История другого города

Есть, однако, мир, который никто не отменял. В этом мире любая сегрегация – по социальному, расовому или национальному признаку означает вырождение соответствующей ветви мнимого развития. В этом мире голубую, избранную или еще какую подчеркнуто обособленную кровь неизменно истребляют до последнего младенца: привет самонадеянным предкам. При прочих равных здесь умеющий прощать и смеяться над собой проживет радостней и дольше. Без прочих равных время здесь выдумка, и реальная продолжительность жизни отсчитывается восприятием конкретного организма, ориентирующегося на единую целесообразность. Здесь все возможно – не сейчас, так потом, и есть лишь одна не подверженная обстоятельствам ценность. Рабочий день закончился, стоило поставить многоточие и отправиться на заслуженный отдых: пропагандист прежде всего человек.

Заработная плата управления открывала возможности изрядные – его первой женщиной стала Натали, тридцатилетняя матерая гетера, представившаяся второкурсницей. Умудренный пусть теоретическим, но все же опытом, очкарик ей, конечно, не поверил – та едва тянула на старшеклассницу. Она учила его безжалостному цинизму и такой же щедрости: кровожадная до денег, и позволившая настоять на постоянной скидке в целую треть – читая в глазах остекленелую готовность отдать все лишь за возможность посидеть рядом. Не концентрация эротических фантазий подростка – нечто, превышавшее само представления о красоте; от ее готовности послушно раздеться бедолагу поначалу мутило до вполне буквальной тошноты. Не в состоянии поверить как можно, он все-таки мог – вызвать богиню ненавязчивым жестом, и не было случая, чтобы Афродита оказалась занята. Не обошлось без оскорбления в нелепой попытке стать чем-то большим, и скорой на трагедию мудрости понимания: соблазнительно владеть божеством, но приятнее радоваться десяти, не забивая себе голову и прочее мыслями о времяпрепровождении отсутствующих. Вспоминая о том при встрече охотно горячиться безусловной востребованностью невинным на ощупь телом, девственно чистым восприятием отказываясь понять тысячелетиями полируемую модель искусственного ограничения безбрежной щедрости природы; любовь не запрет. Научиться величайшему удовольствию без хлопотной обязанности воспроизводства, чтобы самим себя оскопить: сколько незаслуженного удовольствия дало бы людям банальное умение не жить в среде надуманных призраков. Ужели плохо всякому мужчине иметь бесконечно женщин, а женщинам столько же мужчин – осталось лишь вспомнить о свободе; танцевать голым посреди осязаемого счастья вместо того, чтобы одиноко пить от выдуманного горя. Пифагор автор не только одноименной теоремы, он первый доказал шарообразную форму Земли. Считая шар наиболее красивой геометрической фигурой, а планету и вселенную воплощением красоты, разумно предположил соответствие.

– Несомненность факта рождает неопровержимость довода, – заявил утром понедельника чуть посеревший за выходные руководитель, – Начальство рассмотрела, – оговорился «после вчерашнего», – Твою докладную и есть резолюция. Записывай.

– Так точно.

– Стране нужно четырнадцать новых героев, от певцов через депутатов до хирургов. Будут создавать актуальную информационную повестку: должны быть жалкими и смешными – последовательность утверждена свыше. Успешные, но обиженные собственной нелепостью дураки на фоне которых всякий будет считать себя мудрым. Бюджет, оплата на уровне федеральном. Парочкой-другой при решительном изменении конъюнктуры придется эффектно пожертвовать, определишь и принесешь на утверждение. Чтобы тоже нелепо, но поучительно, оставив единственного – так лучше концентрация, отпрыска на попечении заигравшегося населения. «Пусть им будет стыдно», цитируя высший гуманизм, – тут начальник закашлялся, отхаркивая память об ушедшем веселье, – Наивысшего гуманиста. Вопросы?

– Национальный состав. Так полагаю, исключительно титульная нация. Пол по большей части мужской.

– Завидно соображаешь: смеяться будут все, и нашим станет обидно. По факту решим, куда двигать дальше.

– Имеем дело с семейными людьми, они покладисты.

– Именно.

– Товарищ полковник, дозволяется вопрос.

– Валяй.

