Истинная жизнь Севастьяна Найта

– Да, – сказал я, – да…

– Что ж – она? – с любопытством спросила мадам Лесерф.

– Быть может, – ответил я, – и я с нетерпением жду нашей встречи.

– Я постараюсь сама разузнать, – сказала мадам Лесерф с прелестным заговорщицким видом. – Я вообще думаю, что писать книгу о знакомых тебе людях куда честнее, чем натаскать отовсюду разных сплетен о них, а потом выдавать все это за свое сочинение!

Я поблагодарил ее и попрощался на французский манер. Ее рука была замечательно маленькой, и, когда я, сам того не желая, слишком сильно пожал ее, она поморщилась, потому что на среднем пальце у нее было большое кольцо с острым камнем. Даже мне было немножко больно.

– Завтра в то же время, – сказала она и тихо засмеялась. Милая, спокойная, с плавными движениями особа.

Я ничего еще толком не узнал, но у меня было чувство, что я на верном пути. Оставалось теперь удостовериться насчет Лидии Богемской. Когда я пришел по имевшемуся у меня адресу, то узнал у консьержа, что она съехала оттуда за несколько месяцев перед тем. Он сказал, что, по его мнению, она живет в отельчике через дорогу. Там мне сказали, что она вот уже три недели как там не живет, а живет на другом конце города. Я спросил своего собеседника, полагает ли он, что она русского происхождения. Он это подтвердил. «Пригожая, темноволосая?» – я пользовался старым приемом Шерлока Хольмса. «Так точно», – отвечал он, несколько сбив меня с толку (правильный ответ был бы «нет, что вы, она безобразная блондинка»). Через полчаса я вошел в неприветливый дом недалеко от тюрьмы Сантэ. На мой звонок вышла пожилая толстушка с ярко-оранжевыми волосами, уложенными волной, с багряными маслаками и темным пушком над крашеной губой.

– Я хотел бы поговорить с мадемуазель Богемской, – сказал я.

– Сэ муа, – ответила она с ужасным русским акцентом.

– В таком случае я принесу вещи, – пробормотал я и поспешно вышел. Иногда мне представляется, что она и доныне может быть стоит в дверях.

Когда на другой день я опять пришел на квартиру г-жи фон Граун, горничная провела меня в другую комнату, что-то вроде будуара, силящегося выглядеть мило. Я и в прошлый раз обратил внимание на то, как жарко тут топили, и хотя на дворе было безусловно сыро, но уж никак не холодно, и поэтому эта оргия центрального отопления казалась чрезмерной. Меня заставили долго ждать. На консоле стояло несколько довольно старых французских романов; большинство авторов были отмечены литературными премиями; был тут и потрепанный экземпляр «Сан-Мишеля» д-ра Акселя Мунте. В застенчиво глядящей вазе стояли гвоздики. Были тут и другие хрупкие вещицы – вероятно, всё хорошие и дорогие, но я, как и Севастьян, всегда чуть ли не патологически не любил ничего стеклянного или фарфорового. Наконец, нельзя не сказать об одном предмете бутафорской лакированной мебели, в коем помещалась, как я догадывался, самая ужасная вещь на свете – радиоприемник. Тем не менее казалось, что, в общем, Элен фон Граун женщина «культурная» и «со вкусом».

Дверь наконец отворилась, и в нее боком вошла та же дама, которую я видел в прошлый раз, – говорю «боком», потому что ее голова была повернута в сторону и вниз: она обращалась, как выяснилось, к черному, сопящему, с жабьей мордой бульдогу [75] , который как будто не желал входить.

– Помните о моем сапфире, – сказала она, подавая мне свою холодную маленькую руку.

Она села на синюю софу и подхватила тяжелого бульдога. «Viens, mon vieux, – произнесла она чуть задыхаясь, – viens [76] . Он куксится без Элен», – сказала она, устроив пса между подушками.

75

Рукописи этой главы не сохранилось, но это, скорее всего, неисправленная ошибка, т. к. черных бульдогов не бывает. Быть может, эта собака той же породы, что и Севастьянова (см. стр. 161): черный бультерьер, который в рукописи тоже сначала был бульдогом. Впрочем, у бультерьеров едва ли «жабья морда».

76

Ну вот, старина, вот так.

– Какая, знаете, жалость, я думала, она вернется утром, но она телефонировала из Дижона и сказала, что ее не будет до субботы (а был вторник). Я ужасно перед вами виновата, но я не знала, как вам сообщить. Вы очень огорчены? – И она посмотрела на меня, положив подбородок на сцепленные руки и опершись о колени острыми локтями в тесно их облегающих бархатных рукавах.

– Быть может я утешусь, – сказал я, – если вы мне еще что-нибудь расскажете о г-же Граун.

