Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Кто бы ни руководил диспутом, начинал он его с зачитывания подробной академической биографии кандидата, после чего слово предоставлялось самому соискателю [517] . В некоторых случаях, например, во время защиты диссертации Александра Сергеевича Лаппо-Данилевского в 1890 году или Александра Евгеньевича Преснякова в 1918 году, эта часть диспута – точно названная речь перед защитой– превращалась в теоретически насыщенную, нередко весьма элегантную речь [518] . Благодарная публика обычно приветствовала окончание этой речи «громогласными» аплодисментами, после чего официальные оппоненты высказывали свои замечания [519] . Как правило, они сначала отмечали положительные моменты работы и лишь потом переходили к критике. После выступления всех оппонентов кандидату давали возможность ответить, после чего председатель обращался к публике и спрашивал, есть ли еще у кого-либо замечания («Не угодно ли еще кому-нибудь возразить?») [520] . Очевидно, «неофициальным оппонентам» давалось право вступать с кандидатом в пространные дебаты, если их считали в том или ином смысле достойными собеседниками. В результате диспут мог продолжаться довольно долго. В конце концов, когда вопросы иссякали, комиссия голосовала за утверждение диссертации. Эта процедура была простой формальностью. Если кандидата допускали к публичной защите, решение о присуждении ему степени (которое должно было получить подтверждение министерства) было заранее принято. Как правило, комиссия не покидала зал для голосования, а часто председатель даже не проводил формальных консультаций с присутствовавшими преподавателями, прежде чем объявить об одобрении диссертации («полностью достоин искомой степени»). В этот момент нового обладателя научной степени приветствовали восторженными аплодисментами, члены комиссии обнимали его и обменивались с ним поцелуями. В один из последующих дней защитившийся кандидат устраивал праздничный обед для своих близких и для официальных участников защиты [521] .
517
Мое внимание сосредоточено на защитах магистерских и докторских диссертаций по истории в Московском и Санкт-Петербургском университетах. Правила и практики отличались в разных университетах и на факультетах. История, будучи наукой более доступной и популярной, привлекала, несомненно, большее внимание образованной публики, чем химия или сравнительная анатомия, однако общая модель публичных диспутов, сопровождавших защиты, характеризует дореволюционную университетскую систему в целом. См., например, «полицейский донос», связанный с защитой диссертации по эмбриологии,
518
См. перепечатку речи Лаппо-Данилевского перед защитой его магистерской диссертации «Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований» в: Исторические диспуты в 1890 г. // Историческое обозрение. Т. 1. СПб., 1890. С. 283–294. О докторской защите А.Е. Преснякова см.: Пресняков А.Е.Речь перед защитой диссертации под заглавием «Образование Великорусского государства». Пг., 1920.
519
Неизвестно, какие еще правила определяли выбор официальных оппонентов помимо того, что их должно было быть как минимум двое. См.: Сборник постановлений по министерству народного просвещения. Т. 2. Царствование императора Николая, 1825–1855. Отделение второе, 1840–1855. СПб., 1864. С. 364. Ст 47 (1844 г.), где говорится, что «возражателей на тезисы», как тогда назывались официальные оппоненты, должно было быть не менее двух. В случае с Кареевым Герье был его Doktorvater’ом и поэтому присутствовал в качестве официального оппонента на обеих защитах. С другой стороны, на защите М.М. Богословского, ученика В.О. Ключевского, официальными оппонентами были М.К. Любавский и А.А. Кизеветтер, который к тому времени еще не защитил свою магистерскую диссертацию. См.: Кизеветтер А.А.На рубеже двух столетий (Воспоминания 1884–1914). Прага, 1929. С. 24–25, где он сетует на отсутствие или нехватку публичных аудиторий. Защиты в данном контексте он не обсуждает.
520
Н.Н.По поводу одного диспута // Исторический вестник. 1888. Октябрь. С. 263.
