История абдеритов
Шрифт:
Теперь стало ясно, что написать трагедию совсем нетрудно, ведь даже юный Блеммий преуспел в этом. Отныне каждый был уверен в себе. И делом чести любой семьи, любого порядочного дома считалось иметь сына, племянника, зятя или двоюродного брата, который осчастливил бы национальный театр каким-нибудь «козлиным действом» или же, по крайней мере, небольшим зингшпилем. [210] А что стоила такая заслуга на самом деле – это никого не интересовало. Хорошее, посредственное и убогое – все принималось без разбору. Для поддержки плохой пьесы не требовалось никаких хитростей. Все рассыпались друг перед другом во взаимных любезностях. И так как сии господа вое равно уже обладали ослиными ушами, то никому не приходило в голову тихо шепнуть соседу: Auriculas asini Mida rex habet. [211]
210
Зингшпиль (нем. Singspiel) – буквально: «пьеса с пением», немецкая комическая опера с разговорными диалогами.
211
У царя Мидаса ослиные уши.
Поговорка восходит к легенде о фригийском царе Мидасе, которого Аполлон наказал ослиными ушами; царский брадобрей не сумел сохранить эту тщательно скрываемую тайну, и глупость царя стала известна всем.
Легко
– Вот где можно убедиться, как важно правильно взяться за дело! – говаривал обычно архонт Онолай. – Театральные зрелища, постоянно вызывающие в Афинах самые гнусные раздоры, в Абдере соединяют всех для совместного наслаждения и самого невинного досуга. Люди идут в театр и развлекаются, кто как может, смотря пьесу, или разговором с соседкой, или же мечтая и видя сны, – что кому правится. А затем аплодируют, каждый идет довольный домой и… спокойной ночи!
Мы уже говорили выше, что абдериты так носились со своим театром, что в обществе почти ни о чем ином и не говорили. Но, рассуждая о пьесах, спектаклях и актерах, они вовсе не стремились выяснить, что в них было достойно одобрения или упрека. Ибо, нравилась им пьеса или нет, это, по их мнению, всецело зависело от их доброй воли, и, как было сказано, они словно однажды заключили между собой молчаливый уговор – поощрять продукты своей отечественной драматической мануфактуры.
– Вот что значит поощрять искусства! – утверждали они. – Еще двадцать лет назад у нас было всего два-три поэта, на которых никто не обращал внимания, разве что только в дни рождения и бракосочетания знатных особ. А теперь уже десять или двенадцать лет мы имеем собственный театр, располагаем в общем шестьюстами пьесами разных размеров, возникшими на абдерской почве.
Болтовня об актерах нужна им была лишь для того, чтобы взаимно осведомиться, была ли вчерашняя пьеса хорошей, и ответить друг другу – «Да, необыкновенно хороша!»; и чтобы узнать, в каком платье выступала актриса, игравшая Ифигению или Андромаху [212] (ибо в Абдере женские роли исполнялись актрисами, [213] что было не так уж плохо). И все это давало затем повод для множества небольших любопытных замечаний, суждений и возражений о нарядах актеров и актрис, их голосе, осанке, походке, манере держать голову и жестикулировать и для множества других высказываний подобного же рода. Иногда, разумеется, говорили и о самой пьесе, о ее музыке и ее речах (как они называли поэзию), то есть каждый говорил о том, что ему более всего понравилось; предпочитали преимущественно чувствительные и возвышенные места; критиковали то или иное выражение, слишком низменное слово, находили преувеличенным или же непристойным какое-нибудь движение души. Но критика заканчивалась вечным абдеритским припевом: «Тем не менее, это все-таки необыкновенно хорошая пьеса… и весьма поучительная!» – «Прекрасная мораль!», – говорил обычно толстый коротышка-советник. И всегда оказывалось, что пьесы, которые он, сияя блаженством, восхвалял, были как раз самые дрянные.
212
Т. е. роли героинь одноименных трагедий Еврипида.
213
В действительности актерами античного театра могли быть только мужчины.
