Источник

Исчезли даже две особенности, которые лучше всего характеризовали Макор: источник был забыт и давно уже никто не пользовался туннелем Давида. Его глубокая шахта была почти полностью завалена мусором, потому что последние триста лет служила городской свалкой. И теперь женщины спускались по крутому маршу деревянных ступеней, которые вели в вади, где струился заново выкопанный источник; Макор начисто забыл ту свежую воду источника, от которого город и получил свое название.

Отец Эйсебиус, привыкший к величавости Рима и Константинополя, тем не менее, счел, что остатки города обладают какой-то сельской привлекательностью и в нем сохранилось здание, которое вызывает уважение. Это была синагога, стоявшая почти в центре города. Когда он в этот первый день пребывания в городе подошел к ней, то, остановившись у южной стены ее, внимательно рассмотрел массивный фасад, напоминавший формой греческий храм, – но в нем отсутствовало то совершенство, которое отличало подлинную греческую архитектуру. Портик поддерживали шесть грубоватых каменных колонн, и Эйсебиус сделал замечание в адрес архитектора: «Тот, кто их делал, явно не был греком». Но он не мог не признать, что они производили сильное впечатление. Под портиком располагались три двери с резными каменными перемычками. На той, что была восточнее, красовалось выразительное изображение виноградных гроздьев, финиковых пальм и маленького фургона, который, без сомнения, был Ковчегом Завета. Все это произвело впечатление на испанца, и он уважительно переступил порог, чтобы заглянуть внутрь; здесь к нему впервые пришло ощущение, что и Палестина обладает своим величием, которое пусть и грубовато, но напоминает прекрасные здания Константинополя – потолок внутреннего помещения поддерживали восемь колонн идеальных пропорций. Они отличались по цвету и, скорее всего, были похищены из какого-то греческого или римского здания, потому что евреи не умели тесать такие колонны. Они придавали синагоге поэтическую красоту, но больше всего Эйсебиуса поразил мозаичный пол – перед ним простирался сложенный из цветных кусочков портрет Галилеи: в кронах оливковых деревьев сидели птицы, в кустах притаилась осторожная лиса, со склонов пурпурных гор стекали ручьи, и все это сливалось в художественное единство.

– Деметриус! – позвал он. – Ты только погляди на это.

На его помощника из Византии мозаика произвела такое же сильное впечатление – создать подобное совершенство их работникам было не под силу.

– Кто ее сделал? – спросил Деметриус.

– Должно быть, привезли кого-нибудь из Византии, – предположил его специалист по мозаике.

Эйсебиус вернулся под портик и по-гречески обратился к проходящему мимо еврею:

– Кто у вас выложил пол? – Тот не понял, но Менахем, который со стулом успел вернуться в синагогу, сказал:

– Это сделал мой отец.

Священник и еврей молча уставились друг на друга, и Менахем добавил:

– Он работает внутри.

Юноша провел высокого испанца в синагогу, где, сидя в углу, Иоханан лепил глиняную трубку.

– Это мой отец, – сказал Менахем.

– Это ты выкладывал пол?

– Да.

– Ты учился в Константинополе? – поинтересовался Деметриус.

– В Антиохии, – ответил Иоханан и в первый раз с начала работы над мозаикой испытал радость, что ее рассматривает специалист, который понимает, чего он добился, и считает его работу произведением искусства.

– Само совершенство, – со сдержанным восхищением сказал отец Эйсебиус, уже видя в воображении, как такой же пол украсит его базилику, и под влиянием момента резко повернулся к Иоханану со словами: – Похоже, здесь твоя работа завершена. А вот нашей базилике понадобится твое искусство.

– Такое стекло стоит денег, – предупредил Иоханан.

Из кошеля, который держал его помощник, отец Эйсебиус вынул и протянул ему горсть золотых монет. Иоханан в жизни не видел их столько.

– Купи себе стекло… и немедленно. Нам нужен пол, который будет втрое больше, чем этот. – Он повернулся посоветоваться к своему спутнику, и они стали так деловито обсуждать будущую церковь, что Иоханану показалось, будто она уже существует. – Можем ли мы перед алтарем выложить такое пространство иола? – спросил Эйсебиус, и архитектор ответил:

– Если убрать две из этих колонн…

– Колонны мы трогать не будем, – резко сказал испанец, – но вот между ними… Найдется ли тут пространство?