– Улавливаем ли мы аудиторию. Сотни лет тут все держится на том, что всякий пытается стать первым, после бога. Затем понятие расширяется до очевидной объективности: царь, боярин, помещик и далее. В стране, где неудача ближнего – твоя удача, популярность недотепы, безусловно, метод, но к чему отрываться от ментальности..

– Продолжай.

– Не надо ничего менять. В подведомственное население заложен великий императив зависти – к соседу. Обратите внимание, например смещение проворовавшегося губернатора – казалось бы, вот кому завидовать, вызовет куда меньшую радость, чем унижение знакомого. Путем ли собственного возвышения или стечением для последнего неудачных обстоятельств. Прививая любую, пусть самую эффективную идею, вы, так или иначе, сплачиваете нижестоящих общностью восприятия, формируя вредоносное согласие. Текущая модель коммуникации для эксплуатируемого общества идеальна: каждый тянет одеяло на себя, и каждый это понимает. Нового Бланка здесь не будет: оставьте как есть и они никогда не договорятся, поскольку договориться – значит признать за кем-то хотя бы теоретическую возможность равенства. Интеллекта, жизненного опыта, смекалки, юмора – чего угодно. А затем еще, к тому же, передать кому-то право представлять интересы и действовать от твоего имени. Не в силу устоявшейся несменяемой данности – да будь она хоть трижды ненавистна, а вследствие наличия кандидатуры более достойной, чем ты сам. Это невозможно. Делайте, что хотите. Информационная эра, спасибо ей огромное, создала новый вид раба – всезнающего до богоподобности. Пусть орет о чем угодно, бастует и делает, что в голову взбредет – его никто не поддержит, ибо центр вселенной по умолчанию не может поддержать другого: нежизнеспособный парадокс. Самец обезьяны стремится к альфе, задача первостепенная – путь, на котором лишь конкуренты. Идей, могущих соперничать, не осталось, сознание на службе у физиологии. Элита сформирована, и цель ее не оболванивать массы – тут им самим нет равных.

Из управления его, видимо, поперли. Там и без него все знали – не исключено, что куда больше, да только к чему обильный штат, если делать ничего не требуется. Сняв с карты оставшиеся после многочисленных встреч с Натали последние деньги он несколько раз пытался уехать – не куда, но отсюда, пока не обнаружил себя ежедневно получающим искомую доступную сумму в холле бывшего работодателя: количество повторялось, а вместе с ним, казалось, и день. Вечно мешаясь на проходной, бывший сотрудник, однако, не чувствовал привычного в отечественных учреждениях холодка к изгнанным. Не только административного восторга не было тут, ведь пусть недолгий, зато мгновенный карьерный взлет девятнадцатилетнего юнца должен был расстроить взрослых трудяг на пропускном пункте, но искренняя симпатия к его надоедливым повторяющимся изысканиям сквозила в каждом жесте как сотрудников, так и проходивших мимо или заглядывавших по служебным делам.

Золотая карта успела стать хорошей подругой и помнила времена по-жирнее. «А ведь и впрямь всякий раз просыпаюсь с памятью», – допетрил до очевидного очкарик, и загнал в банкомат первую, девственную некогда транзакцию. «Еще лучше, раньше даже пить брошу», – подразумевая примат материи над духом и Натали над стаканом, ввел знакомый код. На расстоянии десятка шагов обострившимся зрением увидел родной пластик, вылезающий из ATM, встроенного, несмотря на модную аббревиатуру в нечто похожее на уходящее под землю жерло советского общественного туалета автостанции областного масштаба. Перестройка, наверное, уже началась и по бокам тротуара торговали на деревянной таре дорожной снедью и, в целом, чем придется, да только стало не до того: сгорбленная бабушка уже подставила ладонь под плавно, все еще в традициях века двадцать первого, выползающий источник наличности; отчего-то денег заметно не было. Вежливо, но решительно, вмиг очутившийся рядом законный владелец будто достал из руки бабули собственность. «Это моя карта», – прозвучало в ответ негромко – точно ему одному, а следом и несколько внушительных мыслей в голове счастливого обладателя: стоило той закричать, и выглядеть ему в глазах окружающей публики ограбившим несчастную старушку. Украдкой показав ей одной выгравированное имя – от волнения различив лишь кашу неразборчивых букв, тут же уяснил, что без документов удостоверить владельца не так уж и просто. Успел еще подумать до чего легко, учитывая обстоятельства, досталось желанное, как услышал в ответ спокойное: «Я тебя прокляну». Подчеркнуто вежливое предупреждение заставило остановиться, да тут еще изрекшая его стала обретать формы неправдоподобно крупной рыжей таксы. Пропагандист-экспериментатор, может, и не доверившийся бы человеку, в честности собаки не сомневался нисколько. Вздохнув с облегчением, стал гладить ласковую псину, благодарно привирая: «Да я и хотел спросить». И уж как на духу: «Да разве хочу испортить». Все обошлось и даже демобилизация случилась: вернулся домой, обратно. В сказку, где смерть любящая бабушка, не поленившаяся обратиться для тугодума-внука собакой.

