Источник

Старик, борода которого свидетельствовала, что он отдал годы изучению слов Моисея, с отвращением отпрянул, но начальник опять обратился к нему тихим убедительным голосом:

– Дорогой друг, ты жестоко поплатишься, если не подчинишься закону.

Но когда старик снова отказался, капитан приказал одному из своих людей приготовить бич, с рукоятки которого свисала дюжина кожаных плетей.

– На концах их свинец, – объяснил капитан, поигрывая этим ужасным орудием пытки. – И ты думаешь, что выдержишь это наказание?

Старик плюнул на жертвенную свинью, и солдаты тут же исполнили приказ, уже заранее отданный им; они уже знали, как действовать в таких случаях. Они сорвали со старика одежду, обнажив его, привязали к колонне и нанесли десять жестоких ударов плетью, Один из свинцовых наконечников пришелся ему по лицу и выбил глаз. Удары разорвали угол рта и содрали кожу с мышц шеи.

– Теперь ты признаешь свинью? – спросил капитан стражи, и, когда старик отказался, солдат с бичом стал наносить удары по нижней части тела; свинец раздробил ему яички и размозжил чресла. На сороковом ударе стало ясно, что капитан по-человечески пожалел старика: он понадеялся, что его убьет одно лишь бичевание и он избежит мучений, когда его будут свежевать живьем, но старый еврей проявил удивительную стойкость и выжил под градом свинцовых ударов. Наконец его содрогающееся тело швырнули на землю, и к нему подошел человек с острым ножом, чтобы содрать со старика изуродованную кожу. Но когда стало ясно, что он уже должен был скончаться, старик приподнял голову и прохрипел вечную молитву всех евреев:

– Слушай, о Израиль, Господь Бог мой, Бог един! – И с долгим протяжным стоном последнего слова он умер.

Среди тех, кто с гневом наблюдал это страшное зрелище, были два человека. Разного происхождения, они, тем не менее, несли какой-то груз ответственности за свершившуюся трагедию. Оба они родились в Макоре в семьях, имевших тут давних предков, и их дружба объясняла, почему евреи принимали одно за другим свалившиеся на них ограничения, толком не понимая, что происходит и чем все это должно кончиться. Самым известным из них был правитель Тарфон, тридцатипятилетний гимнасиарх, симпатичный, чисто выбритый рыжеволосый атлет, который предпочитал носить короткую тунику офицера греческой армии. Он был обаятельным человеком, прямым и благородным в своих действиях. Народ его вдвойне ценил как правителя потому, что у него была красивая жена, родом из Греции, которая своим достоинством украшала его появление на людях и блистала умом на его частных приемах. Тарфон вышел из средней хананейской семьи, но с приходом Селевкидов стремительно обрел известность, ибо греки увидели его способности еще в детском возрасте и послали учиться в Афины. По возвращении он стал помощником правителя Птолемаиды, как теперь назывался древний морской порт Акко, и именно он убедил правителя построить летний дворец у северо-западной стены Макора, которую обвевает прохладный ветерок из вади и откуда можно наблюдать изумительные закаты. Кроме того, Тарфон объяснил своему правителю, что стоит вкладывать средства в оливковые рощи, и, когда они плодоносили, правитель процветал. Мало кто из чиновников-Селевкидов видывал Афины, и, хотя все знали койне, почти никто не владел классическим диалектом Аттики; Тарфон же знал его в совершенстве и читал на нем выдающихся авторов. Его греческое образование, его греческая жена и его атлетическая стать не могли не привлечь к нему внимание, и, когда Антиох Эпифан решил посвятить Зевсу малый храм, он сказал о Тарфоне: «Потрясающе, что в этом маленьком городе удалось найти человека, который грек не только по речи и манерам, но и по духу». Ободренный этими слова' ми, Тарфон взялся за дело, которое принесло ему благодарность императора: организовав группу горожан, он с их помощью собрал деньги на строительство у южной стены города внушительного гимнасиума с горячими банями, статуями, с небольшой ареной для игр и каменными скамьями для зрителей. На освящении строения Тарфон завоевал доверие местных деловых людей, сказав:

– Необходимо признать, что такой маленький пограничный город, как Макор, только недавно отбитый у египтян, не мог позволить себе открытый стадион. Такого нет даже в Птолемаиде. Но у нас есть право обзавестись собственным гимнасиумом. Как может греческая община существовать без него? И благодарить за него надо вас.

