История философии. Древняя Греция и Древний Рим. Том II

8. Обсуждая интеллектуальные добродетели, Аристотель говорит, что они соответствуют двум рациональным способностям: i) научности, с помощью которой мы созерцаем универсальные объекты, не подверженные случайности, и ii) рассудительности или способности к формированию мнений, которая связана со случайными объектами. К интеллектуальным добродетелям научности относится «доказывающий склад»¹⁶ и «интуитивный ум», с помощью которого мы познаем универсальную истину, делая вывод из некоторого количества примеров, а потом считаем эту истину или принцип самоочевидным. Сочетание ума и научности называется мудростью, которая направлена на высшие объекты и, возможно, включает в себя не только объекты метафизики, но и объекты математики и естествознания. Созерцание этих объектов составляет смысл идеальной жизни человека. «Мудрость, или философия, следовательно, является сочетанием ума и науки, заглавной наукой о том, что всего ценнее». Знание определяется его объектом, и Аристотель отмечает, что было бы нелепо думать, что наука о государстве – самая важная наука, «поскольку человек не есть высшее из всего в мире»¹⁷. «Даже человека много божественнее по природе другие вещи, взять хотя бы наиболее зримое – [звезды], из которых состоит небо. Из сказанного, таким образом, ясно, что мудрость – это и научное знание, и постижение умом вещей по природе наиболее ценных»¹⁸.

Добродетели рассудительности – это искусство, «некий причастный истинному суждению [склад] души, предполагающий творчество»¹⁹, и практическая мудрость, или «[душевный] склад, причастный суждению, истинный и предполагающий поступки, касающиеся человеческих благ»²⁰. В соответствии с объектами, которыми она занимается, практическая мудрость подразделяется на i) рассудительность в узком смысле, связанную с благом отдельного человека, ii) хозяйственную, занимающуюся ведением дома, семьей, и iii) политическую науку в широком смысле, занимающуюся управлением государством. Последнее, или политика в широком смысле, в свою очередь, делится на а) управляющую (законодательную) науку, или политику в узком смысле, и b) государственную науку, которая, в свою очередь, делится на а) совещательную и b) судебную. (Очень важно отметить, что это та же самая добродетель, что и практическая мудрость отдельного человека и политика, касающаяся блага государства.)

Практическая мудрость, говорит Аристотель, связана с практическим силлогизмом, гласящим, что если А – это цель, а В – средство, то, следовательно, В должно быть выполнено. (Если бы Аристотель столкнулся с возражением, что это дает нам только гипотетический, а не категорический императив, он бы мог ответить, что в этических вопросах целью является счастье, а поскольку счастье – это цель, к которой все стремятся по своей природе и не стремиться не могут, то императив, определяющий выбор средств для ее достижения, отличается от императивов, которые определяют средства достижения свободно избранных нами целей. В то время как последний императив является гипотетическим, первый относится к разряду категорических.) Но Аристотель, обладая здравым смыслом, признает, что некоторые люди знают, как надо правильно поступать, благодаря своему жизненному опыту, хотя и не имеют четкого представления об общих этических принципах. Поэтому лучше знать заключение практического силлогизма, а не главную посылку, чем знать главную посылку, но не знать заключения.

Что касается идеи Сократа о том, что все добродетели – это просто разные формы рассудительности, то Аристотель утверждал, что Сократ в одном был прав, а в другом – заблуждался. «Он заблуждался, думая, что все добродетели – это [виды] рассудительности, и правильно считал, что добродетель невозможна без рассудительности»²¹. Сократ полагал, что все добродетели – это различные виды мышления (поскольку они являются различными видами знания), Аристотель же утверждал, что добродетели – это склады души, «согласные с рассудительностью». «Добродетель – это не только склад [души], согласный с верным суждением, но и склад, причастный ему, а рассудительность – это и есть верное суждение о соответствующих вещах»²². Таким образом, по-настоящему добродетельный человек должен обладать рассудительностью, поскольку «она является добродетелью одной из частей души и потому, что как без рассудительности, так и без добродетели сознательный выбор не будет правильным, ибо вторая создает цель, а первая позволяет совершать поступки, ведущие к цели»²³. Но рассудительность или практическую мудрость не следует отождествлять с «изобретательностью». Изобретательность – «это способность делать то, что направлено к предложенной цели, и достигать ее»; изобретательным мы называем мошенника, который очень ловко использует нужные средства для достижения своих подлых целей. Простая изобретательность, таким образом, отличается от рассудительности, которая предполагает добродетель и может быть названа «оком души»²⁴. Рассудительность не может существовать без изобретательности, но первую нельзя сводить к последней, ибо рассудительность – это добродетель. Иными словами, рассудительность – это изобретательность в средствах достижения цели, однако не всякой цели, а только такой, которая ведет к истинному благу человека. Но это еще и добродетель, которая помогает нам поставить перед собой правильную цель, так что рассудительность невозможна без нравственной добродетели. Аристотель прекрасно понимал, что человек может совершать правильные поступки, или поступать так, как велит закон, не будучи при этом добродетельным. Мы можем считать человека хорошим только в том случае, если его правильные поступки «обусловлены сознательным выбором и совершаются ради самих этих поступков»²⁵. Для этого необходима рассудительность.

