Историк

Элен умела иногда рассмеяться совсем по-девчоночьи, и я едва удержался, чтобы не расцеловать ее при всех. С минуты, когда мы покинули гробницу Росси, она редко улыбалась.

— Книга сейчас у меня в портфеле, — объяснил я ее смех. Тургут так опешил, что только минуту спустя вспомнил о своих обязанностях переводчика.

— И как же она туда попала?

Элен молча улыбалась, так что объяснять пришлось мне:

— Я сам вспомнил о ней, только когда мы оказались в номере софийской гостиницы.

Нет, полной правды я рассказать не мог, и пришлось изобрести приличный вариант ее.

А настоящая правда состояла в том, что, когда нас наконец на десять минут оставили наедине в комнате Элен, я первым делом обнял ее и целовал ее продымленные волосы, прижимал к себе, чувствуя сквозь ткань перепачканной одежды ее тело как часть своего — платоновскую недостающую половинку, подумалось мне, — и, кроме потрясающего счастья быть живым, прижимать ее к себе, чувствовать ее дыхание на своей шее, ощутил какую-то необъяснимую неправильность в ее теле, какой-то твердый выступ на нем. Я отстранился и пристально взглянул на нее. Элен приложила палец к губам, напоминая: комната, скорее всего, прослушивается.

И тут же она направила мои руки к пуговицам своей блузки, ставшей грязной и мятой после наших приключений. Не позволяя себе задуматься, я расстегнул и стянул ее. Я уже говорил, что в те времена женское нижнее белье было гораздо сложнее нынешнего, с множеством потайных проволочек, крючков и странных принадлежностей — настоящая внутренняя броня. Под ней, завернутая в носовой платок и согретая теплом тела Элен, была книга: не огромный том, представившийся мне, когда я слушал Росси, а томик не больше моей ладони. Деревянный, обтянутый кожей переплет был щедро позолочен и усажен изумрудами, рубинами, сапфирами, лазурью, прекрасными жемчужинами — словно миниатюрное звездное небо, усыпанное самоцветами, ради того чтобы почтить лик святого, помещенный в центре. Тонкие византийские черты древнего портрета выглядели так, словно были написаны не далее как на прошлой неделе, а расширенные, грустные глаза, прощающие дракона, будто следили за мной. Над ними тонкими дугами поднимались брови, нос был прямым и длинным, а рот — горестно суров. Портрет поражал объемностью, полнотой, реализмом, каких я не видел прежде в византийских картинах. Он казался скорее римской древностью. Если бы я не был уже влюблен, то сказал бы, что это самое прекрасное из виденных мною лиц: человеческое и в то же время небесное — или небесное, но также и человеческое. По вороту одеяния шли тонко выписанные слова.

— Греческий, — сказала Элен, почти прижавшись губами к моему уху. — Святой Георгий.

Под крышкой переплета маленькие листки пергамента на диво хорошо сохранились. Каждый был исписан тонким средневековым шрифтом, тоже по-гречески. Здесь и там были богатые вставные иллюстрации: святой Георгий вонзает копье в пасть корчащегося дракона на глазах множества вельмож; святой Георгий получает из рук Христа, склонившегося к нему с небесного престола, маленький золотой венчик; святой Георгий на смертном одре, оплакиваемый багрянокрылыми ангелами. На каждой вставке поражало взгляд множество миниатюрных подробностей. Элен кивнула и, снова в самое ухо мне, выдохнула:

— Я не специалист, но думаю, книга сделана по заказу императора Константинополя — какого именно, определят позже. Вот и печать императоров.

И верно, на обороте первого листа был нарисован двуглавый орел: птица, глядящая назад, в царственное прошлое Византии, и вперед, в ее безграничное будущее. Остроты орлиного взгляда не хватило, чтобы предвидеть, как развалится империя под ударами дерзких неверных.

— Значит, датируется не позже первой половины пятнадцатого века, — шепнул я в ответ. — До завоевания.

— Ну, я думаю, намного старше, — шепча, Элен тронула пальцем печать. — Отец… отец сказал, книга очень старая. И, видишь, здесь девиз Константина Порфирородного. Он царствовал… — она перелистала мысленное досье, — в первой половине десятого века. Еще до основания Бачковского монастыря. Орла, должно быть, добавили позже.

