Историк

— Почти такой же старый, как «Житие святого Георгия», — задумчиво заметил я, но тут книжка захлопнулась и лицо ее замкнулось, и она лежала, жадно глядя на тебя, играющую рядом с ней на кровати.

Элен настояла, чтобы мы добрались до монастыря пешком, как паломники. Мы поднимались по дороге из Лебена прохладным весенним утром и, согревшись на ходу, повязали свитера рукавами на пояс. Элен несла тебя в вельветовом кармашке на груди, а когда она уставала, я брал тебя на руки. Дорога в это время года была пуста; только один мрачный молчаливый крестьянин на лошади обогнал нас на подъеме. Я сказал Элен, что надо было попросить его подвезти нас, но она не ответила на шутку — в то утро к ней вернулась прежняя мрачность, и я с беспокойством и досадой замечал, что глаза у нее то и дело наполняются слезами. Я уже знал, что на мои вопросы она только упрямо тряхнет головой, так что я просто старался понежнее поддерживать ее на крутых подъемах и указывать на красивые виды, открывавшиеся за каждым поворотом, — длинные долины с деревнями и пыльными полями. Наверху дорога впадала в широкое озеро пыли, в котором стояла пара машин и лошадь того крестьянина, привязанная к дереву, хотя хозяина нигде не было видно. Над площадкой поднимался монастырь: тяжелые каменные стены, вздымающиеся к самой вершине. Мы прошли в ворота и отдались под опеку монахов.

В те дни Сен-Матье жил более полнокровной монастырской жизнью, чем теперь, и братия — двенадцать или тринадцать человек — подчинялась вековому укладу, с той лишь разницей, что временами они проводили пару экскурсий для туристов да держали за воротами монастырские автомобили.

Два монаха демонстрировали нам утонченную архитектуру монастырских зданий — помню, как поразился я, когда, выйдя на открытый край двора, увидел под ногами обрыв. Под нависающим уступом скалы склон обрывался к далекой равнине внизу. Горы, обступившие монастырь, были много выше вершины, занятой им, и на их далеких склонах виднелись белые полоски, в которых я, поразмыслив, признал водопады.

Мы устроились на скамье неподалеку от обрыва. Ты сидела между нами, разглядывая бескрайнее полуденное небо и слушая, как булькает вода, падавшая в резервуар из красного мрамора посреди двора — бог весть как им удалось в те далекие века взгромоздить сюда эту глыбу. Элен снова повеселела, и лицо ее казалось умиротворенным. Хотя она все еще грустила иногда, но поездка прошла не зря.

Наконец Элен сказала, что хочет еще раз все осмотреть. Мы засунули тебя в твой спальник и направились обратно к кухонному зданию и длинной трапезной, где до сих пор ели монахи, и к гостинице, где стояли койки для ночлега паломников, и к скрипториуму — едва ли не старейшей из построек монастыря, где переписали и украсили миниатюрами столько великих манускриптов. Там под стеклом хранился образец их трудов: Евангелие от Матфея, открытое на странице с бордюром из множества крошечных бесов, за хвосты тянущих друг друга вниз. Элен даже улыбнулась, рассматривая миниатюру. Дальше шла часовня: маленькая, как все в этом монастыре, но с пропорциями застывшей в камне музыки; я никогда не видел подобных романских построек, таких очаровательных и уютных. Наш путеводитель уверял, будто полукруглая передняя апсида — первое проявление романского стиля — луч света, упавший на алтарь. В узких окнах сохранилось несколько витражей четырнадцатого века, а сам алтарь был разукрашен для мессы белыми и красными покровами, и на нем стояли золотые свечи. Мы тихонько вышли.

Наконец молодой монах, служивший нам гидом, объявил, что мы посмотрели все, кроме склепа часовни, и мы вслед за ним отправились туда. Темная сырая дыра располагалась поодаль от строений и была интересна как образец романской архитектуры: своды поддерживали несколько приземистых колонн, а мрачные саркофаги датировались первым веком существования монастыря — здесь, по словам нашего гида, покоился первый аббат. Рядом с саркофагами сидел, погрузившись в размышления, пожилой монах. Когда мы вошли, он поднял добродушное смущенное лицо и поклонился, не вставая с кресла.

— По вековой традиции один из нас постоянно несет бдение над аббатом, — пояснил наш проводник. — Обычно это один из старших монахов, которому эта честь оказывается до конца жизни.

— Очень необычно, — заметил я, однако в атмосфере склепа было что-то неприятное, и ты возилась и хныкала на груди Элен, и она выглядела усталой, так что я попросил вывести нас на свежий воздух.

Я и сам с облегчением выбрался из промозглой норы и медленно пошел к фонтану.

Я думал, что Элен поднимется сразу за мной, но она задержалась под землей и вышла с таким изменившимся лицом, что меня захлестнула тревога. Она выглядела воодушевленной — такой оживленной я не видел ее много месяцев, — но была бледна, и широко открытые глаза вглядывались во что-то, невидимое для меня. Я подошел к ней, стараясь держаться как ни в чем не бывало; спросил, не нашла ли она там внизу еще чего-нибудь любопытного.