Не знаю отчего, но самый воздух этого места как-то располагал меня к напыщенности речи и приемов.

– А кроме того, – сказала она, подымая палец с острым ноготком, – j’ai une petite surprise pour vous [77] . Но прежде – чай.

Я понял, что на сей раз без этого фарса чаепития не обойтись; да уже и горничная прикатила столик на колесиках, на котором поблескивал чайный прибор.

– Поставьте его сюда, Жанна, – сказала мадам Лесерф. – Да, так хорошо.

– Ну а теперь вы должны рассказать мне со всеми подробностями, – сказала мадам Лесерф, – tout ce que vous croyez raisonnable de demander `a une tasse de th'e [78] . Вам, наверное, со сливками, коли вы жили в Англии. У вас, знаете, и вид англичанина.

77

У меня есть для вас небольшой сюрприз.

78

Все, что, по-вашему суждению, можно рассказать за чашкой чая.

– Предпочитаю выглядеть русским, – сказал я.

– Боюсь, я никого из русских не знаю, если не считать Элен, разумеется. Эти пирожные, по-моему, довольно забавны [79] .

– А что же ваш сюрприз? – спросил я.

У нее была интересная манера пристально на вас смотреть – но не в глаза, а на нижнюю часть лица, точно у вас там крошка пристала и нужно ее смахнуть. Для француженки она была очень легко накрашена, и ее прозрачная кожа и темные волосы казались мне весьма привлекательны.

79

Может быть, это амальгама двух известных изречений двух королев: Марии Антуанетты, которая в ответ на известие, что у мужиков нет хлеба, будто бы сказала: «Что же? пусть едят пирожные», и Виктории, которая, будучи недовольна, якобы говорила: «Мы здесь не видим ничего забавного» (we are not amused, нам не смешно). С другой стороны, не похоже, чтобы г-жа Лесерф была способна на такую сложную франко-английскую шутку.

– Ах да, – сказала она. – Когда мы говорили по телефону, я спросила ее кой о чем, и…

Она остановилась, словно извлекая удовольствие из моего нетерпения.

– …и она ответила, что никогда такого имени не слыхала, – сказал я.

– Нет, – сказала мадам Лесерф, – она только засмеялась, но уж я знаю этот ее смех.

Кажется, я встал и прошелся по комнате.

– Однако, – сказал я наконец, – тут ведь нет ничего смешного. Разве ей неизвестно, что Севастьян Найт умер?

Мадам Лесерф прикрыла свои темно-бархатные глаза, молча давая утвердительный ответ, и потом опять посмотрела на мой подбородок.

– Давно ли вы ее видели – т. е. я хочу сказать, видели ли вы ее в январе, когда в газетах были объявления о его смерти? Неужели она не была опечалена?

– Послушайте, друг мой, вы до странности наивны, – сказала мадам Лесерф. – Любовь, как и печаль, бывает разная. Предположим, что Элен и есть та самая, кого вы ищете. Но следует ли из этого, что она любила его так сильно, что непременно должна была горевать из-за его смерти? А если и любила, то разве у нее не может быть своего взгляда на смерть, взгляда, который не предполагает истерик? Что мы вообще знаем об этих вещах? Это ее личное дело. Она, я полагаю, сама вам об этом расскажет, но до тех пор было бы несправедливо оскорблять ее.

– Да я и не оскорблял ее! – воскликнул я. – Если мои слова показались несправедливы, простите. Но расскажите же о ней. Как давно вы с ней знакомы?

– До этого мы виделись нечасто – она ведь много разъезжает, – но мы с ней учились в одной гимназии, здесь, в Париже. Отец ее, кажется, был русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла за этого дурака.

– Какого дурака? – спросил я.

– За своего мужа, разумеется. Мужья почти все дураки, но этот был hors concours [80] . К счастью, это недолго тянулось. Возьмите моих.

80

Вне конкуренции.

Она подала мне и свою зажигалку. Бульдог зарычал во сне. Она подвинулась и поджала ноги, освобождая мне место на софе.

– Вы как будто не слишком хорошо знаете женщин? – спросила она, поглаживая каблучок.

– Меня занимает только одна, – отвечал я.

– Сколько же вам лет? – продолжала она. – Двадцать восемь? Угадала? Нет? Ну, тогда вы старше меня. Но это не важно. О чем бишь я говорила?.. Да, я знаю о ней кое-что – она и сама мне рассказывала, а что-то я сама узнала. Она любила по-настоящему одного только человека – он был женат, это еще было до ее замужества, она тогда была совсем еще девочка, знаете, и то ли она ему надоела, то ли… После этого у нее было несколько связей, но они не оставили никакого следа. Un coeur de femme ne ressuscite jamais [81] . Потом была одна довольно грустная история – она мне ее поведала во всех деталях.

81

Сердце женщины не возродишь никогда.