Источник солнца (сборник)

Настя вспомнила чеховское это место и скоро стала утирать крупные теплые слезы тыльной стороной ладони, точно стараясь запихнуть их обратно в глаза, и было это и смешно, и нелепо, и очень грустно. Потому что человек, когда ему плохо и когда он делает вид, что все путем, – он довольно жалко выглядит, этот человек. Ну, как тот, кто хочет помочь и не решается из-за скромности. А тот, кому помощь нужна, лежит (или пребывает в другом каком поверженном состоянии) и видит и робость, и желание помочь. Только робостью он в данном случае восхититься не может. Может лишь разозлиться и, махнув рукой, подумать: трус.

Настя не была трус. Но она не знала, как и чем тут можно вообще помочь. Ибо выплыли на сцену дела давно минувших лет, о которых Декторы привыкли молчать. Дела эти были некрасивы, не героичны – ничего достоинству каждого из Декторов не прибавляли. Скорее наоборот. Бывают в жизни такие времена, которые не поддаются сжиманию памятью. Из них невозможно выделить чудодейственный экстракт мысли, невозможно свести их к одной картине, жесту, предмету. Они не метонимичны по своей природе. Они так и остаются в нас, в нашем прошлом целыми огромными кусками. Мы вынуждены всякий раз проживать их во всей полноте и первозданности. Все в них – каждая деталь, малейшая деталь, – так важно, что живет равноправно, равноценно. Благо, когда дела эти созидательны. Но казнь египетская, когда разрушительны.

Настя и Евграф Соломонович имели за душой одно такое большое дело. И имя этому делу было Марк Марк. И дело это было первой жизнью Евграфа Соломоновича. И жизнью едва ли прервавшейся с появлением в ней Насти. Дело это потащило за собой такой громадный хвост следствий и всяческих положений, что, памятуй о всех них Евграф Соломонович постоянно, он бы давно прекратил свои дни на этом бренном свете. И вот он двадцать с лишним лет старался жить в своем скворечнике на самом верху березы, старательно игнорируя соседскую кошку. Ан не вышло: лапы были длинны у кошки, и кошка была сильнее.

Потому что она не пряталась.

И ей было нечего стыдиться.

Не бывает ни хороших, ни плохих людей на все сто. Но те люди, которые ближе все-таки к хорошим, жили когда-нибудь как самые что ни на есть плохие. Любили в полсилы, платили в полцены, желали в полмеры. Потом, конечно, разобрались, какова для них посильная и мера и цена. Но тогда…

Евграф Соломонович вздохнул, и Настя перестала сдерживаться: она отложила Шерлока Холмса в сторону и совсем уж некрасиво разрыдалась. Со всеми положенными всхлипами и сопами. И вот тут-то Евграф Соломонович и струсил. Стоял и смотрел, как она плачет. Минуты две стоял. Потом подошел, неловко провел рукой по ее волосам и заперся у себя в кабинете, чтобы не выходить до рассвета следующего дня. Настя от этого извиняющегося прикосновения расплакалась еще пуще. Совсем как маленькая. Но попроси она Евграфа Соломоновича ее успокоить, приласкать, уверить, что все как-нибудь да образуется, она бы failed, как любят говорить американцы. Не succeeded в этом Евграф Соломонович. Увы.

Да и по большому счету никто из них двоих не знал конкретно, по чему он плачет или разводит руками. Вполне возможно, что поводы были разными. Вполне возможно: один – по прошлому, другой – по настоящему.

За окном на улице сработала сигнализация у какого-то автомобиля, и вой сирены отвлек обитателей трехкомнатной квартиры на Красноармейской от их непростых дум. Настя положила ладонь на книгу, собираясь через какое-то время снова приняться ее читать; Артем проиграл Сашке плюшевого зайца в перетягивании его из стороны в сторону, а Евграф Соломонович поставил кляксу на только что заправленном в пишущую машинку листе. Рукопись пьесы покоилась на подоконнике, как законный старожил сих мест, и наблюдала оттуда за странным действом, которое творил ее горемычный автор: автор сочинял совершенно невозможную вещь! Он, не поверите, сочинял…

…безносый медведь Майор Ковалев угрожающе кивнул пьесе с пола, запрещая болтать лишнее. Пьеса, довольная собственной смекалкой, изобразила полнейшее равнодушие и отвернулась к окну. Тем более что там – за окном – так красиво загорались вечерние огни.

Глава 22

Рано или поздно, под старостьИли в расцвете лет,Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся,Стараясь понять, откуда прилетел зов…А. Грин

Один мой замечательный друг толкнул такую мысль: на том свете мы проживем все горести и радости за тех людей, которым мы их причинили. Вот ты сидел когда-нибудь на скамейке в парке, и к тебе подошел паренек из какого-нибудь общества помощи непонятно каким там сиротам, попросил денежку, и ты дал. Вероятно, никаких сирот и не было, но ты ведь хорошее дело сделал, правда? Не факт, конечно, что по теории моего друга ты непременно станешь тем пареньком в парке, пекущимся о сиротах. Может быть, ты станешь разменной монетой в его руке. Но есть она, есть эта таинственная связь неназываемого и смутного: тебя с пареньком, паренька – с монетой. Это, грубо говоря, бессмертие.

