирать руки, намекнула на то, что в Д. ее очень напугал случай такого рода, но рассказать о нем не согласилась. Насколько я понял, она намекала на тот случай, о котором поведала мне утром в состоянии гипноза и который, как я полагал, мне удалось стереть из ее памяти. Ее рассказ во время очередного сеанса гипноза был более подробным и правдоподобным. Вечером она была так взбудоражена, что расхаживала взад–вперед по коридору; вдруг она заметила, что дверь в комнату ее горничной открыта, и решила туда войти и присесть. Горничная преградила ей дорогу, однако ее это не остановило, она все равно вошла в комнату и заметила на стене тот самый темный предмет, который затем обернулся мужчиной. Выходит, что именно эротический характер этого маленького приключения заставил ее поначалу слукавить. Впрочем, я понял, что неполный рассказ в состоянии гипноза не может возыметь никакого лечебного эффекта, уяснил, что неполным следует считать любой рассказ, коль скоро он не приносит никакой пользы, и мало– помалу научился угадывать по выражению лица больного, не утаивает ли он от меня значительную часть своей исповеди.

На сей раз я старался избавить ее под воздействием гипноза от неприятных впечатлений, которые накопились у нее за время лечения дочери и пребывания в санатории. Ее переполняла глухая ярость к врачу, который принудил ее под гипнозом прочитать по буквам слово «ж–а–б–а», и она взяла с меня обещание, что я никогда не заставлю ее произнести то же самое. Тут я позволил себе разыграть ее с помощью внушения, что было, впрочем, единственным и вполне безобидным случаем злоупотребления гипнозом, в котором я повинен перед этой пациенткой. Я внушил ей, будто она так давно была в санатории «...таль», что не может вспомнить даже его названия и всякий раз, желая его произнести, будет по ошибке говорить «...берг», «...таль», «...вальд» и т. п. Так оно и вышло, и вскоре неуверенность при произнесении этого названия стала у нее единственным проявлением речевой заторможенности и сохранялась до тех пор, пока я не избавил ее от этой принудительной парамнезии по указанию доктора Брейера.

Куда дольше, чем последствия этих событий, пытался я одолеть то состояние, которое она именовала «бурей в голове». Когда я впервые увидел ее в подобном состоянии, она лежала на диване с искаженным лицом, беспрестанно ерзала, то и дело прижимая ладони ко лбу, и при этом беспомощно, словно страждущая, выкрикивала имя «Эмми», – так звали и ее старшую дочь. Под воздействием гипноза она сообщила, что в этом состоянии повторяется то же самое, что происходило с ней во время многочисленных приступов отчаяния, которое обыкновенно овладевало ею в период лечения дочери, когда она часами размышляла над тем, как бы поправить скверные результаты лечения, и не находила ответа. Окончательно запутавшись, она обычно громко выкрикивала имя дочери, стараясь таким образом вновь собраться с мыслями. Ибо к тому времени, когда состояние дочери прибавило ей хлопот и она стала замечать, что ею вновь овладевает нервозность, она твердо решила, что путаница не должна затронуть ничего из того, что касается ребенка, пусть даже все остальное в ее голове придет в полный хаос.

По прошествии нескольких недель удалось совладать и с этими воспоминаниями, и фрау Эмми еще некоторое время пребывала в полном здравии под моим наблюдением. Перед самым ее отъездом произошло нечто такое, о чем я намерен рассказать подробно, поскольку этот эпизод проливает ярчайший свет на характер больной и генез ее состояния.

Как–то раз я наведался к ней во время обеда и застал ее врасплох в тот момент, когда она швырнула бумажный сверток в сад, где этот сверток подхватили дети лакея. Отвечая на мои расспросы, она созналась, что выкинула свой (зачерствевший) кекс и все эти дни избавляется от десерта таким образом. Услыхав об этом, я оглядел остатки других блюд и заметил, что слишком многое лежит на тарелках нетронутым. Когда я попросил ее объяснить, почему она так мало ест, она сказала, что не привыкла есть больше, к тому же это для нее вредно; по натуре она такая же, как ее покойный отец, который тоже был неважным едоком. Когда же я попытался разузнать, что она пьет, она отвечала, что усваивает только густые напитки: молоко, кофе, какао и т. п.; стоит ей выпить ключевую или минеральную воду, как у нее начинается расстройство желудка. Это, несомненно, несло на себе отпечаток нервозной избирательности. Я взял у нее мочу на анализ и обнаружил, что моча имеет высокую концентрацию и перенасыщена мочекислыми солями.

