Источник

Повинуясь жесту доминиканца, евреи и проститутки начали бег, и толпа радостно выдохнула, когда один из евреев упал прямо на старте.

– Неумеха! Идиот! – орали зрители, кидая в него гнилыми овощами.

Встав на ноги, он попытался догнать остальных. С неуместной жестокостью Рашель подумала: «Слава богу, что это не Заки».

Бегуны три раза обогнули площадь. Проститутки орали и визжали, трое толстых евреев хранили молчание. Зрители, приветствовавшие радостными криками начало бега, теперь смолкли в ожидании чего-то интересного. Женщины-христианки с пересохшими губами смотрели, как распахивались и закрывались неуклюжие подштанники. И тут все и случилось. Ребе Заки бежал вторым, когда одна из шлюх вырвалась вперед, схватила его за штаны и спустила их почти до колен. Его толстые ноги никак не могли остановиться, и, запутавшись в одежде, он кубарем полетел по камням, ободрав себе колени и представ почти голым.

– Кто бы ни была эта девушка, – закричал герцог, – освободить ее, победит ли она или нет! – Толпа, наблюдавшая за каждым движением толстого ребе, приводившего в порядок свои штаны, одобрительно засвистела. Заки остался далеко позади остальных и, страдая от боли, попытался отказаться от бега, но доминиканец ткнул его и сообщил, что он, как и все прочие, должен закончить дистанцию.

Пробежав по Корсо, Заки вернулся обратно к собору, но, когда бегуны снова оказались на площади, та же девица сдернула штаны у другого из евреев, и бег закончился непристойной свалкой, которая сопровождалась взрывами шутих, громкими аккордами оркестра и восторженными воплями толпы. Через несколько минут после всех остальных прибежал и раби Заки, который, хромая, вошел в двери собора.

Как и пяти другим бегунам, ему вручили его коричневое облачение и красный дурацкий колпак. В таком виде его проводили в кафедральный собор, где на деревянных скамьях, отгороженных канатами от остальной церкви, уже сидели все евреи общины, и, пока горожане и многие жители близлежащих деревень, которых не баловали такими зрелищами, с неприкрытой враждебностью глазели на евреев, прелаты церкви занимали места на дощатом подиуме. Герцог и его сопровождение устроились на специально вознесенных местах, и все стали слушать примирительную проповедь худого изможденного монаха, которая должна была показать евреям величие, благородство и всепрощенчество христианства.

– Вы скоты, вы свиньи, вы отбросы из отбросов, – кричал он на них, – вы грязь, вы последние бродячие шелудивые псы, почему вы упорствуете в своем неподчинении? Своими крючковатыми носами вы вынюхиваете всю грязь мира, вас устраивает валяться в темноте в своих собственных испражнениях! Все ваши женщины – шлюхи. Ваши мужчины – обрезанные преступники. Ваши дочери – распутницы из распутниц. Все вы антихристиане, и гореть вашим сыновьям в вечном адском огне! Почему вы так упрямы? – Минут двадцать брат-монах, чьей задачей было обратить евреев к более высокой религии, метал в них громы и молнии позора и выливал на них сосуды брани. Не было таких преступлений, которых они не совершили бы, не было такой грязи, в которую их нельзя было бы окунуть. Именно такие проповеди звучали в те времена по всему христианскому миру. Они были основаны на какой-то извращенной логике – евреев постоянно осыпали все новыми оскорблениями, окружали веревками отведенные для них места, но, поскольку евреи знали, что все слова яростного проповедника – сплошная чушь, они приходили к выводу: если церковь так безоговорочно отвергает иудаизм, то в самом деле нет смысла даже слушать призывы к обращению. Если бы даже евреи Европы испытывали хоть малейшую склонность к вероотступничеству, то обязательное ежегодное присутствие на таких проповедях лишь ожесточало их сердца другой веры.

Монах перешел ко второй части своего обращения:

– В убожестве вашего ничтожества вы утверждаете, что Бог един, хотя мы-то знаем о существовании Троицы. Как вы можете быть настолько слепы? Настолько глупы? Так упрямы? Почему вы так упорно держитесь за свой Ветхий Завет, хотя мы доказали, что он ложен? Почему вы отказываетесь принять блистательный Новый Завет, который, вне всякого сомнения, содержит истину? Бог троичен в лицах, и весь мир признает этот факт. Неужели вы не понимаете, что ваш Ветхий Завет был вручен вам лишь временно, чтобы проложить путь слову истины Нового Завета? Почему вы так цепляетесь за свои ошибки? Почему?

И каждый еврей, который в тот день терпеливо сидел в соборе, понимал, что он в самом деле упорствует в своих ошибках, которые часто оказывались фатальными. Но еще со времен Авраама, Моисея и Илии он усвоил, что Бог един, непознаваем и неделим.

