Истории, от которых не заснешь ночью

— Джероум Стикс.

Шум, замешательство воцарились в комнате. Гости поднялись, закричали, зажестикулировали, а инспектор буквально зарычал что-то по-голландски капитану парохода, который неистово мотал головой. Прэйл стучал кулаком по столу и бросая в лицо Вернье проклятья. Дорэн, обняв рукой за плечи Вилмердинга, уверял его, что все будет хорошо. А сам Вилмердинг, разинув от удивления и неожиданности рот, продолжал смотреть на Вернье.

— Джероум Стикс, — повторил Вернье.

— Лжец! — зарычал Дорэн.

— Нет! Так дело не пойдет! — Прэйл двинулся на Вернье, размахивая стулом.

— Подождите!

Вернье мирно замахал обеими руками. Прэйл замер.

— Я сейчас вам расскажу. Расскажу, как я узнал, что именно этот человек — Джероум Стикс.

Прэйл поставил стул на пол.

— Только сибарит и эпикуреец, такой как Джероум Стикс, мог быть шокирован тем, что я положил кусок льда в шамбертен. Только истинный гурман, высоко ценящий вина, может знать, какой букет исчезнет при смешении его со льдом. Стикс знает, что красное вино пьется комнатной температуры, и позвольте, господа, представить вам Джероума Стикса, эпикурейца, так давно разыскиваемого в Сан-Франциско.

— Что, Вилли? Есть ли хоть капля правды во всем этом? — спросил Прэйл.

Стикс, сиречь Вилмердинг, даже не повернул в его сторону головы. Он мрачно рассматривал жирное фиолетовое пятно, которое все увеличивалось и увеличивалось на скатерти. В огне схватки Вернье, когда надевал ему наручники, опрокинул сразу три рюмки вина.

— Послушайте, Вернье, — сказал наконец человек в наручниках, — может быть, вы мне сделаете последнее и вполне разумное одолжение?

— Конечно, — ответил Вернье, — если вы поступите аналогично. Скажите мне, как вам удалось стать блондином, не прибегая к помощи краски?

Вилмердинг — Стикс едва заметно улыбнулся.

— А я всегда им был. И когда мне пришлось как следует "повертеться" в жизни, я сказал себе: "Кто знает, может быть, наступит день, когда мне придется скрываться…" И тогда я приучил себя к тому, чтобы перекрашивать волосы в черный цвет, зная, что однажды я смогу стать блондином, когда захочу… Ну а теперь вы можете мне сделать последнее одолжение?

— Какое? — спросил Вернье.

— Налейте мне бокал вашего шамбертена… но без льда.

Джозеф Пейн Бреннан Кэнэвэн и его задний двор

Я познакомился с Кэнэвэном больше двадцати лет тому назад, почти что сразу после того, как он эмигрировал из Лондона. Продавец книг, он был большой специалист в этом деле, страстный любитель старинных книг. Поэтому ничего удивительного, что, устроившись в Нью-Хэйвене, он сразу начал торговать редкими подержанными книгами.

Его скромный капитал не позволял ему устроиться в центре города, и он решил превратить свое жилье в свое рабочее место, а для этого нашел себе подходящее помещение в старом доме на окраине города. Район этот был малонаселенный, но для него его не имело большого значения, так как большая часть торговли осуществлялась по почте.

Очень часто после проведенного за пишущей машинкой утра, устав, я отправлялся в лавку Кэнэвэна покопаться в старых книгах. Я получал от этого истинное удовольствие, тем более что Кэнэвэн никогда не давил на покупателя, то было не в его правилах Кроме того, он прекрасно знал мое материальное положение, весьма шаткое, и я никогда не видел, чтобы он мрачнел, видя, что ухожу я с пустыми руками.

И правда, казалось, ему скорее было приятно мое общество, чем моя роль покупателя. Некоторые библиофилы регулярно заходили к нему, но было это редко, чаще всего он бывал один. Иногда, когда дела его шли из рук вон плохо, он готовил чай по-английски, и мы оба просиживали часами, говоря о книгах в перерыве между глотками чая.

Кэнэвэн, если кому-нибудь захочется представить себе истинный тип букиниста, до карикатурности типичный представитель этой профессии. Хрупкий, маленький, какой-то весь согнувшийся, он пристально смотрел на вас, а глаза его, живые, небесно-голубого цвета, мигали сквозь квадратные стекла немодных очков в стальной оправе.

С моей точки зрения, его годовой доход был даже меньше чем у расклейщика афиш, но ему удавалось "сводить концы с концами", и он считал себя вполне удовлетворенным. Удовлетворенным до тех пор, пока его задний двор, если можно было ею так назвать, не привлек его внимания.

За его старым и достаточно обветшалым домом, где он жил и держал лавку, простирался участок земли, на котором буйствовали колючий кустарник и высокая трава цвета плесени. Несколько тощих яблонь, изъеденных чернеющей гнилью, делали картину еще более мрачной. С той и другой стороны полуразвалившийся забор, казалось, вот-вот поглотит нагромождения шершаво-терпкой травы… Можно было подумать, что это медленно гибнущие развалины. Впечатление от этой картины, предстающей взору, было крайне гнетущим, и мне иногда случалось задаваться вопросом, почему Кэнэвэн ничего не делает, чтобы изменить все это. А впрочем, меня это не слишком касалось, и я никогда на эту тему старался не говорить.

Как-то после обеда зайдя в лавку, я не обнаружил в ней Кэнэвэна. По узенькому коридору я прошел в расположенное в задней части дома помещение, где иногда Кэнэвэн работал, запаковывая поступления и упаковывая заказанные книги к отправке. В тот момент, когда я вошел в комнату, Кэнэвэн стоял у окна и смотрел на свой задний двор.

Я хотел было начать разговор, но что-то неопределенное помешало мне сделать это. Думаю, что удержало меня выражение его лица. Он вглядывался туда с напряженностью, полностью поглощенный, захваченный чем-то, что он видел там. Борьба каких-то противоречивых чувств отражалась на его напряженном лице. Он казался одновременно околдованным и испуганным, влекомым чем-то и потрясенным. В конце концов он заметил меня и слегка вздрогнул. Какой-то миг он смотрел на меня, растерянный, как если бы перед ним был абсолютно незнакомый человек.

Потом я увидел его привлекательную улыбку, а глаза его за квадратными стеклами в металлической оправе вновь заискрились. Он покачал головой.

— У этого заднего двора, вон там, иногда довольно странный вид. Когда на него долго смотришь, такое впечатление, что простирается он на километры.

Больше он ничего не сказал в этот раз, и я вскоре забыл об этом. Если бы я только знал! Я ведь только что присутствовал в самом начале этой ужасной истории.

И вот с этого дня каждый раз, когда я приходил к нему, я находил Кэнэвэна в этом помещении, конечно, время от времени занятого каким-нибудь делом, но чаще всего у окна, неподвижным, созерцающим свой одиозный двор.

Я находил на его лице все то же выражение человека, сбитого с толку: ужас, смешанный с живым влечением к чему-то обещающему, возбуждающему. Я должен был всякий раз шумно кашлянуть или пошаркать ногами, причем настойчиво, чтобы заставить его отвернуться от окна.

После чего все, казалось, возвращалось к прежнему привычному порядку. Мы снова начинали говорить о книгах, и он явно становился самим собой, но у меня все больше и больше складывалось впечатление, что он "ломал" комедию и что в то время, как он любезно рассуждал о первопечатных книгах, мысли его были где-то там, в этом страшном "заднем дворе".