В связи с этим я счел целесообразным порекомендовать ей более обильное питье и усиленное питание. Хотя она и не выглядела исхудавшей, мне все же показалось, что усиленное питание ей не помешает. Когда во время очередного визита я посоветовал ей пить щелочную воду и отказаться от привычки употреблять в пищу мучное, она не на шутку взволновалась. «Я сделаю это, раз вы просите, но скажу вам наперед: ничего хорошего из этого не выйдет, потому что это противно моей натуре, да и отец мой был таким же». Отвечая под гипнозом на вопрос, почему она не может побольше есть и пить воду, она пробурчала: «Не знаю». На следующий день сиделка заверила меня, что фрау Эмми осилила всю свою порцию и выпила стакан щелочной воды. Однако сама она встретила меня лежа, в крайне дурном настроении и весьма неблагосклонном расположении духа. «Я же вам говорила. Теперь мы опять потеряли все то, ради чего столько мучились. У меня расстройство желудка, которое случается всегда, когда я больше ем или пью воду, и мне снова придется пять–восемь дней морить себя голодом, прежде чем я смогу к чему– нибудь притронуться». Я уверил ее, что ей не придется морить себя голодом, что получить расстройство желудка таким образом совершенно невозможно, а боли возникают у нее из–за того, что она ест и пьет со страхом. Мое объяснение, очевидно, не произвело на нее ни малейшего впечатления, поскольку чуть позже мне впервые не удалось ввести ее в гипнотический транс, и по злобным взглядам, которые она на меня бросала, я догадался, что она полна возмущения и положение крайне серьезное. Я отказался от гипноза, сообщил, что даю ей сутки на размышление, дабы она уяснила, что живот у нее болит только от страха; по истечении этого срока я спрошу ее, полагает ли она по–прежнему, будто стакан минеральной воды и скромная трапеза могут вызвать восьмидневное расстройство желудка, и если она ответит утвердительно, то я попрошу ее уехать. Эта сценка резко контрастировала с нашими обычными дружескими отношениями.

Спустя сутки она встретила меня смиренно и робко. На вопрос о том, что она думает о происхождении желудочных болей, она искренне ответила: «Думаю, что они возникают из–за страха, но только потому, что вы так сказали». Я погрузил ее в состояние гипноза и опять спросил: «Почему вы не можете есть побольше?»

Ответ последовал тут же и по–прежнему являл собой объяснение в виде выстроенных в хронологическом порядке воспоминаний: «Когда я была маленькой, бывало, я часто из вредности отказывалась за столом от своей порции мяса. Мать обходилась со мной очень строго и спустя часа два заставляла меня под страхом сурового наказания доедать оставшееся мясо с той самой тарелки. Мясо было уже совсем холодным, а жир застывал... (с признаками тошноты) ...и я до сих пор ясно вижу вилку... один зубец был немного согнут. Теперь, усаживаясь за стол, я всегда вспоминаю тарелку с холодным мясом и жиром; а когда я, много лет спустя, жила с братом, который был офицером и имел скверную болезнь, – я знала, что она заразная, и ужасно боялась перепутать столовый прибор и взять его вилку и его нож (с ужасом) и все равно ела в месте с ним, чтобы никто не заметил, что он болен; а когда я чуть позже ухаживала за другим братом, у которого было легочное заболевание, тогда мы сидели возле его кровати, и плевательница всегда стояла на столе, открытая (с ужасом)... а у него была привычка сплевывать в нее над тарелками, мне от этого всегда становилась так тошно, но я не могла подать вида, чтобы его не обидеть. Мне до сих пор кажется, что эти плевательницы стоят на столе, когда я ем, и меня все еще тошнит». Разумеется, я постарался отделаться от всего этого реквизита тошноты, а затем спросил, почему она не может пить воду. Когда ей было семнадцать лет, ее семья провела пару месяцев в Мюнхене, где почти все домашние заработали катар желудка из–за того, что пили плохую воду. Следуя наставлениям врача, все, кроме нее, избавились от этой хвори; минеральная вода, которую ей посоветовали пить, тоже не принесла облегчения. Когда врач порекомендовал ей пить минеральную воду, она сразу подумала: никакого толка от этого наверняка не будет. С тех пор она столько раз убеждалась в том, что не переносит ключевую и минеральную воду, что и не сосчитать.