Аристотель признает, что «природные» добродетели могут существовать отдельно друг от друга (например, ребенок может быть очень храбрым от природы, не будучи при этом добрым), но для того, чтобы нравственная добродетель в полном смысле стала складом души, необходима рассудительность. Более того, «при наличии рассудительности, хотя это [только] одна [из добродетелей], все нравственные добродетели окажутся в наличии»²⁶. Значит, прав был Сократ, утверждавший, что без рассудительности не бывает добродетели, хотя он и ошибался в том, что все добродетели представляют собой различные виды рассудительности. В «Эвдемовой этике» Аристотель отмечает, что для Сократа все добродетели – это виды знания, поэтому человек, знающий, что такое справедливость, автоматически является справедливым, подобно тому как, изучив геометрию, мы все автоматически становимся геометрами. В ответ на это Аристотель замечает, что необходимо отличать теоретическую науку от прикладной. «Мы не желаем знать, что такое храбрость, – мы хотим быть храбрыми, мы не желаем знать, что такое справедливость, – мы хотим быть справедливыми». Аналогичным образом в «Большой этике» он пишет: «Если кто знает, в чем состоит справедливость, от этого он еще не стал сразу справедливым», а в «Никомаховой этике» сравнивает тех, кто думает, что они станут добропорядочными людьми, набравшись теоретических знаний, с больными, которые внимательно выслушивают врача, но не выполняют его предписаний.

9. Аристотель отказывается признать удовольствие, как таковое, злом. Удовольствие не может быть благом, как думал Евдокс, ибо удовольствие – это естественное приложение ко всякой свободной деятельности (что– то вроде ее украшения), и нашей целью должна стать сама деятельность, а не сопровождающее ее удовольствие. Мы должны выбирать и такие виды деятельности, которые не приносят удовольствия, но необходимы для жизни. Нельзя сказать, что всякое удовольствие достойно избрания, поскольку некоторые из них порождаются постыдными действиями.

Но, признавая, что удовольствие не есть благо, мы не должны впадать в другую крайность и отрицать все виды удовольствия на том основании, что некоторые из них являются постыдными. Дело в том, что постыдные радости на самом деле не доставляют удовольствия, подобно тому как не бело то, что кажется белым больным глазам. Это утверждение не очень убедительно, гораздо более убедительным кажется замечание о том, что можно стремиться к удовольствию, но только не к такому, которое получают в результате недостойных действий; и еще более убедительно утверждение, что удовольствия отличаются друг от друга в зависимости от действий, которые их порождают.

Аристотель не считал удовольствие простым восполнением того, чего человеку не хватает. Иными словами, если страдание – это нехватка чего-то природного, то удовольствие не ограничивается только лишь ее восполнением. Верно, конечно, что при восполнении человек испытывает удовольствие, а при истощении – страдание, но мы не можем сказать, что все удовольствия – это восполнение предшествовавшего ему страдания. «Удовольствия от усвоения знаний и те, что зависят от чувств, – удовольствия от обоняния, слуховые и многие зрительные, – а также воспоминания и надежды, свободны от страданий»²⁷.

Таким образом, удовольствие – это нечто положительное, и его роль заключается в том, чтобы придавать совершенство человеческой деятельности. Удовольствия различаются в зависимости от характера деятельности, с которой они связаны, и поступки добропорядочного человека служат для нас образцом того, что является по– настоящему приятным и неприятным. Аристотель отмечает, что очень важно воспитывать детей таким образом, чтобы они научились получать удовольствие от добропорядочных поступков и страдание – от порочных. Для этой цели воспитатель «подстегивает их удовольствиями и страданиями»²⁸. Некоторые виды удовольствий приятны только тем, кто порочен по натуре; истинными удовольствиями можно назвать только те, которые сопутствуют добропорядочным поступкам. «Остальные удовольствия, так же как [соответствующие] деятельности, будут занимать вторую или еще более низкую ступень»²⁹.

Во всех этих рассуждениях об удовольствиях Аристотель с блеском продемонстрировал здравый смысл и глубину постижения человеческой психологии. Некоторые могут подумать, что он придавал слишком большое значение удовольствию, возникающему при теоретических размышлениях и чисто интеллектуальной деятельности, но он старательно избегал крайностей, отказываясь признать, вслед за Евдоксом, удовольствие благом, и не разделял точку зрения Спевсиппа на то, что все удовольствия приносят зло.

10. Восьмая и девятая книги «Никомаховой этики» посвящены дружбе. Дружба, говорит Аристотель, «это разновидность добродетели, или [во всяком случае нечто] причастное добродетели, а кроме того, это самое необходимое в жизни»³⁰. Аристотель дает, в определенном смысле, эгоистическую картину дружбы. Так, он подчеркивает, что друзья необходимы нам в различные периоды жизни, и высказывает предположение, что в дружбе человек любит самого себя. Это заявление, на первый взгляд, кажется весьма эгоистичным, но Аристотель делает попытку примирить эгоизм с альтруизмом, указывая, что «себялюбие» бывает разное. Одни люди стремятся к почестям, богатству или телесным удовольствиям – таких «себялюбцев» общество порицает. Другие же стремятся превзойти всех в добродетели и совершают благородные поступки – этих мы, хотя и называем также «себялюбцами», восхваляем. Люди, относящиеся к последнему типу, «пожалуй, расточат [свое достояние] на то, от чего больше получат их друзья; тогда друзьям останутся деньги, а им самим – нравственная красота, так что самим себе уделяется большее благо. Точно таким образом [обстоят дела] с почестями и должностями…»³¹. Конечно, человек, который отказывается от денег и должности в пользу своего друга ради того, чтобы прославиться своим благородным поступком, кажется нам довольно странным, однако Аристотель, вне всякого сомнения, прав в том, что себялюбие может приносить как зло, так и благо. (На самом деле мы все должны любить себя и стремиться стать как можно лучше.) Аристотель правильно говорит, что к другу относятся как к самому себе (потому что друг – это иной [я сам]³²). Иными словами, наше «я» способно расширяться и охватывать наших друзей, чье счастье или беда, успех или неудача волнуют нас не меньше, чем наши собственные.