Вероятно, читатели подумают: поскольку особые абдеритские правила о поощрении всех отечественных пьес без разбору, вне зависимости от их значения и достоинства, не распространялись на пьесы иностранные, то несравненные достоинства афинских драматургов и разница между каким-нибудь Астидамом [214] и Софоклом уже сами по себе должны были бы в какой-то мере содействовать воспитанию вкуса абдеритов и наглядно показать им различия между хорошим и плохим, превосходным и посредственным, и особенно между природным талантом и пустой претенциозностью, между бодрой, размеренной и сдержанной поступью истинного мастера и ковыляньем на ходулях или же вприпрыжку, прихрамыванием. и жалким ползанием подражателей. Однако для этого нужно прежде всего обладать вкусом, который невозможно выработать в себе никаким искусством и образованием, если не имеешь природных задатков, определенной тонкости души, способной ощущать прекрасное. И в начале этой истории мы сразу же заметили, что природа, по-видимому, начисто лишила абдеритов этой способности. Им было все одинаково по вкусу. На их столах можно было встретить мастерские создания гения и остроумия рядом с жалкими поделками пошлейших умов, ремесленной работой самых убогих неучей. Различия в таких вещах объяснять было им бесполезно. И ничего не было легче, как возвышенную оду Пиндара выдать абдериту за первый опыт какого-нибудь новичка в поэзии и, наоборот, самую бессмысленную пачкотню, если она только имела форму песни в строфах и антистрофах, [215] за произведение Пиндара. Поэтому при каждом новом произведении, с которым им приходилось сталкиваться, они прежде всего всегда задавали вопрос: «Кто автор?» И можно привести сотни примеров, когда превосходнейшие произведения они воспринимали равнодушно, пока не узнавали, что они принадлежат знаменитым мастерам.
214
Астидам (V в. до н. э.) – трагический поэт, отличавшийся плодовитостью (240 трагедий).
215
Имеются в виду части античной лирической оды (третья ритмическая единица – эпод), характерные для стиля Пиндара.
Ко всему этому прибавлялось еще одно обстоятельство. Номофилакс Грилл, сын Киниска, принимавший самое деятельное участие в учреждении национального театра, и оберинспектор всего их театрального дела, притязал на славу великого музыканта и первого композитора своего времени – притязание, не оспаривавшееся услужливыми абдеритами потому, что он был весьма популярным человеком, и потому, что все его композиционное искусство заключалось в небольшом количестве сочиненных им мелодий, пригодных для любого текста и легко запоминавшихся.
Предметом особой гордости Грилла была его быстрота, с которой он сочинял.
– Ну, как вы находите мою «Ифигению», «Гекубу», «Алкесту» [216] (или еще что-нибудь в этом роде), а?
– О, потрясающе, господин номофилакс!
– Не правда ли? Какое законченное музыкальное произведение! Какая певучая мелодия! Хе-хе-хе! И как вы думаете, сколько времени я это сочинял? Посчитайте-ка. Сегодня у нас 13-е… 4-го утром, в 5 часов… Вы знаете, я встаю рано, сажусь за пульт и начинаю… А вчера ровно в 10 часов поутру я закончил. Ну вот и посчитайте-ка: 4-го, 5-го, 6-го, 7-го, 8-го, 9-го, 10-го, 11-го, 12-го – как видите, неполных девять дней, и из них два дня заседаний, а два или три такие, когда
я был в гостях, не считая прочих дел… Гм! Что вы скажете? Это ли не проворная работа? Я говорю это совсем не из тщеславия. Но поверьте, бьюсь об заклад, ни один композитор во всей европейской и азиатской Греции не сочинит мелодию быстрей, чем я. Мелочь! Но таким дарованием обладаю только я! Хе-хе-хе!216
Здесь названы сюжеты знаменитых трагедии Эврипида; в образе Грилла осмеяны современные Виланду композиторы-дилетанты из аристократических кругов. Упоминая о трагедии «Алкеста» (правильнее «Алкестида»), Виланд желал, вероятно, напомнить читателям об опере Глюка «Альцеста» (1767), поставленной в Париже в это время (1776) наряду с «Орфеем» и «Исригенией в Авлиде», произведениями, которые произвели переворот в оперной музыке и вызвали много споров. Виланд сочувствовал реформе Глюка, отразившей новые, демократические тенденции, возникавшие в музыке и в театральном искусстве накануне французской революции. Виланд и сам написал в 1773 г. зингшпиль «Альцеста», положенный на музыку Антоном Швейцером и поставленный в Веймарском придворном театре.
Мы надеемся, что наши читатели теперь живо представляют себе этого человека, и если у них есть некоторая склонность к музыке, то они могут вообразить, что он уже им прокрутил на шарманке всю свою «Ифигению», «Гекубу» и «Алкесту».
Кроме того великий человек имел еще одну небольшую слабость: хорошей музыкой он считал только свою. Ни один из лучших композиторов Афин, Фив, Коринфа не приходился ему по вкусу. Даже знаменитого Дамона, чья приятная, оригинальная музыка очаровывала всех и за пределами Абдеры, он называл в кругу своих знакомых сочинителем площадных песенок. При таком образе мыслей и необыкновенной легкости, с какой он метал свою музыкальную икру, Грилл всего за несколько лет написал музыку к более чем шестидесяти пьесам знаменитых и не знаменитых афинских драматургов, – ибо национальные продукты абдеритской музы он отдавал на откуп большей частью своим ученикам и подражателям, и ограничивался лишь просмотром их работ. Как можно предполагать, его выбор падал не на лучшие пьесы. По крайней мере, половина из них были выспренними подражаниями Эсхилу или же безвкусными фарсами, балаганными пьесами, написанными специально для развлечения черни. Но как бы то ни было, раз номофилакс, глава города, сочинил к ним музыку, то они, следовательно, встречались бурными аплодисментами. И несмотря на то, что зрителей от частого повторения одолевала такая зевота, что можно было вывихнуть челюсти, тем не менее по выходе из театра они для взаимного утешения уверяли друг друга: «А ведь пьеса необыкновенна хороша и музыка к ней просто великолепна!»
