Истории СССР

Отец мой работал шофёром и часто ездил в Москву, в командировки. Он брал меня с собой, потому что учил меня шоферить. По дороге в Москву, отобедав в Новгороде, папа повёл меня в Новгородский Кремль. Мама родная, какая же это красота! Новгородский музей русской иконы поражал воображение ликами, храм Софии — премудрости Божией — первозданной простотой и благолепием древнего иконостаса одиннадцатого века. Особенно — выносная икона Божией Матери «Знамение», которая спасла новгородцев в войне с суздальцами. По дороге в Москву часто виднелись разрушенные войной церкви. На ночлег мы останавливались в селе Долгое на Валдае, у бабы Любы. Отец прикупал у неё на зиму картошку и солёные грузди. А мне, прослышав о моих новых увлечениях, она подарила трёхстворчатый медный складень, величиной со спичечный коробок — походная дорожная икона православных людей. В Москве отец показал мне Успенский собор и собор Архангела Михаила, место захоронения Российских царей. И что же там была за красота на стенах?! Шею можно было сломать. Понятия о сюжетах росписей у меня в те времена не было никакого, но чутьём я трепетал от красоты и запомнил этот трепет на всю жизнь.

Случилось так, что после зачисления на первый курс института авиационного приборостроения нас послали на сельскохозяйственные работы в Тихвинский район. Мне повезло и меня прикрепили к кухне, загружать и разгружать продукты для всего стоглавого студенческого отряда первого факультета. За продуктами мы ездили в Тихвин на базу, которая находилась в бывшем монастыре. Вид монастыря был жалкий и неприглядный. Кроме большевиков, здесь бесчинствовали гитлеровцы во время войны. Случайно я узнал, что монастырь этот был центром российского богомолья и, что хранилась здесь русская святыня — чудотворная икона Божией Матери «Тихвинская», пропавшая в период большевистского шабаша. Однажды за маргарином нас послали на базу в Волхов и каким-то чудом мы очутились в Старой Ладоге. Развалины старых крепостных стен потянули меня своей тайной и я уговорил шофёра Федю зайти на минутку, посмотреть. Разруха погоняла разрухой, но за развалинами сверкала белизной стен маленькая однокупольная древняя церковка. Она стояла посреди крепости и освещена была в честь Георгия Победоносца, греческого героя, почитаемого на Руси. В церкви трудился художник, рисуя копии уцелевших фресок. Звали его, не приведи Господи, Адольф. Но начинал он знакомиться, первой произнося свою фамилию — Овчинников. Овчинников был реставратором и копировал на бумагу фрески. По его словам, этим фрескам нет равных в мире. Они выполнены в двенадцатом веке, когда Старая Ладога была столицей Северной Руси. Когда русские князья, не сумев между собой поладить, пригласили смотрящими — Рюриковичей. По Волхову пролегал водный путь из Варяг в Греки. А водные пути на Руси были основными. Больше с грузом нигде и не проедешь. Впрочем, как и сейчас. Трудно было, глядя на десяток-другой покосившихся изб, представить себе шумный столичный город. Я выбрал самую старую, ветхую избу и зашёл с просьбой продать мне десяток яиц. Миловидная хозяйка, лет сорока, дала мне яиц, но узнав, что я студент, денег брать не стала. Ещё маслица деревенского в баночке подарила. На мой вопрос об иконах она удивилась, но показала на дом, где жили староверы. Бородатый мужик встретил меня не очень приветливо, в дом не пригласил, не положено это у них. А когда я стал спрашивать об иконах, вынес мне только что написанную на доске иконку Спасителя и подарил, перекрестив. С тех пор в Старую Ладогу меня тянуло как магнитом. Приехав туда через неделю, я «прилип» к Адольфу и пытался навязаться ему в помощники. Он меня отшил, сказав, что привык и приспособился обходиться один. В разговор не вступал, на вопросы отвечал нехотя и односложно. Он тогда копировал Георгия в правом пределе, восседающего на сером в «яблоках» коне. Рядом шла царевна и на верёвке вела побеждённого змея — горыныча. Во всём изображении было столько веселья, что мне казалось это карикатурой из журнала «Крокодил». Но всё-таки я многое понял от общения с ним. Вернее не понял, а поставил вопросы. Ответы предстояло искать много лет.