Монах на кафедре обратился к финальной части проповеди и, увещевая, наконец смягчил голос:

– Придите, евреи, которые однажды были христианами, вернитесь к истинной церкви, пока еще остается такая возможность. Отриньте свои заблуждения. Откажитесь от своей слепоты. Возвращайтесь с радостным сердцем под этот необъятный покров, где вы найдете мир, любовь и доброту. – Он сделал паузу. Из-за канатов на него смотрели каменные лица. Монах, видя этих упрямых евреев и чувствуя, что они даже не хотят его слушать, решил напомнить им об особых условиях, в которых они жили. – Вы не простые евреи, мужчины и женщины Поди, – тихо начал он, – вы люди, на которых однажды почивала благодать Христова крещения. Вы люди, которые сбились с пути, и, если вы как можно скорее не вернетесь на праведный путь, вас ждут суровые кары. – Он возвысил голос до вопля, и в нем появились нотки пугающего предостережения: – Ибо если вы не вернетесь к церкви, вас будут ждать мрачные подвалы, где познаете кнут, дыбу и воду, которой захлебнетесь. В теле вашем переломают все кости, и сердца ваши разорвутся от горя. Умиротворение, которое я вам сегодня предлагаю, долго ждать не будет, и вы выйдете на эту площадь не для участия в веселом соревновании, как было сегодня, а неся с собой факелы – они разожгут костры, которые поглотят вас. Дьявольские отродья, глупцы, дети ада – у вас еще есть время раскаяться. Присоединитесь, не медля, к истинной церкви. Отрекитесь от богохульств Моисея и от старых привычек. Ну же! Не медлите! – На последних словах его затрясло в таких судорогах религиозного жара, что раби Заки, который кое-что знал о таких вещах, испугался.

Тем же вечером, после того как Рашель еще раз измордовала его за то, что он так толст, и за то, что позволил той шлюхе стянуть с себя штаны во время бега, Заки завел серьезный разговор, но, едва только он упомянул о своем страхе, дочери в голос стали жаловаться и настаивать, чтобы к следующей весне он сбросил вес и больше не унижал их. Вымотанный до предела, он испытал искушение грохнуть кулаком по столу и заорать: «Мы говорим не об унижении! Мы говорим о наших жизнях!» Вместо этого он подождал, пока женское население кончило осуждать его, на что, как он знал, они имели право – потому что его стараниями они были уязвлены до глубины души, – и, когда они утихомирились, тихо сказал:

– Вот что монах имел в виду. Нам будет отпущено еще несколько лет. А потом заполыхают костры.

– Заки! – взорвалась жена. – Ты что, идиот?

– Когда я говорю, то знаю, что это правда. Мы на этой же неделе должны оставить Италию.

– Что ты имеешь в виду – заполыхают костры? – перебила его жена. – Потому, что ты так толст и из-за этого упал? Из-за того, что монах произнес свою обычную мерзкую речь? И ты вдруг испугался?

– Я жутко перепугался, – признал Заки. – Этот разгневанный человек знал, о чем он говорит.

– И куда же мы отправимся? – вопросила Рашель. – Вот скажи мне – куда?

Понизив голос, Заки обвел взглядом комнату и сказал:

– В Салоники. Пришло письмо от одного немецкого еврея, который добрался до Салоник, и он говорит, что великий султан…

– В Салоники! – повторила жена. Показывая на дочерей, она залилась истерическим смехом: – Ты думаешь, я позволю им выйти замуж за турок?

Заки подождал, пока возмущение жены стихло, после чего тихо сказал:

– Рашель, мы в беде. И я думаю, мы должны немедленно отплывать в Салоники.

Для Рашель это было уже чересчур. Она вскочила со стула, обрушила град проклятий на никчемную мастерскую Заки и заорала:

– Разве не сам папа заверил нас, что мы можем спокойно жить в Италии сколько захотим? И не трус ли ты, что усомнился в его словах?

– Этот папа пообещал. А другой папа взял его слова назад, – осторожно возразил Заки.

– Но он дал это обещание потому, что знал – нас крестили насильно. Мы никогда по-настоящему не были христианами, и, как порядочный человек, он позволил нам снова стать евреями. Я не хочу перебираться в Салоники. Я отказываюсь.

– Рашель, – взмолился ребе. – Ты спросила, не трус ли я. Да, трус. Я слушал сегодня этого человека, и он прямо пылал. Его голос звучал, как у священников в Испании и Португалии. Он не успокоится, пока не пошлет на костер всех таких евреев, как ты и я. Послушай меня, Рашель!

Но Рашель отказывалась его слушать. Она запретила и дочкам слушать отца. Измученная событиями этого бурного дня, семья ребе разошлась по постелям, оставив его в одиночестве, и утром после молитвы он отправился во дворец герцога, где ему пришлось ждать пять часов, пока герцог не допустил его до себя.