521
Эта обобщающая модель основывается на значительном круге источников по данной проблеме. Наиболее подробным обзором процесса присуждения степеней во всех областях науки является статья: Кричевский Г.Г. Ученые степени в университетах дореволюционной России // История СССР. 1985. № 2. С. 141–153. Некоторые части предыдущего абзаца основаны на его рассуждениях на с. 145–150. Другой интересной работой по этой теме является: Соболева Е.В. Организация науки в пореформенной России. Гл. 3 «Подготовка научных кадров». С. 170–242.
Г.Г. Кричевский в своей статье приводит интересные статистические данные относительно результатов этого сложного процесса. За исключением степеней в медицинских науках, c 1805 по 1863 год было присуждено в общей сложности 625 степеней, из них 160 докторских. Почти половина была получена в Москве (153) и в Санкт-Петербурге (152), несмотря на то, что Санкт-Петербургский университет был открыт в 1819 году и первая защита там прошла в 1830-х годах. Из общего числа защит на долю преподавателей историко-филологических факультетов приходилось 30 % [522] . После 1863 года число присужденных степеней более чем утроилось, но общий принцип не изменился. На долю Санкт-Петербурга (760) и Москвы (538) приходилось чуть более половины из всех 2266 степеней (включая 880 докторских). Процент степеней, присужденных историко-филологическими факультетами, остался неизменным, но Санкт-Петербургский университет вышел из тени Московского и теперь стремился превзойти его и занять ведущие позиции [523] . Безусловно, не все из тех, кто получил степень магистра, стремились к докторской степени. Для тех же, кто приступал к написанию докторской диссертации, время между получением этих двух степеней составляло в среднем пять с половиной лет. В большинстве случаев научные степени действительно оказывались «заработанными» [524] .
522
Кричевский Г.Г. Ученые степени в университетах… С. 143. В других университетах были следующие показатели: Дерпт – 135, Харьков – 80, Казань – 45, Киев (также молодой университет) – 60.
523
Там же. С. 150. В других университетах расширившейся системы высшего образования были следующие показатели: Киев – 218, Дерпт – 214, Харьков – 184, Казань – 179, Новороссийск – 125, Варшава – 42, Томск – 6. Кричевский отмечает, но не объясняет «резкое уменьшение их [т. е. защит] числа» в Москве с 1880 года до начала ХХ века и в Петербурге в 1890-е годы. Объяснить его, скорее всего, можно реформой образования 1884 года, которая ввела более строгие классические требования. Соболева однозначно объясняет снижение последствиями этой реформы. По ее расчетам, не включающим медиков, за десятилетие с 1863 по 1874 год в среднем ежегодно защищалось 26 докторских диссертаций и 24 магистерских. За десятилетний период с 1886 по 1896 год соответствующие показатели – 12 и 15. Соболева Е.В. Организация науки в пореформенной России. С. 207.
524
Эта ситуация не изменялась в течение всего периода, начиная с 1860-х годов и до революции. В то же время на физико-математических и юридических факультетах среднее время между защитой магистерской и докторской диссертации выросло с 3,5 лет в 1860-е годы до 6,7 лет за десятилетие между 1900–1909 годами для физиков и математиков и с 4,7 в 1860-е годы до 6,4 лет в начале столетия – для юристов. См.: Там же. С. 149.
Пять десятилетий с момента вступления Александра II на престол в 1855 году и до начала революции 1905 года можно рассматривать как золотой век защиты диссертаций. Именно в этот период (особенно во второй его половине) ученые, следовавшие строжайшим мировым стандартам в своей области, обсуждали с восприимчивой и компетентной публикой вопросы, затрагиваемые в их диссертациях. Как мы видели, защиты проходили до самого конца существования империи и даже позже. Тем не менее бесспорно, что в некоторые периоды процедура защиты играла более важную роль, чем в прочие, более «нейтральные» времена. Так, публичные собрания приобрели большее значение во время реакции 1880-х годов, последовавшей за убийством Александра II [525] . Создание национального представительного органа и сферы публичной политики после 1905 года способствовало постепенному устранению наиболее явных политических аспектов из большинства диспутов. К 1906 году «многие профессора в силу своей веры в стабильность новой конституционной структуры надеялись, что университетский вопрос просто сойдет на нет. Дума придет на смену университетским аудиториям в качестве общенационального политического форума» [526] . Пичета, прокомментировавший это явление в более непосредственной форме, чем кто-либо другой, считал, что после революции 1905 года на защиты приходили лишь отдельные сторонние слушатели, оставляя это мероприятие всецело вниманию профессоров, студентов и знакомых кандидата [527] . Тем не менее, диспут сохранил свое социальное, интеллектуальное и политическое значение, необходимое для существования системы.
