Источник солнца (сборник)

– Насть, я ведь похож на глупого подростка, у которого начинает расти борода. Не вовремя как-то все эти мои слова. И не по адресу.

– А зачем ты, собственно, пришел, Марк? Зачем тебе видеть Евграфа?

Марк почесал в затылке, сделал глупое лицо и глубоко вздохнул:

– Дед, знаешь, он совсем плох. Врачи говорят, скоро не сможет даже сидеть. Он ничего уже почти не видит. А пишет все. Диктует, точнее. Пишет Инна. Но и Инна уже не девочка. Насть, я приехал к нему и полдня стриг. Ногти, волосы, бороду, брови… Насть, как же так, а? Как же?

Вопрос повис в кухонной тишине. Марк смотрел на Настю и смотрел будто уже и не на нее. Будто дальше нее. Будто в себя смотрел. И будто был мучеником, за которого Настя должна была скорбеть. И Настя горько-горько заплакала: теплые слезы потекли ей в рот, по-детски сведенный в судороге беспомощности. И Насте хотелось, чтобы был рядом кто-то, непричастный ко всему этому бесконечному, постоянно возвращающемуся кошмару, чтобы этот кто-то погладил ее по голове, поцеловал в лоб, успокоил бы и дал отдохнуть. Просто дал отдохнуть. Не заставляя больше быть сильной, доброй, все за всех понимающей. И она знала, что силы нужно беречь для более серьезных огорчений. Но не могла поверить, что эти теперешние еще не самые из. И от этого слезы текли безудержнее. И еще она не могла поверить, что все, кого она любила, хотели мучить и так самозабвенно мучили друг друга. Во имя чего? Во имя каких таких великих истин, правильных решений – во имя какой Вечности, какой окончательности?

И Настя плакала, и думала, что, наверное, вера в Вечность тоже может развратить. Если убедить себя, что есть где-то один тот самый ответ, тот, при наличии которого отпадает необходимость в куче вопросов. А ведь вопросами держится жизнь. И, решив, что оставляя все как есть хорошо, избегнем лучшего, мы тем самым убиваем это лучшее, которое вырастает однажды из маленького «хорошо».

Настя думала все эти сложные, почти не свои мысли и плакала, как девчонка. Ей было жалко и Марка, и Евграфа, и деда, и себя… а Марк по-прежнему стоял у высокой стены и насвистывал еле слышно песенку:

– Любовь прошла, не будет поцелуев…

Глава 17

…Когда Евграф Соломонович вышел в город на станции метро «Парк культуры», он, похоже, догадался, в какое непростое прогулочное дело вляпался. И ведь неохота же ему было сидеть дома, нюхать краску и думать беспокойные думы о том, что происходит в его бедной голове. Бедная голова в таком удручающем состоянии была к тому же совершенно не способна сочинять. Да и не знал толком Евграф Соломонович, что сочинить хочет: начатая пьеса в который раз заглохла на полпути, на манер охладевшей любовницы отвергая его творческие ласки.

Артем крепко держал вертлявую Сашку за руку. Сашка норовила то и дело улизнуть. Артем категорически не пускал, этим хоть как-то успокаивая Евграфа.

Ну зачем он в самом деле увязался с ними гулять? Они что, его звали? Нет, не звали. Совсем даже не звали. Они просто сказали: мы идем гулять. А он не захотел сидеть дома один. Вот и все. Сам ведь не захотел. Чего теперь жаловаться?

Евграф Соломонович почему-то думал, что все вокруг знают, кто он и почему так проводит время. Догадываются, что у него в жизни все вообще непросто. Далеко не просто. Чем-то обернется это гуляние? – думал он. И тем не менее деревянные тяжелые двери метрополитена с оптимистической надписью «Выход» выпустили троих в город – город, который зашумел им всеми своими шумами в сердца.