Я еле слышно выдохнул слова:

— Ты хочешь сказать, ей больше тысячи лет?

Бережно держа книгу в ладонях, я присел на край кровати рядом с Элен. Никто из нас не издал ни звука: мы переговаривались только глазами.

— Сохранность почти идеальная. И ты надеешься контрабандой вывезти ее из Болгарии? Элен, — взглядом сказал я, — ты сошла с ума. И как насчет того обстоятельства, что эта вещь принадлежит болгарскому народу?

Она поцеловала меня, взяла книжечку у меня из рук и открыла на первой странице.

— Это подарок моего отца, — прошептала она.

На внутренней стороне передней доски переплета был длинный кожаный карман, и в него она осторожно запустила пальцы.

— Я не смотрела, ждала, пока можно будет посмотреть вместе.

Она извлекла из кармашка сложенную пачку тонкой бумаги, покрытой густыми строками машинописи. Потом мы вместе, молча, читали предсмертный дневник Росси. Закончив, никто из нас не заговорил. Мы плакали. Наконец Элен снова завернула томик в носовой платок и вновь бережно спрятала на себе.

Но я изложил подчищенную версию этой истории, и Тургут улыбнулся.

— Я хотел рассказать вам еще кое-что, очень важное, — и сообщил, что мы нашли дневник Росси в прекрасной древней книге.

Затем я пересказал страшный дневник пленника, заключенного в библиотеке Дракулы. Они слушали меня с застывшими, суровыми лицами, а когда я дошел до места, где Дракула упоминал существование Стражи Полумесяца, Тургут резко втянул в себя воздух.

— Мне очень жаль, — сказал я.

Он на ходу переводил Селиму, который слушал, склонив голову, и в этом месте что-то тихо сказал. Тургут кивнул:

— Он высказал и мои чувства. Ужасная новость означает лишь, что мы должны еще неотступнее преследовать Цепеша и лучше охранять от его влияния свой город. Преславный, Убежище Мира, будь он жив, отдал бы именно такой приказ. Это так. А что вы сделаете с книгой, вернувшись домой?

— У меня есть знакомый со связями среди аукционистов, — сказал я. — Конечно, придется действовать очень осторожно и выждать, прежде чем что-нибудь предпринимать. Вероятно, рано или поздно она достанется какому-нибудь музею.

— А деньги? — Тургут покачал головой. — Что вы будете делать с такими деньгами?

— Подумаем, — ответил я. — Постараемся обратить их на службу добру. Пока еще не знаю.

Наш самолет вылетал в пять, и, когда мы управились с бесконечным обедом, Тургут начал поглядывать на часы. У него, увы, была вечерняя лекция, но мистер Аксой обязательно отвезет нас на такси в аэропорт. Когда мы встали, чтобы уйти, миссис Бора принесла нам шарф тончайшего кремового шелка, вышитый серебром, и обернула им шею Элен. Шарф скрыл неприглядный вид ее черного жакетика и несвежий воротничок, и все мы ахнули — по крайней мере, я ахнул, и не я один. Лицо над шарфом было лицом императрицы.

— Вам к свадьбе, — сказала миссис Бора, поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать ее.

Тургут поцеловал Элен руку.

— Это осталось мне от матери, — просто сказал он, и Элен не нашла ответа.

Я говорил за двоих, пожимая им руки. Мы напишем, мы будем о них думать. Жизнь длинная, может, еще встретимся».

ГЛАВА 76

«Эту последнюю часть моей истории мне, пожалуй, труднее всего рассказать, потому что все начиналось с такого огромного счастья, несмотря ни на что. Мы вернулись в университет и снова приступили к работе. Полиция еще раз допрашивала меня, но они довольно охотно поверили, что поездка моя была связана с темой исследований, а не со смертью Росси. Газеты к тому времени уже подхватили историю его исчезновения и превратили ее в местную тайну. Университет старательно игнорировал их выступления. Мой декан меня тоже расспрашивал, и, конечно же, я ничего ему не сказал, кроме того только, что не меньше других горюю о Росси. Мы с Элен обвенчались той же осенью в Бостоне, в церкви моих родителей — даже торжественность церемонии не помешала мне заметить, какие в ней голые стены, как не хватает здесь запаха благовоний.