— Может быть, — ответила она, но сказано это было так, словно она не слышала меня за гулом собственных мыслей. Потом она вдруг повернулась к тебе, забрала тебя у меня, обнимала, целовала в макушку и в щеки. — С ней все хорошо? Она не напугалась?

— Все хорошо, — уверил я. — Разве что проголодалась немножко.

Элен присела на скамью, достала баночку с детским питанием и принялась кормить тебя, напевая одну из песенок, непонятных для меня, — на румынском или на венгерском.

— Красивое место, — сказала она немного погодя. — Давай задержимся здесь на пару дней.

— В четверг вечером нам надо быть в Париже, — возразил я.

— Какая разница, здесь ночевать или в Лебене? — холодно заметила она. — Спустимся завтра и успеем к автобусу, раз уж ты так торопишься.

Я не стал спорить — слишком необычно она держалась, — но чувствовал странную неохоту, когда договаривался о ночлеге с молодым монахом-проводником. Тот обратился к старшему, который сообщил, что гостиница пустует и нас будут рады принять. Между скромным обедом и еще более скромным ужином, который нам подали отдельно, мы бродили по розарию, спускались в фруктовый сад на крутом склоне за стеной и зашли еще раз в часовню, чтобы послушать, как монахи поют мессу. Ты спала на коленях у Элен. Один из монахов застелил для нас койки грубыми чистыми простынями. Мы сдвинули три кровати вместе и уложили тебя на среднюю, чтобы ты не скатилась во сне. Ты уснула, а я лежал, читал и притворялся, что не слежу за Элен. Она сидела на краешке своей койки, в черном сатиновом новом платье, глядя в темное окно. Я порадовался, что занавески задернуты, но она вскоре поднялась, раздвинула их и встала, глядя в ночь.

— Темно, должно быть, — сказал я, — без городских огней.

Она кивнула.

— Очень темно, но здесь всегда так, верно?

— Ты не хочешь лечь? — Я протянул руку и похлопал по ее койке.

— Ладно, — отозвалась она без малейшего протеста. Она даже улыбнулась мне и нагнулась, чтобы поцеловать, прежде чем улеглась. Я на минуту обхватил ее за плечи, ощутив силу ее рук и тонкую кожу шеи. Потом она вытянулась в постели, укрывшись простыней, и, кажется, заснула задолго до того, как я дочитал главу и выключил свет.

Я проснулся на рассвете оттого, что по комнате словно бы протянуло сквозняком. Было очень тихо; ты дышала рядом, завернувшись в пушистое детское одеяльце, но койка Элен была пуста. Я тихо встал, надел ботинки и пиджак. Здания снаружи еще терялись в полутьме, двор казался серым, а фонтан — темной глыбой. Я догадался, что солнце приходит сюда поздно, потому что прежде ему приходится перевалить горную стену на востоке. Я искал Элен молча, не окликал ее, потому что знал, что она любит вставать рано и, может быть, сидит где-нибудь на скамейке, глубоко задумавшись, ожидая восхода. Но ее нигде не было видно, и, когда небо немного просветлело, мои поиски стали беспокойнее. Я сходил к скамье, на которой мы сидели накануне, зашел в часовню, где призрачно пахло дымом.

Наконец я стал звать ее по имени, тихонько, потом громче, испуганно. Через несколько минут из трапезной вышел монах, закончивший, должно быть, первую безмолвную трапезу, и спросил, не может ли он мне помочь. Я объяснил, что исчезла моя жена, и он стал искать вместе со мной.

— Может быть, мадам пошла на прогулку?

Но ее не оказалось ни в саду, ни на стоянке, ни в склепе. К тому времени, как над хребтом показалось солнце, мы обыскали все и обратились к другим монахам, и один из них предложил съездить на машине в Лебен и поспрашивать там. Что-то заставило меня попросить его вызвать полицию. Тут я услышал твой плач и бросился к тебе. Я испугался, что ты упала с кровати, но ты просто просыпалась. Я быстро накормил тебя и не спускал с рук, пока мы по второму разу обыскивали те же места.

Наконец я попросил собрать и расспросить всех монахов. Аббат с готовностью согласился и собрал всех в галерее. Никто не видел Элен с той минуты, как мы, поужинав, ушли в гостиницу. Все были встревожены.

— Lapauvre1 , — сказал старый монах, и я сердито взглянул на него.

Я спросил, не говорила ли она с кем-нибудь вчера и не заметил ли кто чего-нибудь странного.

— Мы, как правило, не говорим с женщинами, — мягко заметил аббат.

Но один из монахов выступил вперед, и я сразу узнал в нем того старика, чья обязанность была сидеть в склепе. Лицо его было таким же спокойным и добрым, как вчера в свете фонаря, и выражало то же слабое смущение.