И таким образом у этих грецизирующих фракийцев все было направлено не только против всех видов и степеней прекрасного, но и против коренного различия между хорошим и дурным. Все вело к возникновению того механического безразличия, которым они похвалялись как ярко выраженной национальной чертой перед другими цивилизованными народами; безразличия тем более странного, что оно, вопреки всему, оставляло им способность рассуждать порой о действительно прекрасном весьма причудливым образом, как в этом можно будет скоро убедиться на одном удивительном примере.
Глава третья
К истории абдерской литературы. Сведения о первых драматических поэтах – Гиперболе, Параспазме, Антифиле и Флапсе
При всем очевидном равнодушии, снисходительности, апатии и гедипатии, – называйте как хотите, – абдеритов все же не нужно представлять себе людьми, лишенными всякого вкуса. Ибо и они имели свои пять чувств и притом в полном комплекте. И хотя в силу указанных обстоятельств они находили необыкновенно хорошим решительно все, однако было и такое, что нравилось им больше другого. Таким образом, у них были свои любимые пьесы и любимые поэты, как и у прочих людей.
Во времена, когда у них приключилась маленькая неприятность с врачом Гиппократом, среди множества профессиональных драматургов в Абдере двое пользовались особенно большой благосклонностью публики. Один сочинял трагедии и пьесы, называемые теперь комическими операми; второй, по имени Флапс, – род пьес некоего среднего жанра, от которых зрителю было и не весело и не грустно. Он был изобретателем этих драм, и по его имени они назывались флапседиями.
Первый из них был тот самый Гипербол, о котором уже упоминалось в начале этой истинной и правдоподобной истории как о знаменитейшем абдерском поэте. Он, правда, отличался также и в прочих жанрах. Чрезвычайная любовь к нему земляков обеспечила ему во всем первенство. И именно благодаря такому преимуществу он заслужил высокопарное прозвище Гипербол, настоящее же его имя было Гегесий. Причина, почему этот человек пользовался таким особенным счастьем у абдеритов, была самая естественная на свете, то есть та же самая, по которой он и его творения во всяком другом месте, кроме Абдеры, были бы непременно освистаны. Среди всех поэтов именно в нем наиболее живо проявлялся дух Абдеры с ее глупостями и отклонениями от прекрасных форм, пропорций и линий; именно с ним более всего чувствовали свое духовное родство все прочие; он всегда делал все точно так, как это сделали бы другие, постоянно угадывал их мысли, точно знал, когда и где нужно пощекотать нервы зрителей, короче, поэт в их вкусе! И не потому, чтобы он был чрезвычайно умен или же обладал какими-нибудь специальными знаниями, а исключительно по той причине, что среди всех своих собратьев по Марсию [217] он более прочих был… абдерит! Можно было с уверенностью ожидать, что он всегда истолкует любую вещь самым превратным образом; что он обнаружит сходство между двумя предметами как раз в том, в чем состоит их различие; будет сохранять торжественное выражение лица там, где разумный человек смеется, а засмеется там, где это могло бы прийти в голову только абдериту и так далее. Человек, являвшийся столь совершенным воплощением абдеритского гения, мог, естественно, стать в Абдере всем, чем угодно. Он был также ее Анакреонтом и ее Алкеем, ее Пиндаром, ее Эсхилом, ее Аристофаном, а с недавнего времени он трудился чад национальной героической эпопеей в сорока восьми песнях, названной «Абдериада», к великой радости всех абдеритов. «Ибо, – говорили они, – единственное, чего нам не хватает, так это только собственного Гомера. И если Гипербол напишет свою «Абдериаду», то мы будем иметь сразу в одном произведении и «Илиаду» и «Одиссею». [218] И пусть тогда прочие греки осмелятся смотреть на нас с презрением, если только у них есть чувства! Какой из наших поэтов не смог бы сравниться с греками?»
217
Ироническая параллель к выражению «собратья по Аполлону», т. е. деятели искусства; сатир Марсии осмелился соперничать с Аполлоном в музыкальном искусстве и был посрамлен.
218
Каждая из поэм Гомера состоит из 24 книг, следовательно, поэма Гипербола, задуманная в 48 песнях, оказалась бы равной «по объему» обеим гомеровским поэмам вместе взятым. Виланд иронизирует над многочисленными попытками создания эпических поэм в подражание «Генриаде» Вольтера и «Мессиаде» Клопштока.