525
См.: Кизеветтер А.А.На рубеже двух столетий… С. 280.
526
Kassow S.D.Students, Professors and the State in Tsarist Russia. Berkeley, 1989. P. 296. Эта работа является лучшим общим исследованием того запутанного комплекса профессиональных, педагогических и политических вопросов, с которыми приходилось иметь дело профессуре в целом.
527
Пичета получил образование до революции и сделал выдающуюся карьеру как историк и славист в СССР. См.: Королюк В.Д. Владимир Иванович Пичета // Славяне в эпоху феодализма. К столетию академика В.И. Пичеты. М., 1978. С. 5–25. Цитата приводится по: Пичета В.И. Воспоминания о Московском университете (1897–1901) // Славяне в эпоху феодализма. С. 61. Эти воспоминания, которые в действительности рассматривают и события после 1901 года, были написаны в 1931 году – пожалуй, в наиболее мрачный период для историков в сталинскую эпоху, – поэтому оценки, данные в ряде мест, кажутся подозрительно политически ортодоксальными. Однако это относится скорее к конкретным историкам и их концепциям, а не к высказываниям Пичеты о роли диспутов в обществе, как, например, когда он пишет о докторской диссертации политически и методологически консервативного М.К. Любавского «Литовско-русский сейм: опыт по истории учреждений в связи с внутренним строем и внешнею жизнью государства» (М., 1901): «Теперь мне ясны все недостатки этой работы, несмотря на большие ее достоинства, но в мои студенческие годы она мне казалась образцовой» (Там же. С. 64). О Пичете см. также в сн. 116.
То, что превратило этот пятидесятилетний период в золотой векдиспута при процедуре академической защиты, можно несколько двусмысленно назвать культурной политикой. Диспут стал ареной, на которой оппозиционные политические идеи, характерные для светского, прогрессивного, либерального Weltanschauung[мировоззрения] многих профессоров, могли обсуждаться с большей или меньшей степенью безопасности и получать общественную поддержку. «Безусловно», диспуты являлись событием «общественного характера, крайне важным в эпоху той реакции, в которую погрузилась дворянская Россия в конце XIX и начале XX века» [528] . Кроме того, и профессора, и публика использовали диспут как средство социального взаимодействия, установления контактов, поддержки; здесь они искали «живого слова, живой мысли, ибо где-нибудь в другом месте их нельзя было высказать» [529] . Отчасти это взаимодействие позволяло противостоять чувству изоляции, вины и неуверенности в себе, которые охватывали их как членов крайне ограниченной элиты, зажатой между правительством, исповедовавшим прямо противоположные взгляды, и основной массой населения, которая была индифферентной или враждебной [530] . Для образованной элиты наука была главным основанием их веры в прогресс и их самолегитимации. Наконец, в ряде случаев защита диссертаций становилась полем битвы, на котором более консервативные, шовинистически настроенные или попросту заурядные профессора давали бой всему тому, что угрожало их ортодоксальным взглядам.
528
Пичета В.И. Воспоминания о Московском университете… С. 61.
529
Там же. Я только могу сожалеть, подобно Пичете, о том, что «диспутов никто не стенографировал».
