Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Историк Михаил Погодин был общепризнанным поборником диспутов, которые в то время были «учреждением, занимавшим важное место во всей университетской жизни» [484] . Самым значительным различием между защитами первой половины века и теми, которые проходили в середине 1850-х годов, являлось то, что раньше студенты занимали в них гораздо более важное место. Студенты, как он пишет,
играли здесь главную роль. Они начинали диспут, они иногда и оканчивали его. Это была арена, для них, собственно, открытая, где они могли показывать себя и обращать на себя внимание профессоров. На экзаменах они обязаны давать отчет в том, что слышали <…> а на диспутах они предъявляли собственные приобретения, обнаруживали деятельность своего ума [485] .
484
Погодин М.Диспут г. Гладкова. О диспутах десятилетней давности (40-е годы) // Журнал министерства народного просвещения. 1856. № 2. С. 37 [отд. паг.]. В 1856 году Погодин считал себя обязанным написать об истории диспутов, поскольку в недавно опубликованной столетней истории Шевырёва об этом говорилось очень скудно.
485
Там же. С. 38.
Погодин считал их отличным педагогическим средством, подчеркивая как независимость интеллектуальной деятельности, ее мотивационную силу, так и количество времени, потраченного на подготовку к ним. Студенты ожидали подобные диспуты как «торжества», они становились темой их разговоров задолго до самого события и продолжали обсуждаться в аудиториях и общежитиях в течение некоторого времени после защиты [486] . Погодин был в таком восторге от этого старого стиля защиты диссертаций, что он рекомендовал планировать диспуты таким образом, чтобы у студентов была возможность задать все вопросы и обсудить все волновавшие их проблемы. Он даже призывал к строительству специального зала для проведения диспутов, подобного тому, что он видел в Лейденском университете, который позволял бы всем присутствующим видеть диспутантов [487] .
486
Там же. С. 28–29.
487
Там же. С. 40.
В ту эпоху, когда предмет
488
А.В. Никитенко (1804–1877) был известным цензором, литературным критиком и автором дневников. Речь идет о его диссертации «О творческой силе поэзии, или поэтическом гении» (СПб., 1837). Это была одна из тех наскоро написанных диссертаций, единственной целью которых было дать ее автору возможность сохранить преподавательскую должность. Описание, которое дает ей Буслаев, показывает дистанцию между его идеалом точной науки и подобного рода работами: «Теперь я не помню ни ее заглавия, ни содержание, только хорошо знаю, что в ней говорилось вообще об изящных искусствах, о прекрасном, о поэзии, при полнейшем отсутствии положительных фактов». Буслаев Ф.И.Мои воспоминания. М., 1897. С. 122.
489
Там же.
490
Погодин М.Диспут г. Гладкова. С. 38–39.
491
Там же. С. 37–38.
Со временем проведение таких неформальных защит стало невозможным. К середине века российский университет стал «настоящим научным центром европейского типа» [492] . Сложилась российская университетская культура [493] . И хотя ее формирование происходило постепенно, самым важным периодом были, безусловно, 1830-е годы. Одной из причин этого стал важный шаг вперед, сделанный с принятием университетского устава 1835 года, который освободил университеты от ответственности за учебные учреждения более низких ступеней и одновременно с этим улучшил уровень подготовки и социально-экономическое положение профессоров [494] . Новый устав требовал, чтобы профессора имели докторскую степень. Часть преподавателей, включая Шевырёва, смогли дописать и защитить диссертацию за предоставленный год, другие же просто потеряли свои должности [495] . Благодаря этим реформам, либо же благодаря настойчивости, с которой Николай I требовал, чтобы служилые дворяне имели университетское образование, и его политике кнута и пряника, использовавшейся для выполнения этого требования, университеты избавились от стигмы, наложенной на них в первые десятилетия существования, и вступили в новую эпоху.
492
Кизеветтер А.А.Московский университет… С. 122. Кизеветтер в данном случае говорит только о своей alma mater, но это относится к университетской системе в целом.
493
Это было продолжающееся эволюционное движение. В своем очерке Кизеветтер, например, указывает на существенные обновления в преподавательском составе между 1780 и 1800, 1832 и 1848, 1855 и 1863 годами, а также на вклад выдающихся новых преподавателей, таких как В.О. Ключевский или П.Г. Виноградов, в области истории. См.: Кизеветтер А.А.Московский университет… С. 54, 101, 120, 123–124.
