От великой французской революции до I мировой войны

Ален Корбен, Роже-Анри Герран, Кэтрин Холл, Линн Хант, Анна Мартен-Фюжье, Мишель Перро

Под общей редакцией Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби

ВВЕДЕНИЕ

Мишель Перро

Вторжение в частную жизнь всегда настораживало викторианского историка, чересчур стыдливого, подчас некомпетентного и слишком уважительно относящегося к системе ценностей, в которой заслуживающей внимания считалась лишь одна история — великая социально–экономическая история государств.

Чтобы проникнуть в сферу частной жизни, понадобилось изменить порядок вещей: частная жизнь перестала быть чем–то проклятым, запретным, темным и стала сферой, полной наслаждения и рабства, конфликтов и чаяний, одним словом, сферой человеческой жизни. Существование частной жизни было, наконец, признано и узаконено, частная жизнь — достижение нашего времени.

Тому, что сейчас частная жизнь в таком почете, способствовало множество факторов — великих исторических потрясений, великих книг. Во–первых, это давление политики. Деспотизм тоталитарных государств, чрезмерное вмешательство демократических государств вплоть до управления рисками — «рациональность отвратительного и рациональность обычного» (Мишель Фуко) — все это привело к размышлениям о механизме власти и к поискам сдержек и противовесов, рычагов сопротивления, эффективного противостояния общественному контролю в малых группах, даже у отдельных индивидов. Современный рабочий находит у себя дома, на своей частной территории, убежище от всевидящего ока хозяина предприятия и заводской дисциплины. И рост благосостояния в западных обществах есть не только плод обуржуазивания, но и форма борьбы против смертельного холода.

Несмотря на все разнообразие идеологий, дискурсов и практик, проявившееся во всех областях экономики, политики и морали, XX век был отмечен взрывом индивидуализма. Размежевание в обществах идет по самым разным признакам — возрастным, гендерным, этническим, региональным. Женское движение настаивает на разнице полов, этом моторе истории. Молодежь рассматривает себя как отдельный социальный слой и стремится выделиться при помощи одежды и музыки. Всеобщее увлечение психоанализом, постоянные «рассказы о жизни» утверждают силу «я». Процессы диссоциации, разъединения, рассеивания идут повсеместно.

Эти сложные явления вызывают вопросы, касающиеся отношений публичного и частного, коллективного и индивидуального, мужского и женского, того, что выставляется напоказ, и того, что принято скрывать. Они порождают разнообразные оценки и поток разного рода литературных произведений; назовем лишь несколько. В то время как Альберт Хиршман описывает несбалансированные циклы, в которых общественные интересы превалируют над всеми остальными, преследующими частные цели, другие авторы считают приватность и индивидуализацию долгосрочной тенденцией, имеющей огромное значение.

Для Норберта Элиаса тенденция приватизации [1] жизни созвучна цивилизации. Выискивая проявления цивилизованности начиная с эпохи Эразма, он демонстрирует, как то, что называют стыдливостью, уводит в глубокую тень отдельные физиологические акты, которые раньше без проблем совершались публично, например сморкание, дефекация, секс. Манера есть, мыться, заниматься любовью — и, следовательно, жить — меняется благодаря появлению нового самоощущения, связанного с телесной тайной.

1

В этом томе термин «приватизация» употребляется в том же значении, что и в томе 3 настоящего издания: речь идет о переходе чего–либо в сферу частной жизни, повышении уровня приватности. Как и в томе 3, мы выделяем это слово курсивом. — Примеч. ред.

Луи Дюмон видит в развитии индивидуализма то, что отличает Запад от холизма [2] восточного мира, например Индии, где личные интересы подчиняются настоятельным целям общества. Эпоха Возрождения положила начало глубинному движению, выразившемуся, можно так сказать, в «Декларации прав человека и гражданина». Однако для того, чтобы абстрактный индивид стал реальностью, требуется много времени. Об этом наша книга — об истории XIX века.

Юрген Хабермас и Ричард Сеннет обнаруживают в кратком периоде Нового времени, скорее даже в эпохе Просвещения, баланс публичного и частного. Высшей его точкой, по их мнению, является буржуазный либерализм; в дальнейшем наблюдается его деградация. Но они интерпретируют этот баланс по–разному. Для Хабермаса речь идет о повсеместном наступлении государства, играющего исключениями и нарушениями равновесия; для Сеннета — об изоляции в вездесущей и всепоглощающей нуклеарной семье с женщиной во главе; все это — определяющие факторы упадка социабельности, о котором сожалел также Филипп Арьес. Для Сеннета тирания «узкого круга» была оправдана появлением в городской буржуазной среде XVIII–XIX веков публичного человека, которому, так сказать, была свойственна некоторая театральность.