530
Можно получить представление о том, насколько узкой социальной прослойкой имперского общества являлась образованная элита, из приведенного Джеффри Бруксом мнения А.А. Каспари (одного из основателей еженедельника «Родина») о читающей публике, согласно которому «ни одна публикация не могла быть предназначена только для людей с университетским образованием, поскольку “было невозможно публиковать журнал для горстки людей” [1913 г.]» (цит. по: Brooks J.When Russia Learned to Read. Princeton, 1985. Р. 114).
Многие защиты оказывались не столько диспутами, сколько «торжеством науки». На защите докторской диссертации Павла Гавриловича Виноградова в 1887 году, например, дискуссия велась «в очень дружелюбных тонах». В частности, замечания Максима Максимовича Ковалевского были высказаны «в тоне особенной дружеской близости», и в своей дискуссии с Виноградовым он опустил несколько незначительных замечаний, сказав: «Ну об этом мы с вами будем иметь случай поговорить в наших частных беседах» [531] . На защите магистерской диссертации Александра Александровича Кизеветтера Ключевский «вел диспут таким тоном, который ясно давал понять всем присутствующим, что он признает в своем ученике собрата по науке» [532] . На магистерской защите Михаила Михайловича Богословского оппонентами были
Кизеветтер и Любавский, которые вели диспут «в самом джентльменском тоне товарищей по науке» [533] . На защите докторской диссертации по философии князя Сергея Николаевича Трубецкого актовый зал «был наполнен представителями московского дворянства» и преобладающим языком был французский [534] . Еще на одной защите царила атмосфера «уюта, ласки и доброжелательства» [535] .531
Богословский М.М. Историография, мемуаристика, эпистолярия / А.И. Клибанов (ред.). М., 1987. С. 75.
532
Кизеветтер А.А.На рубеже двух столетий. С. 278.
533
Там же. С. 280.
534
Пичета В.И. Воспоминания о Московском университете… С. 63.
535
Там же. С. 62–63.
Образцом подобного типа защиты была защита В.О. Ключевского. Ключевский к тому времени уже три года читал лекции – которые можно назвать публичными выступлениями – по русской истории в переполненных аудиториях Московского университета, еще больше времени преподавал в других московских учебных заведениях и был хорошо известен в образованных кругах города (а также за его пределами). Его «давно ожидаемый докторский диспут» [536] по диссертации «Боярская дума Древней Руси» стал «истинным “событием дня” нынешней недели» [537] , произошедшим «в необычайно торжественной и праздничной обстановке» в сентябре 1882 года. Согласно отчету, опубликованному в «Русских ведомостях», для этого события была подготовлена большая аудитория с длинными рядами стульев. Для «членов университетской корпорации и почетных посетителей» огородили балюстраду. Эта подготовка была необходимой, поскольку уже за час до защиты в аудиторию набилось столько народа, что, «как говорится, яблоку негде было упасть» [538] . «Давно уже, а может быть никогда, древние стены здешней alma mater не были свидетелями такого шумного и единодушного восторга», с которым было встречено появление в аудитории Ключевского [539] . В атмосфере «благоговейной тишины» «талантливый труженик» защищал свое «микроскопическое исследование» в речи, которая произвела огромное впечатление как «глубиной содержания, так и изяществом формы» [540] . Защита продолжалась четыре часа, и в конце публика выразила свое восхищение криками «Браво!», десятиминутной овацией и рукоплесканиями, которыми сопровождали Ключевского «до самого университетского двора» [541] . Ученый с эрудицией и репутацией Ключевского мог в буквальном смысле собрать на свою защиту «всю Москву».
536
Г.Д.Докторский диспут В.О. Ключевского // Русские ведомости. 1882. № 268. 10 октября. С. 3.
537
Отчет в: Голос. 1882. 4 октября. № 269. C. 2.
538
Г.Д.Докторский диспут В.О. Ключевского.
539
Голос. 1882. 4 октября. C. 2.
540
Там же.
541
Г.Д.Докторский диспут В.О. Ключевского.