– И достаточное, – согласился архитектор, но Деметриус уточнил:

– В таком случае рисунок не сможет быть квадратным, как здесь. – Рукой он очертил размеры необходимой площади, и Эйсебиус кивнул.

Испанец повернулся к Иоханану и осторожно осведомился:

– А ты в состоянии сделать столь же прекрасную работу? Вот таких размеров. – И, как Деметриус, он показал руками в воздухе.

«Эти решительные люди явились сюда, чтобы строить, – подумал Иоханан, – и я хотел бы работать с ними».

– Но я еврей, – тихо сказал он.

Как испанец аристократического происхождения, отец Эйсебиус издал лишь суховатый смешок и сказал:

– Кое-кто в нашей церкви испытывает к евреям враждебность, но здесь, в Макоре, таковых нет. Можно не волноваться. Вот он, – отец Эйсебиус легким движением головы показал на архитектора, – из Молдавии и все еще поклоняется деревьям. Этот – перс и молится огню. Наши германские солдаты – последователи Ария, который считает, что он – воплощение Бога… – Поняв, что Иоханан не в курсе этих тонкостей, он остановился и, как человек уверенный в своей силе, серьезно добавил: – Так что милости просим и тебя – вместе с твоим еврейством и твоим мастерством. – И, взяв Иоханана за руку, настойчиво повлек его из синагоги.

Последующие дни были просто восхитительны. Отец Эйсебиус, расставшись со своим высокомерием, позволил местному сирийскому священнику показать то давнее место, где императрица Елена преклонила колени. Он решил, что тут и быть алтарю новой базилики. Иоханан смотрел, как христиане мерили шагами пространство к северу от синагоги. Они искали место, где лучше всего будет смотреться их здание, и, поскольку еще не пришло время, когда церковь настаивала, чтобы алтарь был обязательно сориентирован на восток, они рассматривали то один вариант, то другой, но наконец Эйсебиус подозвал Иоханана и спросил его, что он думает о решении разместить базилику под углом к синагоге, ближе к северо-восточной стороне ее.

– Почва тут надежная? – спросил архитектор.

– Конечно, но ведь вам придется снести… – И в памяти у Иоханана всплыли имена тех людей, дома которых стояли на этом месте: Шмуэль-пекарь, Эзра, Хабабли-красильщик, его сын Авраам… всего тридцать домов!

Эйсебиус кивнул.

– В последующие годы многие будут посещать эту церковь. Паломники из таких мест, о которых ты даже не слышал.

– Но тридцать домов!

– А что ты предлагаешь? – спросил испанец, делая вид, что хочет получить совет, но не собираясь отступать от своих намерений. – Чтобы мы снесли вашу синагогу?

Когда Иоханан осознал, о чем идет речь, он послал Менахема в Тверию, дабы тот посоветовал ребе Ашеру как можно скорее возвращаться в Макор, поскольку готовится решение, которое может полностью изменить будущее города. Когда молодой человек добрался до Тверии, он нашел ребе и выложил ему все, что происходит:

– Снесут тридцать домов. Большинство еврейских. Шмуэля, Эзры, вашего зятя… – Он торопливо перечислил семьи, которым предстояло потерять свои дома.

Сидя со скрещенными руками, прикрытыми седой бородой, ребе Ашер терпеливо выслушал его и затем сказал своему удивленному гостю:

– Здесь, в Тверии, обсуждение будет длиться еще три дня, и уехать до конца его мне просто невозможно. Езжай, возвращайся домой, Менахем, и скажи всем этим семьям, чтобы они перебирались, куда укажет священник. Не сомневаюсь, что христиане найдут им и новую землю, и новые дома.

– Но, ребе Ашер…

– Мы уже четверть столетия знаем, что тут по велению Господа будет возведена церковь, – сказал старый ребе, – и все мы должны быть готовы к этому дню. – И он спокойно, без всякой паники вернулся в беседку, увитую виноградом, где великие мыслители обсуждали вопрос о порядке повторного замужества вдовы – этой темой они занимались уже несколько лет.