2

Холизм — позиция в философии и науке по проблеме соотношения части и целого, исходящая из качественного своеобразия и приоритета целого по отношению к его частям. — Здесь и далее, если не указано иное, примечания принадлежат переводчику.

Таким образом, XIX век был золотым веком приватности. Именно тогда сформировались ее понятия и терминология. Понятия гражданского общества, частного, интимного и индивидуального вступают в сложные запутанные отношения друг с другом.

Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена истории возникновения этой модели. Книга охватывает период от Великой французской революции, идеалы которой разбились о подводные рифы разногласий и противоречий предшествующей истории, до начала XX века, так сказать, зари новой эпохи, трагически прерванной войной, которая низвергла, заблокировала, почти изменила ход эволюции.

Изучая историю этого времени, можно пользоваться разными источниками — сверхподробными и неполными, многословными и молчаливыми, не открывающими завесу тайны. Надо сказать, что социальные, моральные, медицинские заботы составляют суть политической и экономичной мысли; частная жизнь порождает бесчисленное количество теоретических, нормативных и описательных дискурсов, в центре которых находится семья. Что касается архивов, частная жизнь в них почти не отражена. Государство еще практически не участвует в жизни семьи, гражданское общество едва сформировалось, и лишь конфликты и беспорядки вызывают его вмешательство. Отсюда интерес к полицейским и судебным архивам. К концу XVIII века полицейский постепенно перестает быть защитником и доверенным лицом. Жертвы преступлений все реже обращаются к нему за помощью, и судебное наказание подменяется частной местью. К несчастью, юридические архивы, до недавнего времени находившиеся в судебных канцеляриях, сильно пострадали от неправильного хранения и практически не подлежат восстановлению. Можно пользоваться по истечении сроков, установленных законом для всех персональных документов, лишь уголовными архивами, помеченными литерой U [3] . Материалы следствия прорубают бреши в цитадели приватности, и историки смогли этим воспользоваться.

3

Речь идет о французской системе архивов. — Примеч. ред.

Нельзя не отметить, что частные архивы — самые богатые источники информации–социально неравноценны и не всегда доступны, да и сохранность их тоже порой сомнительна. Для хранения документов нужны подходящие помещения. Хорошо, когда наследники увлечены историей и генеалогией–тогда старые бумаги превращаются в реликвии. В настоящее время происходит переоценка ценностей, отношение ко всякому «старому хламу» меняется. Между тем семейная переписка и «личная» литература (дневники, автобиографии, мемуары), представляющие собой незаменимые свидетельства истории, не всегда являются истинными документами приватности. Все они создавались в соответствии с приличиями и по принятым правилам. Нет ничего менее спонтанного, чем письмо; ничего менее прозрачного» чем автобиография, которая может быть написана как для того, чтобы что–то запечатлеть, так и для того, чтобы что–то разоблачить. По крайней мере, все эти слабые попытки скрыть или продемонстрировать нечто приоткрывают завесу тайны.

Такое свидетельство истории, как роман XIX века, посвященный семейным интригам и интимным драмам, вымысел более «истинный», чем реально прожитое, будет нами использоваться с осторожностью и лишь отчасти — например, при описании стиля жизни, — с учетом важности отделения литературы от реальности и специфичности работы с текстом. Вместе с тем герои романов живут в нас, музыка этих романов пронизывает все наше существование.

Так или иначе, изучение частной жизни ставит трудные задачи. Эти трудности связаны не только с малым числом исследований, что заставляет делать выводы без проведения анализа и на основании фрагментарных данных. Если в результате нашего исследования появятся другие данные, опровергающие сделанные нами выводы, это станет очень хорошим результатом нашей деятельности!

С уверенностью можно говорить о расхождениях в имеющихся источниках. В большей мере в них упоминается жизнь в городах, тогда как сельская частная жизнь, находившая отражение в фольклоре, в источниках не описана. В городах взгляды буржуазии находятся на разных полюсах. Несмотря на значительные усилия документалистов из издательства Seuil, за что им следует выразить здесь благодарность, иконография все еще носит импрессионистский характер, основанный скорее на богатом воображении. В то же время нельзя забывать не только о столкновении частного и социального, но и о существовании различных типов частной жизни с едва заметной комбинацией устоявшихся элементов.