Другие защиты оказывались привлекательными из-за атмосферы скандала, поскольку «официальные оппоненты не всегда только любезничали и говорили диспутанту разные комплименты» [542] . Благодаря предварительным публикациям и рецензиям на подобные работы, а также циркуляции слухов среди элиты о защитах подобных «спорных» диссертаций было известно заранее, и это привлекало публику. Даже оставаясь в «джентльменских» рамках, оппоненты могли оказаться весьма недоброжелательными. Ключевский устроил «порядочную головомойку» Николаю Александровичу Рожкову, «беспощадно по косточкам разобра[в] методологические несовершенства [его] работы» [543] . Историк Вячеслав Евгеньевич Якушкин был настолько потрясен жесткой критикой на своей магистерской защите, что оставил преподавательскую деятельность [544] .
542
Пичета В.И. Воспоминания о Московском университете… С. 61–62.
543
Кизеветтер А.А.На рубеже двух столетий. С. 282.
544
Готье Ю.В. Университет // Московский университет в воспоминаниях современников: сборник. М., 1989. С. 558. Его диссертация «Очерки по истории русской поземельной политики в XVIII и XIX вв.» также обсуждалась в прессе П.Н. Милюковым, В.А. Мякотиным и др. См.: там же. С. 673.
Драматическим примером подобных споров была защита магистерской диссертации Алексея Никитича Гилярова «О софистах». Гиляров был чрезвычайно возбужден перед своей защитой, потому что, как он сообщил одному из своих учеников-гимназистов, «говорят, историк [П.Г. Виноградов, второй официальный оппонент] будет меня грызть» [545] . Из-за «нелестных» и «сенсационных» слухов, ходивших перед защитой, зал, в котором она проходила, был полон [546] . Первый оппонент, славист Николай Яковлевич Грот, также высказал очень серьезные замечания, и диспут «превратился скоро в горячую, язвительную и неприятную перепалку. У обоих сказалось личное раздражение. Грот казался пристрастным; Гиляров, в свою очередь, был резок и груб. Атмосфера накаливалась, публика нервничала и своими аплодисментами подливала масла в огонь» [547] .
545
Богословский М.М. Историография, мемуаристика, эпистолярия. С. 83.
546
Маклаков В.А. Отрывки из воспоминаний // Московский университет. 1755–1930. С. 314.
547
Там же.
В этой переменчивой ситуации Гиляров нанес опережающий удар, внезапно достав из кармана письмо и громко спросив: «А кто мне писал, что это – блестящая диссертация?» [548] До того, как Грот узнал о резко негативном отзыве Виноградова, он написал кандидату обнадеживающие слова, обнародование которых произвело «эффект скандала» [549] . Сторонники Гилярова в аудитории встретили этот неожиданный ход «неистовыми» аплодисментами, и это настолько оглушило Грота, что он мог лишь слабым голосом воскликнуть: «К каким, однако, приемам вы прибегаете» [550] . Много лет спустя мемуарист В. Маклаков с негодованием подытожил, что «диспут шел не в академической серьезной обстановке, а как будто на митинге» [551] .
548
Богословский М.М. Историография, мемуаристика, эпистолярия. С. 83. Маклаков вспоминает тот же самый случай, цитируя слова Гилярова следующим образом: «А как же вы мне писали в таком-то письме, что моя диссертация блестяща?» ( Маклаков В.А. Отрывки из воспоминаний. С. 314).
549
Богословский М.М. Историография, мемуаристика, эпистолярия. С. 83.
550
Маклаков В.А. Отрывки из воспоминаний. С. 314–315.
551
Там же.
Нетрудно разглядеть политическую подоплеку многих из самых известных защит. В случае с магистерской защитой Тимофея Грановского в 1845 году политической темой стал сам Грановский, что было результатом грандиозной, почти скандальной славы его публичных лекций. Это объясняет, почему на его диспуте примерно семьсот студентов, набившихся на галерку и даже взобравшихся на учебные скамьи и столы, нарушали привычный регламент взрывами аплодисментов, неодобрительными возгласами и свистом и в конце превратили уход самого героя в торжественную процессию. Несмотря на публичные возражения одного из оппонентов Грановского («Это не театр!»), зрителям была представлена масштабная политическая мелодрама [552] .