494
Правительство признавало, что оно перенаправляет внимание профессоров от управленческих задач к науке. См.: Шевырёв С.П.История Императорского Московского университета. С. 487. Галской в своей работе ( Galskoy C.The Ministry of Education… P. 238) указывает, что устав 1835 года увеличил жалование профессоров примерно в три раза.
495
Whittaker C.H.The Origins of Modern Russian Education: An Intellectual Biography of Count Sergei Uvarov, 1786–1855. DeKalb, 1984. P. 161. Она цитирует сведения Никитенко о том, что тринадцать профессоров Санкт-Петербургского университета были постепенно удалены со своих должностей из-за новых требований. См. также: Galskoy C.The Ministry of Education… P. 239–240.
Без сомнения, наиболее важным фактором, поднявшим уровень науки, образованности и усовершенствовавшим университетскую культуру, было значительное повышение уровня профессорско-преподавательского состава. Этому во многом способствовал удивительно успешный эксперимент по созданию так называемого Профессорского института при Дерптском университете [496] . Все писавшие о нем единодушны в том, что он оказался чрезвычайно важным источником новых, более подготовленных и энергичных профессоров. Буслаев вспоминает, что новые профессора, вернувшиеся и начавшие преподавать в 1835 году, дали «первый решительный толчок к более точному определению ученой специальности каждой кафедры» [497] . Синтия Уиттакер называет открытие Профессорского института «наиболее значимой мерой, предпринятой для подготовки возрождения университетов в России» [498] . Григорьев отмечает, что период до 1831 года «далеко не был блистательным», но с возвращением этих молодых ученых, а также благодаря постоянному притоку профессоров, получивших подготовку во время командировок, «настал для нашего, как и для других русских университетов, период иной, лучшей жизни» [499] . Корнилов оценивает результаты программы подготовки молодых ученых за границей как «блестящие». В 1840-х годах
496
В 1820-х годах две группы студентов были посланы на определенный срок на учебу в Дерпт, после чего еще на два года в Париж или Берлин. О Профессорском институте см.: Шевырёв С.П.История Императорского Московского университета. С. 485–487; Flynn J.University Reform… P. 181–185; Galskoy C.The Ministry of Education… P. 239–240.
497
Буслаев считал, что это является естественным ходом событий в специализации знания и преподавания как в России, так и на Западе: «Старый энциклопедизм <…> оказался неудовлетворителен для серьезных требований университетской науки». В этой связи в качестве образца профессора-энциклопедиста он рассматривал Давыдова. См.: Буслаев Ф.И.М.П. Погодин как профессор. М., 1876. С. 9.
498
Whittaker C.The Origins of Modern Russian Education. P. 161–162 (цитата на с. 161).
499
Григорьев В.В. Императорский Санкт-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. Историческая записка. СПб., 1870. С. 83, 87.
явилась целая плеяда молодых русских ученых, которая дала очень много для следующего поколения русской интеллигенции: достаточно вспомнить имена Грановского, Редкина, Крюкова, Буслаева (в Москве), Меера (в Казани), Неволина, Куторгу (в Петербурге) [500] .
Процесс, в результате которого российская профессура достигла европейских стандартов научной подготовки, образованности и интеллектуального блеска, – тот путь, который до самого конца империи будет способствовать появлению все более опытных профессоров, – начался в 1830-е годы. Это было условие sine qua non новой университетской культуры.
500
Kornilov A. Modern Russian History. N. Y., 1943. P. 282. См. также: Galskoy C.The Ministry of Education… P. 239–240.
Этот переход к новому типу профессора создал качественное различие, так как новые профессора возвращались из своих научных командировок не только с новой методологией: они также перенимали западное светское научное мировоззрение. Слова Кизеветтера по этому поводу стоит процитировать. 1830-е годы стали «началом новой эпохи в развитии Московского университета», – пишет он, – потому что
…появившаяся в Москве в 30 и 40-х годах плеяда молодых профессоров была за отдельными исключениями проникнута высокими представлениями о назначении профессора. В этом представлении служение науке неразрывно связывалось с проведением в сознание общества идеалов гуманитарного прогресса.