И никто в Макоре не удивился, когда Антиох Эпифан назначил молодого Тарфона очередным правителем этих мест, и, хотя обязанности заставляли его большую часть времени проводить в Птолемаиде, он старался как можно чаще бывать в Макоре, уютном маленьком городке, который помогали строить и его предки. Каждый день, когда он останавливался в своей резиденции, он отправлялся для упражнений в гимнасиум, принимал горячую ванну и наслаждался прохладными напитками в компании друзей, которые с удовольствием наблюдали, как молодежь Макора готовится к играм, что пройдут в таких больших городах, как Дамаск и Антиохия. Тарфон оставался великолепным атлетом; в дни учебы в Афинах он представлял империю Селевкидов в беге и в борьбе, и в последнем виде он и сейчас еще мог нанести поражение почти каждому из юношей своего региона. Знали его здесь и как хорошего бегуна. Каждый год он надевал спортивные сандалии, препоясывал чресла небольшим куском материи и пробегал восемь миль от главных ворот Макора до здания ассамблеи в Птолемаиде. Он приглашал с собой в путь местных бегунов, и, пусть даже он уже не мог обогнать самых быстрых, Тарфон, как правило, приходил к финишу далеко не последним. И евреи Макора попали в уготованную им ловушку в какой-то мере благодаря искренним стараниям этого хорошего человека, который испытывал к ним глубокую привязанность. Много столетий его семья работала бок о бок с ними, и некоторые из его предков приняли религию евреев, так что, когда Макор услышал первые из этих жестоких требований, именно Тарфон успокаивал евреев и искал уловки для смягчения законов. Влияние его благородной личности уменьшило первоначальное потрясение от этих ограничений, и они не оказали того эффекта, на который были рассчитаны. И он, и его жена Мелисса всегда были готовы общаться с евреями, выслушивать их горести, помогать выправлять бумаги и свидетельства. Им нравилось разговаривать с молодыми еврейскими ребятами, и они поощряли их стремление к учению. На их деньги была возведена крыша над синагогой, и именно Тарфон придумал те уловки, которые помогали евреям соблюдать свой обычай Шаббата и не нарушать его. Таким образом, сам того не желая, он помог обезоружить иудаизм, оставив его беспомощным перед преследованиями, когда они начали обретать серьезный характер. Теперь Тарфон не мог больше защищать своих друзей, и их мучений нельзя было избежать. Не в силах поверить, во что превратился его мирный и спокойный мир, Тарфон, скрываясь за колонной храма, наблюдал эту жуткую картину первого бичевания.

Начало сказываться отсутствие у евреев подлинного вождя. Часть из них стала громогласно кричать и возмущаться, но никто ничего не делал. Прошли те времена, когда такие патриархи, как Цадок, были готовы вступить в схватку даже со своим богом, рискуя и своей жизнью, и существованием клана. Теперь люди избегали такого диалога. Не было ныне среди евреев и такого Гершома с семиструнной лирой, сердце которого обращалось прямо к сердцу бога; теперь люди предпочитали невнятную уклончивость. И конечно же не было в Макоре такой старой седой женщины, как Гомера, которая могла лично противостоять и египетским полководцам, и мощи Навуходоносора. Теперь был только Иехубабел, толстенький бородатый сорокапятилетний мужчина, которому давали средства на жизнь ряд красильных чанов и который беспокоился, главным образом, лишь о том, чтобы получить достаточно пурпурной краски из северных городов и красной – из Дамаска. Это было явной ошибкой, что Иехубабел стал главой еврейской общины, ибо он не обладал ни силой личности, ни особой религиозностью. Строго говоря, у него было только два качества для обязанностей, которые были ему доверены: он жил рядом с синагогой и обладал тем, что считалось мудростью, то есть он читал великих еврейских классиков и благополучно забывал их, но помнил несколько мудрых высказываний из того набора, что евреи копили веками, когда защищали свою неповторимость от поглощения египтянами или вавилонянами. Иехубабел был непревзойденным знатоком общих мест, и когда он от своих красильных чанов направлялся в синагогу, то часто останавливался поболтать с еврейскими соседями, которые составляли примерно треть населения Макора. Когда они приглашали его к себе домой, он ответствовал: «Не переступай порог дома соседа, а не то ты утомишь его и он станет тебя ненавидеть». Поскольку цитата всегда приходилась к месту и произносил он ее с многозначительной интонацией, причем его округлое лицо как бы светилось внутренним светом, все его друзья считали Иехубабела мудрым человеком. Когда кто-то из знакомых произносил что-то толковое, Иехубабел мог привести другую цитату: «Толковое слово – как золотое яблоко на серебряном блюде». А когда он получал известие, что его драгоценные красители прибыли в порт Птолемаида, то часто радостно восклицал: «Хорошая новость из далекой страны – как глоток холодной воды пересохшему горлу!» Так, неспешно прогуливаясь, Иехубабел занимался своими повседневными делами, и, не появись на сцене Антиох, его набор затасканных цитат так бы и служил ему всю жизнь, небогатую событиями. Но домашняя мудрость Иехубабела не могла противостоять грубой силе императора, а против изощренной греческое учености правителя Тарфона она была просто бессильна.

