Источник солнца (сборник)

Евграф Соломонович жмурился и старался ни о чем не думать. Как в детстве: представляешь, что какой-то незнакомый молодой человек красит незнакомую комнату в белый цвет. Валиком по высоким стенам. И вот на стене – лицо. И о стольком оно говорит, такое мамино, папино, лицо первой учительницы, первого соседа по парте, о котором и не помнишь уже, как его звали… рядом с лицом цветок, быть может. Быть может, щенок, птичка, игольное ушко из сказки, – пройти через него и оказаться молодцом. Краше всех. Книжка первая. Ее так вкусно было есть – по листочку, совсем по чуть-чуть… но белым, белым по стене. Все забывается. Даже самое лучшее. На наших лицах остается след, точно от поцелуя, точно свет далекой звезды – ты вносишь его в дом ночью, входя с улицы. И долго еще серебрится твоя кожа по-нездешнему и блестят глаза.

Белым, белым.

– Красите, Жора? – Евграф Соломонович заметил малярившего соседа.

– Красим, Евграф, красим. Хотим успеть до дождя. Вечером обещают ливень.

– Ливень? Что, прямо ливень? Ливни редкость в это время года. Обычно в августе.

– Синоптики однозначны. Говорят – дождь. До самого утра.

– До утра… помнишь, Жора, как мы сидели в кафе, пока официанты не стали задвигать стулья и гасить свет. А все потому, что у нас не было зонтов. И мы еще шутили, что просидим до утра на ступеньках, играя в города.

– Да… тогда еще… э-ээ… девушка твоя загадала Малагу. А мы никак не могли вспомнить, где это. И так стыдно было. Как ее звали? – Сосед на мгновение пропал в квартире и появился с новым ведром краски. Кокетливо устроился на подоконнике – как всадница в женском седле.

Он был главным редактором «Материка», печатал старую русскую интеллигенцию. Георгий Вацлавович Эйвадис. Евграф Соломонович привык видеть его в старых коричневых джинсах и свитере домашней вязки – Эйвадис регулярно вкручивал лампочки на лестничных клетках их подъезда. Такой вот всезаботливый Эйвадис. Тихий и уравновешенный. Лампочки покупал за свои гуманитарные деньги. И однажды Евграф Соломонович видел, как этот замечательный Эйвадис крушил молодого автора в своем казенном кабинете. Автор – вероятно, студент или аспирант – худой, вихрастый, еще совсем мальчишка, то и дело поправлял сползавшие на нос очки и говорил «да-да». Между ним и Жорой лежала рукопись. И вся эта процедура была похожа на публичный дом, где старик развращал юнца. Где искусству раздвигали ноги и показывали что и к чему. И объясняли, почему его «ребенок» – неправильный. Почему так, как написал он, писать нельзя.

И ведь Евграф Соломонович знал, знал более чем отлично, что Жоре давно наплевать – и на журнал, и на авторов всех вместе взятых. Потому что его жена больна раком груди. И потому что он ничем не может ей помочь.

А этот мальчик сейчас возьмет рукопись своими тонкими пальцами в синих чернилах и пойдет домой, зная, что так, как написал он, писать нельзя. Сколько военных летчиков отнесут свои книги в сорок одно издательство и получат сорок один отказ. И один – чем черт не шутит – рискнет в сорок второй. Чтобы выиграть.

Жора испачкал оконное стекло и теперь оттирал. Хмурился.

– Ее звали Катей. – Евграф Соломонович, вспомнив свою первую жену, стучал ногтем по гладкому подоконнику, прислушиваясь к глухому звуку.

– А где она сейчас? Мы с Ирой просматривали фотографии и вспоминали, чем она занималась тогда. Кажется, филолог, да?

– Да, она любила слова.

Привычно меланхоличный Жора улыбнулся.

– Она жила Париже. У сестры. Читала в Сорбонне курсы по исторической компаративистике. Несла в массы Пушкина, Лермонтова, Одоевского… и студенты влюблялись в нее толпами.

– И читали ей наизусть Рембо.

– Ну, может, и Рембо. Я не знаю.

– Или Малларме.

– Или Малларме.

