История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

И постепенно Володей завладело новое чувство: он уносился мыслью и сердцем в Астрахань — к матери, к близким. Неужели он и с матерью не увидится? Тоска, как болезнь, сушила его. Не было другого желания, как на мать хоть одним глазом взглянуть.

Алеша лежал ничком. Зимой он прочитал в одной книжке: когда-нибудь Земля остынет и жизнь на ней прекратится. Даже крабы пропадут, и змеи, и рыбы… О львах же и носорогах и говорить нечего. Все оденется льдом. И на мгновение ему пригрезилось: настал тот момент, Земля стынет, и жизнь людей пошла на убыль.

Но если ему с Володей — этот же еще маленький! — умереть, то зачем они родились? — думал он. Ему представился старший, Илья. Илье, наверно, тоже не хочется умирать. И отец не хотел. Зачем же люди родятся?

В его сознании встало сандыковское «зачем?». Он повернулся на спину, открыл глаза навстречу черному провалу ночи. Володя стонал во сне, Алексей тихонько толкнул брата: «Спи знай», — и Володя задышал тихо, ровно.

Вспомнилось: на Московской улице долго висела вывеска — «Совет рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов». Алексею и другие города рисовались по подобию Астрахани: с майским зноем и чутким сном, с внезапными гудками, отрядами Красной Армии и стрельбой зениток по английским аэропланам.

Медленно текли часы душной летней ночи. Лишь к утру, истомленный мечтами, Алексей задремал. Стало прохладно.

Едва вновь повеяло теплом, Володя был на ногах. У него затекли руки, ноги. Точно само небо, подернутое сиреневой дымкой, не отрешившееся от ночного сна, придавило его.

Он потер занемевшие колени и с наслаждением потянулся, стал во весь рост.

— Что ты делаешь? Сядь, сядь! — крикнул Алексей.

— Ерунда! Ничего не будет! — ответил Володя. Он прошел несколько шагов, но тут же и замер. Вдали, за зеленой волной поникшей травы, стоял казак с карабином через плечо. Тот смотрел в сторону Володи, а затем зашагал прямо к нему. «Погубил, погубил я Алешку!..» И чувство более страшное, нежели то, какое испытал он, услышав о гибели отца, объяло Володю. Если бы вместо казака с карабином шла сама неумолимая смерть, она произвела бы на него меньшее впечатление.

Он стоял спиной к Алексею.

— Алешка! — сказал он. — Казак!.. Не показывайся…

Он повернул голову к брату лишь на одно мгновение. Алексей чуть приподнялся, да так и сел. «Бежать?» — подумал Володя. Куда они могли убежать среди этой невысокой травы? Нет, он уже знал, что делать. Путаясь в траве, он бросился навстречу казаку.

Казак был невысокого роста, молодой, крепкий, с чуть вздернутым носом и серыми глазами. На боку у него болталась охотничья сумка. Видно, дорогой он притомился. В коротких рыжеватых усах блестели капельки пота. А сапоги — мокрые от росы. Должно быть, прошел немало.

Володя, по возможности беззаботно, спросил:

— Охотник, а что у тебя в сумке?

— Да ничего, — ответил тот и бросил на Володю рассеянный взгляд. — Воды бы испить. Не той дорогой я пошел. До Ганюшкина далеко?

— Верст шесть будет, — ответил Володя.

— Проводи меня до тропки.

Но Володя и сам не знал, где тропка.

— Нельзя мне. Я тетку жду.

— Тетку? А ты откуда?

— Я… я из Зеленги. (Зеленгу они проезжали на рыбнице.) Погостить приехал.

— Где же она, твоя тетка?

— На хуторе мы живем.

— А хутор — далеко?

— Далеко. Верст семь. — На этот раз Володя показал в сторону, противоположную промыслу.

— Зачем же ты ее здесь ждешь?

«И охота ему язык чесать! Шел бы своей дорогой», — подумал Володя возмущенно. Напряжение в нем росло.

— Вчера лошадь на поводу вели, где-то в этих местах седло обронили. Искать будем.

Казак окинул его по-прежнему равнодушным взглядом. Но за корой равнодушия Володя уловил в светлых зрачках проснувшийся, хотя и затаенный интерес. Что-то задело внимание казака, чему-то он удивился.

— Да, — сказал пришелец вяло. — Место больно неприметное. Трудно на таком месте уславливаться. «Седло обронили…» Так, может, найдется глоток воды?

— Да, пожалуйста… Я сейчас… У меня во фляге… Разве мне жалко…

— Мне один глоток. До смерти хочу пить. Я тебе тоже сегодня целую флягу доставлю. Куда прикажешь, туда и доставлю.

— А зачем мне? Воды у меня дома нет, что ли?

Володя почуял недоброе, кровь бросилась ему в голову.

— Эх, парень, парень, — сказал казак сокрушенно, — врать-то тебя не научили. Отец твой, видно, не умел прикидываться, и ты не умеешь.

— Какой отец?.. — пролепетал Володя, а сам уже нацелился глазами на казачий карабин. В эту минуту он думал о том, что не попадет он к своим, не увидит мать. А она, верно, уже приехала из Черного Яра… Эх, если бы он, Володька, был один и отвечал перед совестью только за себя!..

— Не поселковый ты, — вдруг объявил казак, не меняя ни позы, ни тона. — И обувка на тебе городская, и острижен по-городскому… И выговор не здешний. Из Астрахани ты. — И он усмехнулся лениво, кончиками усов. — Где же братишка твой?

— Нет у меня никакого братишки.

Казак молчал, уставившись в землю. Взошло солнце, палило Владимиру в лоб. Вновь повеяло запахом полыни. Володя прислушивался к стуку своего сердца.

— Когда приехали гуляевские орлята, я в камыше сидел, только успел свернуть удочки. Я охотник, я же и рыболов. Понял? Увидел тебя, не сразу сообразил…

Володька недаром вырос на Артиллерийской. Он часто задышал, приготовился, сжался, готовый к прыжку. В эту секунду сбоку от него стал Алексей. Вовка глянул искоса. Таким он не видел брата ни час, ни день назад. Алешка был бледный, но тоже ко всему готовый: себя не пощадит… Глаза — свинцовая туча.

Казак понял обоих. С перекосившимся лицом наставил на них карабин.

Алексей, не сводя взгляда с казака, пошел на него. Володя схватил брата за локоть, тот его оттолкнул.

Казак, побелев не менее, чем Алексей, не опуская карабина, отошел на шаг.

— Не подходи… Застрелю… Ей-богу, застрелю!..

Алексей сделал еще шаг, Володя вскрикнул. Алексей остановился.

— Убери карабин, — сказал Алексей.

— Отойди. Слышь, отойди…

— Убери карабин. Чего боишься?

— Иш-шь, волчата… Истинно, волчата… Вы что ж, — прошептал он, — думали свалить меня?

— Мы не хотим, чтоб ты нас привел под ружьем, а потом… как отца… — сказал Володька.

Казак смотрел исподлобья. Тяжелый был у него взгляд, пристальный.

— Не балуй смотри…

Алексей был все еще словно нелюдимый, и синие потемневшие зрачки глядели как два камня, у рта билась жилка.

— Сам не балуй.

Казак о чем-то думал, всматривался, не опуская ружья. Покачал головой…

— Э-эх… — и выругался. — Ироды вы. На казака бросаться, а?.. Ты думаешь, я кто? — крикнул он Алексею. — Или думаешь, один я на промысле?!