Молодые профессора 1830-х годов – по словам Герцена – «привезли с собой горячую веру в науку и людей; они сохранили весь пыл юности, и кафедры для них были налоями, с которых они были призваны благовестить истину; они являлись в аудитории не цеховыми учеными, а миссионерами человеческой религии» [501] .
501
Кизеветтер А.А.Московский университет… С. 115.
С этой точки зрения, защита диссертации была своего рода церемонией посвящения в сан.
Безусловно, университеты существовали не в вакууме. Они развивались в культурной среде правящего класса, которая характеризовалась хорошим образованием, космополитическим мировоззрением, на фоне все большего многообразия как собственно общества в целом, так и студенческой среды [502] . Именно в 1830-е годы возникли такие группы, как кружок Станкевича, сформировавшийся «под сенью Московского университета» [503] . В конце 1830-х и в 1840-е годы «социальный состав и интересы образованной публики, еще оставаясь ограниченными, все же расширились настолько, чтобы поддерживать все увеличивавшееся число разных инициатив – ученых обществ, театров, публичных лекций, издательских домов и школ всех уровней» [504] . Зарождение нового типа образованной публики на российской сцене наглядно продемонстрировала невероятная популярность лекций Грановского, о чем так блестяще писала Присцилла Рузвельт (см. сноску 49) {в электронной версии книги – сноска 507. – Прим. верстальщика.}.
Анненков вспоминает, что, приехав в Москву осенью 1843 года, он «застал ученое, так сказать, межсословное торжество <…> по случаю первых публичных лекций Грановского, собравшего около себя не только людей науки, все литературные партии и обычных восторженных своих слушателей – молодежь университета, но также и весь образованныйкласс города» [505] . Это было беспрецедентное событие, немыслимое и невозможное до тех пор, пока не появились для массовой публики «предметы уважения, кроме тех, которые издавна указаны ей общим голосом или официально» [506] , – те объекты поклонения, которые были выкованы в огне новой университетской культуры.502
Кизеветтер отмечает, что студенты очень сильно отличались от «подростков», которые в 1820-х годах «резвились» на лекциях «скучных профессоров». В 1830-е и 1840-е годы студенты были «гораздо зрелее и гораздо сильнее были захвачены серьезными интересами». Они читали новейшие работы, посещали литературные, философские и политические дебаты, а также участвовали в деятельности «серьезных» кружков. Кизеветтер А.А.Московский университет… С. 116.
503
Annenkov P. V.The Extraordinary Decade: Literary Memoirs / A.P. Mendel (ed.), I.R. Titunik (trans.). Ann Arbor, 1968. P. 2.
504
Whittaker C.The Origins of Modern Russian Education. P. 153. Некоторые детали о возникавшей интеллектуальной прессе см.: Ibid. P. 116.
505
Annenkov P.V.The Extraordinary Decade. P. 81.
506
Ibid.
Царское правительство еще не примирилось с появлением открыто оппозиционной интеллектуальной культуры, и вскоре последовал период реакции. В результате к 1848 году было сокращено число студентов, запрещены командировки за границу, была даже прекращена практика литографирования лекционных курсов, доступных в Публичной библиотеке. После скандала, произведенного защитой магистерской диссертации Грановского в 1845 году, были введены новые правила, ограничивавшие доступ на публичные защиты и устанавливающие новую систему пригласительных билетов [507] . В соответствии с новой системой, созданной для предотвращения беспорядков во время публичных защит диссертаций, пригласительные билеты для дальнейшего распространения раздавались преподавателям в соответствии с их рангом, лишь ректор мог пригласить любое количество гостей. Кроме этого, попечитель учебного округа мог выдать дополнительные билеты, чтобы сделать научные диспуты доступными для ревнителей образования, но делалось это под жестким контролем [508] . И уже в следующем месяце (словно прежних мер оказалось недостаточно) специальным циркуляром были введены ограничения, посредством которых контролировались уже не только диссертации, но и тезисы, формулируемые на их основе для диспутов, для того, чтобы нельзя было «понимать разным образом одно и то же предложение». Задачей попечителей было также следить, чтобы на защитах не «допускать в смысле одобрительном обсуждения начал, противных нашему государственному устройству» [509] . Именно в такой атмосфере могла возникнуть ситуация, когда на защите диссертации по эмбриологии кандидата обвиняли в нелояльности по отношению к России потому, что он использовал латинскую, немецкую и французскую научную терминологию. Защита стала напоминать «вместо ученого диспута» «полицейский донос» [510] . Только после ослабления этого тиранического режима, последовавшего после поражения в Крымской войне и смерти «Имперникеля» (Николая I, как его насмешливо назвал Герцен), образованная публика вместе с академическим сообществом – оба этих института все это время продолжали разрастаться и развиваться – смогли превратить защиту диссертации в средство публичной коммуникации и социальной легитимизации.