А ты думал иначе?

Сказка о том, как один маленький мальчик источник Солнца искал

* * *

Однажды – это случилось довольно давно, когда ваши папы и мамы были еще маленькими мальчиками и девочками, – жил в одном большом городе пятиклассник Коля Алексеев, великий плут и хулиган. Жил он в большой квартире на шестом этаже, и у него даже была своя собственная комната с видом на соседний дом. В соседнем доме жили ребята из Колиной школы, и Коля часто видел, как они вечером выходят погонять мячик в футбольной коробке. Он тоже умел играть в футбол, но почему-то в компанию его не брали, и так он и сидел на подоконнике своего окна, наблюдая, как другим там внизу весело. Коля сидел и ел бутерброд с вареной «докторской колбасой» (да, то были времена настоящей «Докторской» колбасы за два тридцать – времена, ушедшие безвозвратно!..) и немного грустил. Потому что не было у него друзей. Даже одного маленького, как он сам, друга.

Правда, в прошлом году родители подарили ему волнистого попугая – Коля сам ходил в зоомагазин выбирать клетку, – но выяснилось, что волнистый Гришка время от времени линяет. И всякий раз после злополучной линьки у Коли течет из носа, как при насморке.

Здоровый лысый доктор Степанов из районной поликлиники в противном белом халате на завязочках приговорил маленького Колю к аллергии на все, что летает, ползает, плавает и бегает. Короче, никаких перьев, шерсти и прочих радостей. Категорически. А Гришка?.. Коля с надеждой смотрел в круглые стекла докторских очков. А вашего попугая нужно отдать в добрые руки. Непременно отдать, иначе – сами понимаете, аллергия вам не шутка какая-нибудь. Коля не понял про добрые руки и переспросил. Оказалось, они означали вот что: отдать Гришку другим хозяевам и больше не видеть его никогда.

«И это все потому, что я чихаю?..» – Коля недоумевал. Он дал папе честное-честное слово, что не чихнет больше ни разу. Даже дышать постарается реже. Только чтобы Гришку не отдавать. Но папа почему-то не поверил и, улыбнувшись, похлопал Колю по плечу. А по пути домой купил ему эскимо и пообещал сводить в кино на очень хороший фильм. Колин папа был знаменитый сценарист в одном большом городе и поэтому всегда знал, какой фильм хороший, а какой – нет. И всегда ходил в кино бесплатно. Коля съел эскимо, но ему все равно было грустно.

На следующее утро Гришкину клетку вместе с Гришкой завернули в черную тряпку и куда-то унесли. Коля проводил друга до порога и долго еще прислушивался к стихавшим на лестничной клетке шагам, пока они не стихли окончательно.

Плакать было бесполезно. От еды отказываться – тоже (Коля слишком любил рогалики и шайбочки, чтобы пожертвовать ими ради образа опечаленного до предела ребенка). И вот Коля придумал плохо учиться – получать двойки и колы. Хотя всегда получал исключительно пятерки и четверки. Умом его бог не обидел. Он перестал отвечать урок, даже если знал его отлично. Он перестал читать учебники, решать задачки и учить темы на иностранном, английском, языке. Он приходил домой, кидал в прихожей портфель и, захватив с полки томик Стругацких, которых очень-очень любил, шел к подоконнику, устраивался на нем и читал, читал, читал… пока солнце не скатывалось к горизонту и не наступали сумерки. Тогда он откладывал книжку и ждал появления первых звезд, которые в это время года (а была весна) висели на небосводе огромные и яркие, как волшебные фонари. Приходили с работы родители, спрашивали, как у него дела в школе, гладили его по голове и целовали в лоб. А он отвечал, что все путем. Но вот однажды Татьяна Борисовна, Колина англичанка, задержала его после уроков и спросила, почему он запускает учебу. Коля долго мялся, потом поднял на полную блондинку с теплыми карими глазами свои зеленые глаза и искренне признался, что ничего, совсем ничего ему не хочется делать. Потому что нет у него того, ради кого это что-то надо делать. У него нет ни друга, ни брата, ни попугая. Даже маленькой рыбки нет. Он все это сказал и продолжал смотреть на Татьяну Борисовну своими грустными большими глазами, словно прося совета. Татьяне Борисовне нравился этот тихий еврейский мальчик. Нет, конечно, он не всегда был тихий. Иногда он был очень даже громкий – однажды сломал ей ключ от кабинета прямо в замке, и они с классом минут сорок не могли попасть внутрь. Однажды наелся снега с подоконника и спрятал учительский журнал за батарею в подвале. Но несмотря на все эти хулиганства, Колю любили и ценили. Он писал замечательные красивые стихи. И без него любой утренник был никакой не утренник, а полная ерунда.