В 1964 году, потрясённый фильмом Сергея Параджанова «Тени забытых предков», бытом гуцулов, церковными праздниками гуцульских христиан, хоровыми песнопениями я мечтал попасть в Карпаты и окунуться в атмосферу их быта. На зимних каникулах собралась компания горнолыжников и мы поехали в Рахив. Сказочные горные пейзажи, костёлы с органами, горячий глинтвейн из красного вина с гвоздикой на морозных улицах, не замерзающие потоки горной речки смущали сознание. Православные христиане жили в Ясенях и, оставив компанию, я рванул туда. В горных селениях я нашёл церкви, но они давно были заколочены Райкомовскими секретарями с червонными зирками. В избах, где под одной крышей жили люди и стоял скот, прятались по углам иконки. Но я уже понимал, что это примитивное деревенское письмо и не тревожил верующих крестьян дурацкими, непонятными им просьбами. На перевале я случайно встретил своих одноклассников. Среди них была моя школьная любовь — Марина Ярёменко. Застряв на перевале до позднего вечера у них в современном отеле «Беркут», я думал переночевать хотя бы в холле. Мороз к ночи трещал двадцатиградусный. Последний автобус по расписанию не пришёл. Но гуцулка, работавшая администратором, дверь мне не открыла, разводя руками, говорила через стеклянную дверь по-западневски, что мест нема. Сначала я думал, что она шутит и хочет меня раззадорить. Потом, когда она исчезла, я понял, что это не шутка, и, обойдя отель, нашёл кочегарку, где промаялся всю ночь. Там-то от кочегара я и узнал, что в СССР дружба народов — понятие относительное и не повсеместное.

Летом я поддался массовому психозу стройотрядовского энтузиазма среди ленинградских студентов и поехал с однокурсниками в Архангельскую область, строить коровники. Строил я, надо сказать честно, не долго. Сборище горделивых дураков в одном месте на меня плохо действовало с детства. Из-за одного дурака — простой с материалом, из-за другого — голодная диета. К тому же, призрачность заработка быстро заставили меня поменять планы. Но вот поесть вдоволь черники и пройтись по деревням — я себе не отказал. Потом я узнал, что Архангельская область — иконный Клондайк. Сюда за «дровами» ехали фарцовщики со всего Союза. Тогда восторг открытия не пуганных цивилизацией простолюдинов происходил от незнания. Икон было много и их никто не прятал. Они гроздьями украшали углы, чуть ли не в каждом доме, в каждой деревне. Правда, эти деревни нужно было ещё отыскать в лесах, а потом ещё дойти до них через болота. И хорошо бы не попасться на ужин медведю или волку. Я не шучу. Однажды, пробираясь сквозь чащу и увлёкшись пожиранием ягод, я насторожился от ритмичного неспешного хруста веток и чавкания. Жадность разбудила во мне злобу — кто посмел жрать мои ягоды, это мои, это я их нашёл. С гневом я раздвинул кусты и обомлел от того, что в летнюю жару местные придурки пришли в лес в шубах. В следующее мгновение, осознав, что эти придурки — хозяева леса, я проламывал своим чугунным лбом широкую просеку, не задавая лишних вопросов — куда и зачем? Смеркалось. Я вышел к деревеньке о пяти домах и попросился на ночлег. Мне были рады, как любому беглому каторжнику в этих местах. Паша, так звали сына старушки Нюры, что меня приютила, сам оттянул срок за убийство и до лагерных новостей был жаден. Что я не беглый, мне его было не переубедить.

— Не хочешь говорить — не говори, Никола. Ну, а кто теперь бугор?

— Не знаю я, Паша. Я студент ЛИАПА, будущий инженер по приборам космической медицины.

— А аборты можешь делать?

Наутро, отпив парного молочка с краюхой чёрного, я разглядел в углу среди икон, изогнутую временем, почерневшую доску. На ней еле угадывалось изображение двух мужей с нимбами, держащими на руках город. Это уже намного позднее я узнал, что это Святые Зосима и Саватий — покровители Соловецкого монастыря. Миндальничать с Пашей я не стал и сразу предложил ему продать мне икону за трёху. Полбанки в лобазе тогда стоили два восемьдесят семь. Паша с радостью согласился. На мой вопрос, про возражения матери, Паша покосился на топор возле печи и сказал, что она возражать не будет. Этим топором Паша одинаково аккуратно обтёсывал купола и головки не согласных. Тёте Нюре, я, конечно, рассказал о сделке и получил её благословение.

— Мне с собой, всё одно не забрать — вздохнула она.

Иконой этой я одарил своего сына Тимофея в день его Крестин в 1986 году, в Костроме у отца Александра, во Славу Божию.

Когда судьба осенью 1969 привезла меня на белом пароходе на остров Валаам, я не стал бесноваться с однокурсниками у костра, а пошёл через весь остров в Преображенский собор бывшего Валаамского монастыря. Дикий лес кругом, болота, а я пять километров топаю один. Потом уж узнал, что множество диких зверей там водится — и волки, и медведи. И что путь туда был заказан, потому как размещались там выселенные, ещё при Хрущёве, герои отечественной войны без рук и ног. Выселены они были подальше от глаз, чтобы не портили своим уродством праздничный вид улиц и проспектов, возрождаемых после войны городов.