507
Roosevelt P.Apostle of Russian Liberalism: Timofei Granovsky. Newtonville, 1986. P. 106.
508
См.: Дело Совета Императорского С.-Петербургского университета «О приглашении лиц к присутствию на публичных защищениях ученых диссертаций», 20 декабря 1850 г. // ЦГИА Санкт-Петербурга. Ф. 14. Оп. 1. Д. 4965. Л. 1.
509
Рождественский С.В. Исторический обзор деятельности министерства народного просвещения, 1802–1902. СПб, 1902. С. 264.
510
Цит. по: Roosevelt P.Apostle of Russian Liberalism. P. 142 (см .: Никитенко А.В.Дневник. Л., 1955. Т. 1. С. 316, запись от 6 декабря 1848 года); см. также: Ibid. P. 210. Note 61.
Как показывает краткое описание защиты Вернадского в 1917 году, со временем сложилось сочетание формальной процедуры и детально разработанного ритуала. На практике, в течение всего периода существования в университете формальной системы присуждения степеней, с 1804 по 1917 год, путь вверх по этой лестнице осуществлялся примерно следующим образом [511] . Студент, успешно завершивший курс обучения в университете, получал диплом [512] . Если он учился достаточно хорошо и произвел впечатление на преподавателей, получив золотую или серебряную медаль в конкурсе сочинений, его «оставляли при кафедре» для «подготовки к профессорскому званию» [513] . После дальнейшей учебы студент сдавал письменные и устные экзамены по различным предметам. Для кандидата по истории России программа включала, в самом ее простом варианте, историю России, всемирную историю и политическую экономию. На устных экзаменах присутствовали все члены факультета, могли также присутствовать и другие лица, имеющие степень или признанную научную репутацию. Успешная сдача этих экзаменов (что не было самим собой разумеющимся [514] ) давала студенту право приступить к научной работе и написанию диссертации. Для того чтобы содержать себя во время академических занятий и подготовки диссертации, многие преподавали или в гимназии, или на Высших женских курсах, или в качестве приват-доцентов в университете, или в каких-нибудь других институтах. Некоторые уезжали за границу на два года либо на большее время, хотя и не все научные командировки предполагали поездки за границу.
511
В целях обобщения я делаю допущение, что отдельной кандидатской степени не существует (как определялось уставом 1884 года) и что соискатели докторской степени не сдают экзамены (реформа 1863 года).
512
Каждая из университетских степеней соответствовала определенному чину в дореволюционной «Табели о рангах». Соответствие степеней определенным чинам менялось в течение примерно столетия, пока функционировала эта система. Кроме того, связь между университетской степенью, относившейся к науке, и чином, относившимся к бюрократической иерархии, беспокоила некоторых членов научного сообщества. Здесь мы не будем затрагивать данные вопросы, поскольку наш основной предмет – защиты и их роль.