Его имя символизировало историю Иехубабела. Оно гласило «YHWH в Вавилоне», и со дней вавилонского пленения все мужчины семьи носили его. Когда евреям пришло время возвращаться в Израиль, вокруг харизматического пророка Риммона собралась группа, и он, которому ужe шел девятый десяток, привел их от каналов Вавилона к холмам Иерусалима – о котором молился пятьдесят лет, – но, когда его народ увидел этот город, Риммон, ко всеобщему удивлению, собрал свою семью, включая сына Иехубабела и старуху жену Геулу, и повел их к Макору, где им и предстояло продолжить жизнь своего поколения. Иехубабел был потомком этих отважных людей, и пусть даже толстый красильщик потерял многое из их яростной неукротимости, он сохранил их преданность YHWH. Для него целование каменной шеи Антиоха Эпифана было богохульством, но, когда правитель Тарфон заверил его, что это скромное требование не несет в себе ничего страшного, Иехубабел сказал своим евреям: «От реки поднимается туман, который затягивает солнце, но оно не обращает на него внимания и не иссушает реку». И ради сбережения мира он подчинился. Для него было отвратительно признание Антиоха богом, но, когда Тарфон убедил старого Друга, что, совершая этот ритуал, евреи в то же время могут у себя в синагоге поклоняться YHWH, Иехубабел не усмотрел в этой ситуации серьезного конфликта. Для него прикосновение к жертвенной свинье было осквернением, но, тем не менее, он подчинился, поскольку правитель убедил его, что таким образом он спасет многие жизни. Иехубабел хотел доверять Тарфону, потому что ему нравился рыжеволосый грек, который никогда не подводил в дружбе; похоже, он не замечал те явные различия между греками и евреями, между языческими верованиями и иудаизмом. Он видел, что Тарфон любит атлетические соревнования и театр. Евреи же предпочитали вести более простую жизнь. Он знал, что во дворце проходят оживленные дискуссии о книгах и о богохульных пьесах, а его соотечественники за стенами своих домов вели скромную и незамысловатую жизнь. Не подлежало сомнению, что центром жизни греков был храм Зевса, которого никто не воспринимал всерьез, и гимнасиум, где бывал почти каждый; евреи же хранили верность своей скромной старой синагоге. Но Иехубабел не считал эти различия непреодолимыми. Так что, когда пришел последний эдикт, против которого должны были восстать все евреи от мала до велика, Иехубабел предпочел поверить Тарфону, когда правитель начал успокаивать его: «Я лучше, чем многие другие, знаю Антиоха. Разве не ему я обязан своим продвижением? Он тщеславен, но неглуп, и, когда увидит, что евреи не принимают новые законы, он сменит свое высокомерное отношение. Верь мне, Иехубабел, сейчас самая правильная для вас тактика – это вооружиться юмором, даже по отношению к свинье а затем через меня выразить формальный протест. И можете быть уверены, что он отменит эти законы».