Когда я пришёл в монастырь, мурашки побежали по коже. Люди без рук и ног, в обношенных кителях и гимнастёрках, увешанных орденами и медалями, не потерявшими свой блеск и кроваво-красные отблески прозрачной эмали, ползали по двору монастыря и коридорам келейного корпуса. Мне они обрадовались, как инопланетянину. Когда узнали, что я ищу иконы, повели меня в свои кельи. Там у каждого на стене или на окошечке стояли образки, прошедшие с ними огненные вёрсты войны. Образки, унесённые ими из своих тёплых домов и обретённые в намоленных церковных лавках родных городов и деревень. Все кельи наполнились негромким, будто колокольным перезвоном болтавшихся на груди героев медалей. Они с радостью предлагали мне свои иконки, ползая из кельи в келью на обрубках своих ног и рук, испытывая страстную надежду, что это изменит что-нибудь в их страшной судьбе к лучшему. У меня не проходил жуткий страх и ощущение того, что я попал в преисподнюю. Изо всех сил делая вид, что мне не страшно, я выбрался за стены монастыря и припустил по полю, куда глаза глядят. Когда я дошёл до пристани, солнце блистало сквозь высоченные ели. Вдали послышались песни туристов, гудки парохода созывающего расползшихся грибников и ягодников. У меня отлегло от сердца и я снова ощутил свои члены.

Осмотревшись окрест и убедившись в том, что до отхода теплохода есть время, я подошёл к старушке, копавшей картошку на своём огороде. Это была сторожиха, которая жила в маленькой избушке, недалеко от пристани.

— Бог в помощь, бабушка!

— Спасибо милок! А ты в Бога веруешь?

— Стараюсь, бабушка.

— А куда же это ты ходил так долго?

— В монастырь.

— Ох ти лихо моё тошно! Что ж ты там забыл-то?

— Иконы ищу, бабушка.

— Иконы? А зачем они тебе нужны.

— Сохранить детям нашу веру хочу! А то антихристы уничтожат всё, не будем знать, какого мы рода-племени.

— Вон как?! Ну, пойдём-ка, покажу тебе что-то.

Она привела меня в свою избушку, в красном углу которой сияла золотом икона Святой Живоначальной Троицы.

— Бери вот, храни. Это мужа мово. Монахи ему оставили, когда в Финляндию бежали от супостатов, от большевистской власти безбожной. Он у них сторожем был. А теперь вот умер. Да и я собираюсь. Пропадёт всё.

— Ну, спасибо, бабушка. Молиться за вас буду. В поминание запишу. Как вас зовут?

— Спаси Бог, милок. Анной меня окрестили.

Снял я икону, завернул её в полотенце и понёс на теплоход. Любопытные глаза моих товарищей быстро разгадали тайну и вскоре меня вызвали в партком института. Написал я объяснительную записку, что икону бабушке в подарок привёз, и строгие блюстители нравственных коммунистических законов от меня на время отстали.

Как-то раз, в долгие студенческие годы, решил я на майские праздники добраться до Белозерья. Вечерком сел на поезд и под утро прибыл в Вологду. Вологда — это вона где. Провинциальный городок с узенькой судоходной речушкой, не чета Неве. В центре города церковь, из которой умные революционеры сделали музей ещё в 1924 году и водят туристов на экскурсии, рассказывая как было дело раньше, в прежние времена. Как кружево вологодское бабы вязали, как из бересты необходимые вещи делали, как лапти плели, которым сносу не было. Благодаря такому решению властей остались в Вологодской области уникальные православные монастыри — Кирилло-Белозерский и Ферапонтов. Сел я на автобус и стал добираться по колдобинам ста двадцати километрового тракта до Ферапонтова монастыря, где Дионисий фресками расписывал в пятнадцатом веке храм Рождества Божией Матери. Моё юношеское сознание возликовало от увиденного. Синий, цвета индиго, фон стен оттенялся охристыми одеяниями и нимбами святых, поражая своими изысканными пропорциями. Как такое можно было сотворить и как такое могло пережить годы лихолетья, с трудом понималось. Да, церкви были разграблены большевиками, но не разрушены, как по всей России. Нашлись умные головы с верой в Христа, которые Божиим промыслом организовали в монастырях музеи и тем самым сохранили их для потомков. Тем более, что такой сохранности фресок Дионисия не осталось больше нигде. С этими монастырями связано так много событий из жизни России, что мы бы осиротели, не оставь их на нашей земле.

В Ферапонтове, небольшом провинциальном поселении я зашел в покосившийся сельский дом, попросил воды, а потом спросил старушку, оглядев пустые стены избы, куда они подевали иконы. Старушка, перепугавшись до смерти, отошла и указала мне на чердаке потайное место, где спрятала иконы. Узнав, что я их собираю, чтобы сохранить для потомков, подарила мне их с благословением. Не успел я выйти из избы, пришла её дочь, баба лет сорока-пятидесяти. Увидев у меня иконы, завёрнутые в тряпицу, она бросилась на мать с кулаками. Я подумал, что ей жалко икон. Но оказалось другое. Она била мать, что та не выкинула иконы по её приказу, а спрятала в доме.