История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Не думал, не чаял Илья встретить здесь Фонарева Сергея Иваныча. Значит, и этот не утерпел, не стал в тылу отсиживаться.
Поздоровались наскоро. А во второй раз свиделись нескоро — недели через три. К тому времени положение на фронте несколько изменилось. К лучшему. И газеты стали приходить. В одной были напечатаны выдержки из доклада Ленина «О современном положении и ближайших задачах Советской власти». И бойцы ободрились: не выйдет у Деникина, как не вышло у Колчака!
Но Фонарев пришел не о последних известиях говорить.
— Вон, — сказал Фонарев, показывая на одного раненого, которого только что внесли. — Белый офицер.
Илья вгляделся. Сквозь бледную маску раненого возникал некий полузнакомый образ: четкий очерк губ, правильный овал лица… В сознании Ильи давно уже стерлись границы между лихорадочными видениями и явью, слишком часто в последние годы реальное становилось нереальным — и наоборот. И он не удивился, он только старался понять, соотнести с чем-то знакомым эти черты. И вспомнил: Московская улица, Верочка, Лариков и румяный сверстник его — почти сверстник, чуть постарше, — только что произведенный в прапорщики, смеявшийся дружелюбно, весело, — он и раньше, еще гимназистом, мельком встречался с ним: Юрий Ставицкий. Да он ли?
— Как фамилия? — спросил Илья, наклонясь над раненым. Тот пристально, сдвинув брови, смотрел на него. Но не ответил. Отвернул голову, прижав бледную щеку к жесткой госпитальной подушке.
— А вы знаете? — вполоборота к Фонареву.
— Еще бы не знать, кого сдаю собственными руками, — ответил Фонарев. — Поручик Ставицкий Юрий Иваныч.
За те два-три дня, что он провел в полевом госпитале, где ему была оказала первая помощь, Ставицкий не произнес ни слова, да он и слаб был: ранение нелегкое, потерял много крови.
Вот и встретились, поговорили, старые знакомцы! — подумал Илья, отправив Ставицкого в лазарет в Астрахань. А о чем бы мы стали говорить? О днях ранней юности?.. Московская улица… Прапорщик Ставицкий — веселый, ладный. А потом… потом… На вокзале…
…Фронт несколько отодвинулся от Астрахани, хотя бои продолжались кровопролитные. Илья и забыл, как втянулся он в эту непостижную свою работу, в какой миг одолел слабость, а ведь поначалу не раз терял сознание.
Фронт отодвинулся, и в «Красном воине», стараясь выразиться фигурально, писали:
«Того и гляди Астрахань восстановит нам вновь славный Кавказский фронт и протянет свои красные огненные щупальца в горы и по направлению к Баку».
Колчака красные гнали к Уралу и за Урал. Но в воздухе, словно грозящая комета, нависла печаль: войска Деникина двигались к Москве. В одной белогвардейской газете, попавшей в его руки, Илья прочитал злорадные строки, что после падения Орла участь Москвы решается сама собой.
Судьба крепко связала Фонарева с Ильей Гуляевым. Ведь Николай Алексеич Гуляев, пусть земля ему будет пухом, что ни говори, годился ему, Фонареву, в отцы. А Илья — почти ровесник. И по фронтовой жизни товарищ. Разорвет тебе брюхо рваным осколком или черепушку продырявит — живой или мертвый, не минуешь Ильи.
Порой Фонарев, ныне командовавший сводным отрядом моряков и пехотинцев, появлялся в полевом госпитале, чтобы мимоходом узнать о судьбе того-другого однополчанина и заодно проведать Илью. Ответы Ильи были коротки: «Поставили заплату», «Без ноги, но будет жить: устраивает?», «Этого не мог бы спасти и сам господь бог».
И помощника Илья подобрал себе удивительного: молодой врач, бесшабашный, работяга под стать Илье, и
те же шутки-прибаутки, как у Ильи (или это у врачей от профессии?), лицо круглое, улыбчивое.На этот раз Фонарев пришел, пожалуй, некстати. Накрапывал дождь, а Илья стоял перед окровавленным телом своего верного помощника, товарища. И другие тела распростерлись под осенним дождиком, измученные, искалеченные… Небо нависло тяжелою, громадною дрожащей сетью. Кровь раненых стекала в лужицы. Бой только что кончился, наступательный бой, дорого обошелся…
Илья словно не заметил Фонарева, даже не кивнул. На мгновение у него опустились руки. Не мог он набраться спокойствия. Это только Фонареву казалось — шутки-прибаутки, а на самом деле трудно давалась Илье профессия.
Лил дождь на всей неоглядной равнине, и казалось, во всем мире, объятом облаком ненависти, только и есть — дождь да изувеченные тела. В этом закрытом дождевой завесой мире было что-то неоконченное, ускользающее. Недаром и земля уходила из-под ног. В памяти Ильи мигом пронеслись дни семнадцатого года, первые радости освобождения, и память торопливо искала: с чего же началась эта братоубийственная война, чьей злою волей? Но разум останавливался перед неотступностью, перед железным сцеплением обстоятельств, которые совершали свое неумолимое действие, шли своим роковым ходом.
С лица раненого врача сбежала краска, оно бледнело, покрывалось синевой. Илья начал было перевязку, но раненый тяжело застонал, выдавил кривящимся ртом:
— Не надо… Л-лишнее… Жи-ви-те… Илья… м-ма-тери… не пиши… н-ничего… после…
Прозрачная, похожая на дождинку слеза поползла по щеке умирающего. Илья дрогнул душой, отвернулся. А дождевые капли стекали на грудь, ползли за воротник, под рукава френча. Илья подозвал санитара.
— Давайте унесем. — И, не дожидаясь носилок, подложил руку под голову умершего. Фонарев подскочил вместе с санитаром, и понесли втроем. Не тяжела ноша, нет.
Позднее Фонарев говорил, утешая:
— Не взяли деникинцы Москвы. Пережрались землицей. Кишка у их генералов, брюхачей, тонка. У них какая идея? «Царь-батюшка», «единая, неделимая»… Эти лозунги хоть на шелку вытки, да их лишь в уборную… Народ на сытых довольно нагляделся, ему равенство подавай. Его на старое жерновом не повернешь!
Но Илья и сам никогда не допускал возможности победы белых.
— Ты только раненых да убитых видишь, — сказал Фонарев. — А я веду людей в бой, и мне сожалеть некогда… Нет, неправда: сожалею. У меня никого нет, а у других жена, детишки… Подружку-то свою, сестричку, нашел?
— Нашел да и вновь потерял, — угрюмо сказал Илья. — Я думаю, она в Девятой армии. Запрашивал… а ответа нет.
— Связь поганая, — сказал Фонарев. — Подожди немного — наладится. На сегодняшний день наши жены — пушки заряжены, вот что и тебе скажу.
Перелом в борьбе с деникинцами начался во второй половине октября, когда наши 13-я и 14-я армии начали контрнаступление, имевшее целью разгромить группировку противника в районе города Орел. Утром 20 октября красноармейские части вошли в город. В то же самое время началось наступление Конного корпуса Буденного на Воронежском фронте, и конным корпусам генералов Мамонтова и Шкуро было нанесено серьезное поражение. 24 октября корпус Буденного и части 8-й армии после ожесточенных боев вошли в Воронеж. Этими успешными действиями войск и обозначился решающий перелом в ходе гражданской войны.