– Героев так героев, – оборвав себя самого на полуслове, отправился выполнять для начала двенадцать. Номер первый был молод, свободен, ни кому не обязан, любим и даже деньги имел заработанные, свои. Оставалось лишь намылить веревку. Второй оказался влюбленным в животный мир ветеринаром, задумавшим освоить метод собачьего общения. «Не претендую понять или осмыслить, но пытаюсь попробовать. В их языке, положим, нет наименований – не правда ли, куда более совершенный метод коммуникации, и потому едва ли отыщется полноценная билингва. Впрочем, она и не нужна – как минимум, одна общность восприятия у нас есть: переход организма в другое состояние, называемый человеком смертью. Да навык обоняния. Довольно, для установления связи – необходимой и достаточной, чтобы развиться, если потребуется в еще какое иное чувство. Буде с той стороны желание, понеже целесообразность, конечно». Третий – Вениамин: «Великий соответственно завоеватель умов человеческих». Выставив руки ладонями наружу улыбался отечески без запятых, но пристрастно: обойденный вниманием прекрасного пола, персонаж не злой, но, что называется, вынужденный.

– Я бы возжелал возвеличить образ провозвестника..

– Да заткнись ты, – прервал четвертый, – Четвертной. По прозвищу. Претенциозный мастер слова, поэт отчаянных радостей: здесь не дано понять откуда, зато не мало и дано.

Пятый – историк. Белой истории страны без единого темного пятна. Где всякий знает год войны с Наполеоном, но едва ли кто ответит в каком веке отменили Юрьев день. Где каждый помнит и гордится, но никто не задумывается. Где за тысячу лет ни одного дурака, потому что все как один умные ли, с хитрецой, себе на уме да с понятием. Шестой – философ «ультрастоической» школы, величайшей интригой мироздания полагавший дуэль Ленского с Онегиным. «Нет, ты подумай», – обращался к кому придется, – «Один характерный Ленский, другой и вовсе тот самый. И нахрена вам, спрашивается, стреляться: живите и радуйтесь. А нынче и вовсе унывать не приходится: Саше, вон, Македонскому, захотелось побывать в Индии – ломи походом, круши по дороге персов и иже с ними, а я сел на самолет – и готово. Любим, предвосхищаем и чист». Порой они начинали говорить все разом, их гомон напоминал жужжание литературно растревоженного улья, поскольку настоящего очкарику услышать не довелось.

С зоологом хотелось познакомиться ближе. Антон, жизнерадостный парняга, долго искавший подходящую точку приложения для силы, и в результате нашедший оную в искреннем восхищении тем, чем и кем не восхищаться нельзя.

– Можно жизнь просмотреть, затем поднять взгляд на небо и удивиться – облаку и отбрасываемой тени. Ни повторяющегося мгновения, ни предсказуемости, ни скуки. Бесконечный источник наслаждения, ведь человеческий – да не любой ли, мозг устроен так, что всякий настоящий пейзаж при прочих равных дарит хоть каплю, но удовольствия. Красота понятие абстрактное – что-то там из греков, но общее для нас и для них.

– Осталось сказать «гав», – соблазнительно подначивать здорового и сильного, когда тот увлечен и раним. Когда не хочет проломить тебе башку.

– Вот только зачем, – хилая конституция язвительного собеседника сжалась почти до никто, так удивительно к месту и действию – любого из участников, показался ему ответ, – Теоретически, распознав их язык, благополучно и тут же свихнешься от обилия данных: представь сколько информации в одной соловьиной трели. Полагаешь, он рвет глотку, растрачивая энергию попусту – или, еще пуще, для услаждения твоего слуха. Сомнительно, не правда ли.