Так что когда Иехубабел непродуманно согласился с присутствием свиньи, то Антиох потом нанес удар в самое сердце иудаизма, обрушив кары на триста пятнадцать евреев Макора, и все они, кроме одного, подчинились новым правилам. Но этот один старик счел такое поведение Аля себя невозможным, и, когда упрямый мученик умирал под ударами бича, он смотрел на Иехубабела единственным оставшимся глазом, обвиняя его в предательстве своего народа. И еще долго после гибели старика Иехубабела преследовало зрелище этого залитого кровью гневного лица.

Правитель Тарфон, став свидетелем этой отвратительной казни – столь чуждой сердцу настоящего грека, – покинул ступени храма и медленно пошел по широкой улице, что вела к гимнасиуму. У его главных дверей стояли две выразительные статуи – Геракла в позе борца и бегуна Гермеса. Боги, высеченные из белого камня, были нагими и прекрасными, говоря, что каждый человек, который стремится к физическому совершенству, может стать равным богам. Тарфон, верный своему обычаю, проходя мимо статуй, повернулся налево к Гераклу и коснулся его дельтовидных мышц, словно ему предстояло бороться с богом, а потом направо к Гермесу и провел рукой по своим мышцам голени, которые оставались упругими и неутомимыми. Но сегодня, похоже, боги были готовы обвинить его, и, опустив глаза, Тарфон пробормотал: «Я должен был убедить Антиоха, что его законы отвергнут».

Испытывая чувство стыда из-за того, чему он стал свидетелем, Тарфон вошел в зал гимнасиума, где его встретил запах потных тел, горячей воды и ароматического масла. Он уже был готов раздеться и войти в зал Аля игр, но, отказавшись от этой идеи, Тарфон направился к небольшому помещению, которое приказал пристроить к основному зданию, и когда вошел в него, то оказался перед огромной белокаменной статуей Антиоха Эпифана в позе могучего дискобола. Император никогда не был искусен в этих играх, но, когда его изображали в виде умелого спортсмена, он неподдельно радовался. Антиох высился в виде гигантской обнаженной статуи не только как человек, заменивший собой Зевса, но и как непобедимый дискобол, с которым не может сравниться никто из смертных. Тарфон не мог не понимать неприемлемость новых законов, и он пробормотал: «На этот раз Антиоху придется отступить».

Он прошел в свое помещение, где занялся составлением на классическом греческом отчета императору с рассказом о том, как старым еврей сопротивлялся закону, не устрашившись и смерти. Тарфон намекнул, какое воздействие он может оказать на общину. Перед ним с необычной четкостью предстало будущее, и он добавил к своему отчету краткий абзац, в котором предсказывал, что, если новые антиеврейские законы будут вводиться силой, это может вызвать вооруженное восстание; но, закончив этот анализ, которого от него никто не ждал, Тарфон счел его чрезмерно дерзким и отложил в сторону. Закрыв глаза, он попытался зримо представить то, что пугало его, и едва ли не воочию увидел восстание, которое было готово вспыхнуть среди евреев, но отказался как следует разобраться в этой проблеме. Хотя он чувствовал, что в этот день в Макоре родились какие-то страшные силы, он не хотел верить своему же предчувствию. Тарфон так и не мог прийти к решению – отправлять свое сообщение или нет. Решив сравнить свои мысли с тем, что думают другие, он подозвал одного из рабов, служивших в гимнасиуме, и приказал ему найти главу еврейской общины Иехубабела, а когда раб ушел, скинул одежду и направился в один из малых залов для игр, где вот уже несколько недель учил группу ребят из Макора искусству борьбы. Он намеревался в конце года послать их на несколько соревнований, и в пылу схваток в борцовском зале Тарфон забыл о всех бедствиях этого дня.

Обнаженный, он прохаживался среди таких же нагих юношей, поправляя технику исполнения приемов. Наконец он оказался рядом с темноволосым Менелаем, у которого были необычайно могучие плечи. Тарфон отодвинул его напарника, сказав «Дай-ка мне попробовать», и примерился к Менелаю, но, едва только они сошлись, он почувствовал, как от мощи юного борца у него едва не подломились колени. Он буркнул: «Молодец, продолжай дальше» – и провел контрприем, а остальные борцы остановились, наблюдая за схваткой своего гимнасиарха с Менелаем.