– Евграф, пора писать мемуары.

– Что ты! Я еще недостаточно стар! Хотя могу, конечно, сочинить нечто вроде: «Мои встречи со Станиславским и почему они не состоялись».

Жора улыбнулся во второй раз. Евграфу Соломоновичу это было приятно. Он был даже рад.

– Ты когда напишешь, скажи мне. Мы отрецензируем.

– Александров о том же самом просил.

– Значит, в истории твой облик будет многогранным.

Пуговица, которую Евграф Соломонович стал теребить минуту назад, не выдержала и оторвалась. Она подпрыгнула над подоконником, отскочив от него, и полетела вниз – прямо в зеленые кроны каштанов, переворачиваясь вокруг своей оси в воздушных потоках. Евграф Соломонович смотрел ей вслед, пока не перестал различать маленькую стремительно удалявшуюся точку. Но перестав – все смотрел и смотрел. И кто-то незнакомый потихоньку отколупывал слой белой краски со стены незнакомой комнаты…

Глава 16

…он предпочитает длинные волосы и именно черные, он черноволос, во вторых, любит надевать длинное черное пальто, и, наконец, у него яркие черные глаза… имеет склонность к так называемым тайным наукам.

Ладислав Фукс

Молодой человек явно что-то искал: он вышел из метро, сначала пошел направо, но метров через сто повернул обратно. И теперь уже пошел налево. Места были ему знакомы: по тому, как он уверенно ступал с пятки дорогущего импортного ботинка в пыль переулка, как чутко и ритмично вздрагивали его затянутые в хвост черные волосы, как поблескивали на солнце замечательные очки-блюдечки в стальной оправе – и главным образом по тому, как он то и дело останавливался перед витринами магазинов и, словно узнавая, качал головой, было видно: он здесь был когда-то. Только давно. Совсем давно. Может, еще мальчиком в серой вельветовой курточке на больших костяных пуговицах. А может, юношей у вечного фонаря свиданий.

И мальчик вернулся.

Молодой человек расстегнул карман заплечного рюкзака, не снимая его, достал оттуда какую-то бумажку и поднес к глазам. Сверил очертания представшего перед ним дома с загадочной картинкой на линованном листке, решил, что совпадение полное и довольно потер ладони. Конец поискам. Он нашел!

Красноармейская убегала вдаль бесконечной перспективой и манила пройти дальше последнего подъезда дома, который и был нужен. Молодой человек поддался искушению и прошел, дабы заглянуть за угол. Увидел киоск Сюзпечати, огороженный чугунными решетками сад, старого собачника с двумя таксами на длинных поводках и девушку, шедшую ему навстречу. Девушка прошла, а он еще долго провожал ее взглядом и за доли минуты переживал роман, в котором безымянные персонажи волновали друг друга до потери пульса.

Этот молодой человек был максималистом. Во всем, что он делал.

На нужной двери нужного подъезда был код. А внутри, за ним, домофон. Кода он не знал. Да даже если бы и знал, не поспешил бы набрать и вызвать потом квартиру. Его миссией было попасть внутрь инкогнито. Иначе сюрприз отменялся.

А кого-то в этом писательском доме ждал бо-ольшой сюрприз.

Стена была теплой от солнечных лучей. И стоять, прислонившись к ней, оказалось чрезвычайно приятным. К тому же великолепный наблюдательный пост. Молодой человек не боялся быть нечаянно узнанным: сам-то он знал, как сильно изменился. Как время переписало его черты черновика на чистовик.

Знаете, думал он, если я узнаю вас, вы будете для меня все те же, что много лет назад. И я не захочу стать вам другом, если до этого другом не был. Точнее – захочу. Но не поддамся. Потому что поддаться – обмануть. Самого себя.

Вы все те же.

Я все тот же.

Он стоял, постукивая мыском ботинка об асфальт, едва слышно насвистывая какую-то песенку. Вот со стороны сада вывернулся к нему дядя Жора Эйвадис: тренировочный костюм весь в краске белой, поверх краски – листья и мусор, а в руке – длиннющая малярная кисть. Тоже вся в краске и траве. Но вид – довольный. Как у победителя.