Зачем-то взял Евграф Соломонович с собой папку, и теперь нес ее под мышкой, не зная, куда деть. Она ему мешала. Он ее перекладывал туда-сюда, поправлял сползавшие очки и почему-то вспоминал, как почти двадцать лет тому назад, где-то здесь, возле эстакады, было кафе. И там торговали эклерами. Некоторые глупые люди не любят эклеры за то, что в них много крема. А они с Настей тогда любили. И их, что замечательно, не тошнило. Был теплый весенний день, они сбежали с работы пораньше и пришли сюда. Евграф купил целый кулек и смотрел, как Настя ела – кусала, а начинка предательски капала ей на плащ незамеченной с другого конца пирожного. Ветер играл ее распущенными волосами, норовя сунуть их в рот. А Настя смеялась и поправляла сбившиеся пряди липкими сладкими пальцами. И Евграф тогда впервые в жизни подумал, что эта маленькая женщина не боится его, не боится быть наивной, любить эклеры, портить прическу, плащ… не боится, что он – едва знакомый мужчина – может вдруг сделать ей больно. Она была настолько жива тогда, что при взгляде на нее хотелось жить. И жить вечно.

И еще он вспомнил, как они потом гуляли по набережной, смотрели на колесо обозрения, кидали камешки в Москву-реку и рассуждали, глубока ли она. Настя, смешно тараща глаза, говорила, что если человек упадет туда, то, даже умея плавать, не спасется без посторонней помощи. Ведь у этой реки бетонные берега. Высокие. И она подбегала к парапету, вставала на цыпочки, упиралась подбородком в скрещенные руки и смотрела вниз. Евграф подходил и тоже смотрел. И оба стояли так, отыскивая свои отражения в мутной речной глади. И не находили.

А потом шли дальше, болтая обо всем на свете: о Настиной анатомичке, о том, что ректор велел всем халаты иметь одинакового образца – с завязочками на спине. А у нее был только с пуговицами на груди. О том, как Евграф в прошлую субботу свински напился в ресторане Дома кино, и бедный интеллигентный Александров самоотверженно тащил друга на себе. А Евграф цеплялся за перила и порывался петь «Не искушай меня без нужды». Александров краснел и извинялся перед знакомыми и незнакомыми на каждом лестничном марше. Настя тогда сказала, что Александров – прелесть, и Евграф испытал чувство, близкое к ревности.

Дело в том, что романтичный Александров, тогда еще аспирант, все время ходил с разбитым сердцем. Дамы били его с каким-то поразительным постоянством, и так нещадно, что у Евграфа не раз возникало желание отомстить им как-нибудь за друга. А друг страдал – и так отдавался страданию, что был, кажется, не менее счастлив, чем если бы был любим. Даже более. Мечтал, исправлял недостатки своих муз богатством собственной творческой натуры, и, по сути дела, жил в мире прекрасных во всех отношениях людей. Потому что факт: любой человек рядом с ним становился лучше, чем был на самом деле. Евграф это испытал на себе.

Евграф любил Александрова. За то, что тот не боялся показаться смешным, за то, что умел слушать, что ради того, кто был ему дорог, мог делать не свойственные ему вещи – например, пить. И курить. Морщился, но курил. За то, что бывал беден. За то, что любил Мандельштама и тянул на свет божий Высоцкого в годы, когда певца активно «умалчивали». Мечтал когда-нибудь написать его биографию и преподавать на факультете спецкурс по авторской песне. Евграфу наплевать было на недостатки друга – что мал ростом, что не москвич (родом из Омска, приехал покорять столицу – и покорил-таки), что женщинами, опять же, бросаем, что в кино совсем почти не разбирается. Евграфу было это все равно. Александров был друг, и больше ничего не имело значения.

Когда в такси по пути домой Евграф спал на дружеском плече, сердце Александрова вновь зияло широченной пробоиной от торпеды Амура. Но он и раненный был «прелесть». Настя не ошиблась. Евграф тогда сказал Насте, что Александров для него – навсегда. И Настя ответила, что это здорово. У нее был высокий светлый голос. И карие теплые глаза.

…Они шли, и по левую руку от них тянулся Парк культуры им. Отдыха, по правую бежали по шоссе машины и горели окна домов. Евграф прихватил с собой фотоаппарат и, попав под нужный фонарь, уловив «именно то» освещение, которое требовалось, просил Настю обернуться и делал снимок на ходу. Изображение выходило неровное. Вместо Насти на пленке получался световой блик. Отпечатанные позже фотографии всякий раз напоминали Евграфу Соломоновичу, что он все-таки не герой, не мастер.