513
По имеющимся у меня сведениям, до революции в Московском и Санкт-Петербургском университетах только две женщины получили ученые степени по истории выше степени бакалавра – а именно Мария Александровна Островская и Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская. Островская защитила магистерскую диссертацию «Земельный быт сельского населения Русского Севера в XVI–XVIII веках» (СПб., 1913) в марте 1914 года. Если какая-либо другая женщина не защитила диссертацию в другом российском университете ранее, то тогда Островская является первой женщиной-историком со степенью магистра. Добиаш-Рождественская стала первой женщиной, получившей магистерскую степень по всеобщей истории в результате защиты работы «Церковное общество Франции в XIII веке» (СПб., 1914), а также первой женщиной, получившей докторскую степень по всеобщей истории после защиты работы «Культ св. Михаила в латинском Средневековье», которая состоялась в апреле 1918 года (опубликована литографическим способом с машинописного текста из-за условий, в которых в то время находилась Россия). Об Островской см.: Семевский В.М.А. Островская // Голос минувшего. 1914. № 4. С. 292–297; о Добиаш-Рождественской см.: Ершова В.М.О.А. Добиаш-Рождественская. Л., 1988. С. 47–50, 60–61. Я благодарен Алексею Николаевичу Цамутали за информацию об этой работе. Статья А.Д. Люблинской о Добиаш-Рождественской (Modern Encyclopedia of Russian and Soviet History / J.L. Wieczynski (ed.). Vol. 9. Gulf Breeze, 1978. P. 184) содержит двусмысленную формулировку, утверждая, что она была «первой женщиной в Российской империи, получившей степень магистра (1915) и доктора (1918)». Разумеется, в 1918 году империи уже не существовало, и она была первой женщиной, получившей обе степени, однако она не была первой женщиной, защитившей магистерскую диссертацию даже в своем родном Санкт-Петербургском университете, не говоря уже об империи. См.: Магистерский диспут М.А. Островской в Петербургском университете // Научный исторический журнал. 1914. № 5. С. 143, где указано, что именно это – «первый женский диспут в Петербургском университете».
514
Николай Павлович Павлов-Сильванский, который позже получил признание, особенно за свою работу о русском феодализме, провалился на своих магистерских экзаменах (в первую очередь, из-за возражений Николая Кареева) и так и не предпринял попытку получить следующую степень. См.: Цамутали А.Н.Борьба направлений в русской историографии в период империализма: Историографические очерки. Л., 1986. С. 212. Если студент не сдавал экзамен, он мог пройти его заново, однако не ранее, чем через год.
Когда кандидат дописывал диссертацию, он передавал ее на рассмотрение факультета. Факультетское собрание назначало одного или нескольких преподавателей для написания отзыва на работу, хотя теоретически ознакомиться с ней должны были все преподаватели. На основании этого отзыва факультет принимал решение о допуске к защите. Если решение было отрицательным, могли быть даны рекомендации по внесению каких-либо изменений, либо же диссертация отклонялась полностью. В этом случае кандидат мог попытаться получить положительный отзыв на свою диссертацию в другом университете и там же ее защитить. В случае положительного отзыва задачей кандидата было опубликовать свою диссертацию [515] . В некоторых случаях диссертация печаталась частями в толстых журналах, таких как «Русская мысль» или «Журнал министерства народного просвещения», в дополнение к отдельному книжному изданию. Часто рецензии на работу появлялись еще до ее защиты. Одной из целей этой процедуры было стремление создать больше возможностей для ознакомления с работой до самого диспута. Кроме того, объявление о защите должно было трижды публиковаться в местной прессе. Эти меры обеспечивали определенную степень информированности заинтересованной общественности. Некоторые защиты собирали полные аудитории, но даже авторы самых скучных и малопонятных диссертаций могли рассчитывать на присутствие своих друзей, родных и студентов. К тому же заинтересованность образованной части населения в серьезных исторических исследованиях была в XIX веке достаточно высока, о чем свидетельствует тот факт, что центральные газеты регулярно печатали информацию о новых исторических публикациях и отчеты о защитах диссертаций. Так как многие из кандидатов были активными исследователями и преподавателями на протяжении ряда лет, у них сложилась определенная репутация среди заинтересованной публики, и большинство защит собирало вполне представительную аудиторию [516] . Помимо достоинств самого кандидата и его диссертации, публику привлекало также участие в диспутах светил академического мира.
515
О том, что этот ритуал воспринимался очень серьезно, свидетельствует недовольство Платонова, когда он узнал, что Вернадский уже опубликовал свою диссертацию в 1917 году еще до того, как она была официально одобрена деканом факультета. Хотя факультет уже согласился опубликовать диссертацию в своих «Записках», что свидетельствовало о ее безоговорочном одобрении, Платонов был очень расстроен. Этот «промах, который чуть было не испортил мои отношения с Платоновым», пришлось позднее исправлять. См.: Вернадский Г.В.Из воспоминаний… С. 218–219.
516
Необходимо учитывать то, что соискатель докторской степени уже имел опубликованную магистерскую диссертацию. Даже у соискателей магистерской степени часто были публикации и рецензии.