Источник

— Гейл Винанд ничего не смыслит в политике, кроме простейших проблем, — сказал Тухи. — Он всё ещё мыслит в терминах демократов из Адской Кухни. Всё, что происходило в политике в те дни, в достаточной степени невинно.

— Мне всё равно. Не в этом дело. Я имею в виду, что «Знамя» становится в какой-то степени помехой. Оно вредит делу. А сейчас нужно быть особенно осторожным. Ты связываешься с неподходящими людьми и узнаёшь, что началась клеветническая кампания, брызги которой попадают и на тебя. Я не могу себе этого позволить.

— Но эта кампания не совсем несправедлива.

— Мне всё равно. Мне плевать, справедлива она или нет. Зачем мне рисковать ради Гейла Винанда? Если общество настроено против него, моя задача — отойти в сторону, и быстро. И я не один. Нас порядочно, тех, кто думает так же. Джим Феррис из «Феррис и Симе», Билли Шульц из «Вимо Флейкс», Баз Харпер из «Тоддлер Тоге» и… Чёрт, ты их всех знаешь, все они твои друзья, это наш круг, либеральные бизнесмены. Мы все решили изъять рекламу из «Знамени».

— Потерпи немного, Гомер. На твоём месте я бы не спешил. Всему своё время. Существует такое понятие, как психологический момент.

— Хорошо. Я положусь на тебя. Однако… в воздухе носится какое-то предчувствие. И когда-нибудь это станет опасным.

— Возможно. Я предупрежу тебя, когда это случится.

— Я думала, что Эллсворт продолжает работать в «Знамени», — безучастно произнесла Рене Слоттерн.

Все повернулись к ней с жалостью и возмущением.

— Как ты наивна, Рене, — пожала плечами Ева Лейтон.

— Но что случилось со «Знаменем»?

— Ну-ну, детка, не вмешивайся в грязную политику, — сказала Джессика Пратт. — «Знамя» — безнравственная газетёнка. Мистер Винанд — порочный человек. Он защищает эгоистичные интересы богатых.

— Мне кажется, он хорош собой, — заметила Рене. — По-моему, он сексуален.

— О Боже мой! — вскрикнула Ева Лейтон.

— Ладно, в конце концов Рене вправе высказать своё мнение, — сказала Джессика Пратт с ноткой ярости в голосе.

— Мне говорили, Эллсворт, что ты являешься президентом Союза служащих Винанда, — медленно проговорила Рене.

— Да нет же, Рене, нет. Я никогда ничего не возглавляю. Я всего лишь рядовой член. Как обычный клерк.

— А что, существует профсоюз служащих Винанда? — спросил Гомер Слоттерн.

— Сначала это был просто клуб, — пояснил Тухи. — Союзом он стал в прошлом году.

— А кто его организовал?

— Кто его знает. Он возник как-то неожиданно. Как и все общественные начинания.

— Я думаю, Винанд просто мерзавец, — заявил Митчел Лейтон. — Что он о себе мнит? Я прихожу на собрание акционеров, а он обращается с нами как с лакеями. Что, мои деньги хуже, чем его? Разве не я владею самым большим пакетом акций его проклятой газеты? Я мог бы научить его кое-чему в журналистике. И у меня много идей. Что даёт ему право быть таким самонадеянным? Только то, что он нажил состояние? Что вышел в люди из Адской Кухни? Разве кто-то виноват, что ему не удалось родиться в Адской Кухне? Никто не понимает, как ужасно родиться богатым. Люди принимают как само собой разумеющееся, что ты был бы никчёмным человеком, если бы не родился богатым. Да если бы у меня были такие возможности, как у Гейла Винанда, я бы был в два раза богаче, чем он сейчас, и в три раза знаменитее. Но он так самодоволен, что даже не осознаёт этого.

Никто не промолвил ни слова. Все почувствовали крепнущие истерические нотки в голосе Митчела Лейтона. Ева Лейтон посмотрела на Тухи, молчаливо умоляя о помощи. Тухи улыбнулся и сделал шаг к Митчелу.

— Мне стыдно за тебя, Митч, — произнёс он.

Гомер Слоттерн чуть не задохнулся. Никто ещё так не упрекал Митчела Лейтона; никто никогда не упрекал Митчела Лейтона.

Нижняя губа Митчела Лейтона почти исчезла.

— Мне стыдно за тебя, Митч, — строго повторил Тухи, — за то, что ты сравниваешь себя с таким презренным человеком, как Гейл Винанд.

Рот Митчела Лейтона размяк, и на его месте возникло нечто похожее на улыбку.

— Это правда, — сказал он послушно.

— Нет, ты не смог бы сделать такую карьеру, как Гейл Винанд. Это не соответствует твоему духу и гуманным инстинктам. Это сдерживает тебя, Митч, а не твой капитал. Кому сейчас нужны деньги? Время денег прошло. Твой внутренний мир слишком благороден для жестокой конкуренции нашей капиталистической системы. Но и она наконец-то уходит в прошлое.

— Это очевидно, — добавила Ева Лейтон.

Было уже поздно, когда Тухи ушёл домой. Он был возбуждён и решил идти пешком. Улицы были мрачны и пустынны, тёмные массы зданий уверенно устремлялись в небо. Он вспомнил, что однажды сказал Доминик: «Сложный механизм, каким является наше общество, можно простым нажатием твоего маленького пальчика на его центр тяжести превратить в кучу обломков…» Он скучал по Доминик. Жаль, что её не было на этой вечеринке.

Неразделённые чувства переполняли его. Он остановился на одной из тихих улиц и, закинув голову назад, громко захохотал, глядя на небоскрёбы.

Полицейский, дотронувшись до его плеча, спросил:

— В чём дело, мистер?

Тухи увидел пуговицы голубого мундира, плотно обтягивающего широкую грудь, бесстрастное лицо, суровое и терпеливое, — этот человек был так же крепок и надёжен, как дома вокруг.

— Исполняете свой долг, констебль? — спросил Тухи. Отголоски смеха ещё слышались в его голосе. — Защищаете закон, порядок, приличие и человеческие жизни? — Полицейский почесал затылок. — Вам следует арестовать меня, констебль.

— Ну ладно, ладно, парень, — сказал полицейский. — Иди давай. Время от времени все мы принимаем лишнего.

VII

Только когда ушёл последний маляр, Питер Китинг почувствовал опустошённость. Он стоял в холле и смотрел на потолок. Под режущим глаз глянцем краски он всё ещё видел очертания проёма, откуда убрали лестничный пролёт, а отверстие замуровали. Старого бюро Гая Франкона больше не существовало. Теперь фирма «Китинг и Дьюмонт» занимала один этаж. Он вспомнил, как впервые поднимался по покрытым пушистым малиновым ковром ступеням этой лестницы, держа кончиками пальцев чертёж.

Он думал о бюро Гая Франкона, о тех четырёх годах, когда оно принадлежало ему одному.

Он знал, что происходило с его фирмой в последние годы; он окончательно понял это, когда люди в комбинезонах убирали лестницу и заделывали отверстие в потолке. Именно этот квадрат под белой краской свидетельствовал, что всё реально и бесповоротно. Он давно уже примирился с мыслью, что всё катится под откос. Это не было его личным выбором — всё произошло само собой, а он не сопротивлялся. Всё было просто и почти безболезненно, как дремота, увлекающая в сон — желанный сон, и не более того. Тупая боль шла от желания понять, почему так случилось.