552
Roosevelt P.Apostle of Russian Liberalism. С. 107. См. также: Афанасьев А.Н. Московский университет (1844–1848 гг.) // Московский университет в воспоминаниях современников. С. 268–271. Его диссертация называлась «Волин, Иомсбург и Винета». Рузвельт – возможно, в силу естественной симпатии биографа – очень высоко оценивает исследования Грановского. Она, в частности, утверждает, что причиной нападок на Грановского стало то, что он отдал предпочтение западной науке, а не славянским мифам, сложившимся вокруг этих поселений. Я предполагаю, что это, скорее, касается самой фигуры Грановского, а шум вокруг его диссертации был лишь предлогом. И.П. Кочергин утверждает, что Грановский был скорее «общественным деятелем, чем кабинетным ученым, и оценивать его можно только в связи с общественной жизнью» (Московский университет в воспоминаниях современников. С. 641. Примеч. 19, данное от редактора). Очень низкое мнение о Грановском как об ученом сложилось у Афанасьева, который считал его ленивым человеком, увлеченным больше игрой в карты, чем работой с картотекой, и изучавшим проблемы, «уже прекрасно разработанные иностранными учеными» ( Афанасьев А.Н. Московский университет. С. 268). Однако все соглашаются, что у Грановского в то время была невероятная популярность, и его влияние отмечают многие ученые из числа его младших современников.
Некоторые диссертации вызывали политическую озабоченность разного рода, что могло порой стоить их авторам карьеры. Николай Кареев изучал французское крестьянство последней четверти XVIII века с левых позиций [553] . Ключевский интересовался, не боится ли Кареев, что его заклеймят как социалиста; Пётр Лавров тогда убедил диссертанта смягчить позицию, убрав из названия слово «революция» [554] . На самой защите Герье был крайне раздражен, и его раздражение только усиливалось постоянными аплодисментами публики, сначала в адрес самого Кареева, затем в адрес Максима Ковалевского, который «точно в пику Герье стал неумеренно расхваливать диссертацию» [555] . Расплачиваться за это пришлось Карееву. Ему не дали постоянной должности в Московском университете. Более того, ни в одном из российских университетов он не получил должности, соответствующей его научному уровню. Вместо этого он был отправлен в своего рода интеллектуальную ссылку в Варшавский университет. Процесс утверждения его докторской степени оказался чрезвычайно затянутым, что также стало последствием того спора. В государственной системе образования было слишком рискованно плыть против течения [556] .
553
Кареев пошел против совета своего руководителя Владимира Герье, когда писал свою работу «Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII в.» (М., 1879). Это была новаторская и высоко оцененная впоследствии работа; в ней утверждалось, что в годы, предшествующие 1789 году, феодальные повинности росли, и это неявно свидетельствовало о необходимости Французской революции.
554
Прочитав работу, Ключевский позднее спросил у Кареева: «А вы не боитесь, что вас обвинят в социализме?» (См.: Кареев Н.И. Прожитое и пережитое. Л., 1990. С. 140). Более подробно о диспуте см.: Докторский диспут Н.И. Кареева // Критическое обозрение. 1879. № 9. С. 17–36; № 10. С. 45–48.
555
Кареев Н.И. Прожитое и пережитое… С. 139–140. Согласно Карееву, Герье был «немилостивен». Герье прервал Ковалевского, который выступал в качестве неофициального оппонента и которому так понравилась работа, что он позднее послал копию Марксу. Это ухудшило и без того напряженные отношения между Герье и Ковалевским. См.: Ковалевский М.М. Отрывки из воспоминаний. С. 281.
556
См. ред. примеч. 20 в: Кареев Н.И. Прожитое и пережитое. С. 329. Ограничения, накладываемые на профессуру, на деле были не такими жесткими, потому что те, кто входил в конфликт с министерством народного просвещения, могли преподавать в высших учебных заведениях, подведомственных другим министерствам.