История культуры Санкт-Петербурга

Сквозь темы эксцентрических, загадочных, комических, сентиментальных, романтических, фантасмагорических «петербургских повестей» Гоголя – туман, тьма, холод зеркальных поверхностей, ужас перед огромными открытыми пространствами. Каждая из тем тотально преувеличена, доведена до зловещего гротеска. Петербург у Гоголя, по словам его восторженного поклонника Владимира Набокова, представляется «a reflection in a blurred mirror, an eerie medley of objects put to the wrong use, things going backwards the faster they moved forward, pale gray nights instead of ordinary black ones, and black days…» [6] .

6

Отражением в затуманенном зеркале, диковинным сочетанием предметов, которые используются не по назначению, которые возвращаются к нам тем быстрее, чем быстрее удаляются, и прозрачно-серых ночей, и беспросветных дней… (англ.).

В своей «Шинели», оказавшей столь мощное влияние на литературу, Гоголь помещает маленького чиновника (прямого наследника Евгения из «Медного всадника») посреди бесконечной петербургской площади, «которая глядела страшной пустынею». Именно здесь по воле Гоголя грабители сдирают с чиновника с таким трудом приобретенную им шинель, хотя в реальности площадь – едва ли самое удобное место для грабежа.

Лишенный «метафорической» шинели, беззащитный герой Гоголя как бы нагишом остается один на один со своим главным врагом – городом, где, согласно Гоголю, царит вечная зима, где даже «ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон» и где вздымаемый этим режущим ветром мертвенно-белый снег отождествляется с бесполезным мертвым бумажным снегом, обрушивающимся на беззащитного индивидуума из анонимных министерств и канцелярий – кафкианский образ за 41 год до рождения Кафки. (Прямое воздействие абсурдистских метаморфоз «Носа» Гоголя на «Метаморфозы» Кафки и последующее развитие этой темы, вплоть до «The Breast» [7] Филипа Рота и «Sleeper» [8] Вуди Аллена, бесспорно.) И конечно, бедный чиновник погиб, и безличный, безразличный Петербург, заключает Гоголь, остался без него, как будто бы в нем его никогда и не было.

7

«Грудь» (англ.).

8

«Спящий» (англ.).

В аналогичной ситуации Пушкин колебался в вынесении окончательного приговора. Для Гоголя сомнений нет: во всем виноват безжалостно разрушающий личность Петербург, бездушное скопище «набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности».

Созданная Гоголем картина дьявольского Петербурга в воображении автора разрасталась до мистических обобщений: всасывающая человека черная дыра, Великое Ничто. «Идея города, – лихорадочно записывал Гоголь. – Возникшая до высшей степени Пустота…» В его писаниях темное, глубинное фольклорное отрицание Петербурга начало пробиваться на поверхность, медленно, но неотвратимо становясь частью социальной и философской программы образованных классов.

Гоголь первым в 1837 году опубликовал развернутое литературное сравнение старой и новой столиц – Москвы и Петербурга [9] , положив начало длинной череде таких очерков, вплоть до «Москвы – Петербурга» Евгения Замятина (1933).

Москва в народном сознании символизировала все национальное, исконно русское, родное. Москва была городом с корнями, уходящими в религиозную традицию, законной наследницей Константинополя, «Третьим Римом», по определению ученых православных монахов XVI столетия («а Четвертому Риму не бывать», – добавляли они).

9

Пушкин, и здесь выступивший первопроходцем, не смог по цензурным причинам опубликовать написанное в 1833–1834 годах «Путешествие из Москвы в Петербург». (Примеч. Я. Г.)

Петр Великий подчинил церковь государству. Петербург, несмотря на некоторые внешне религиозные атрибуты (зафиксированные в официальных легендах), замышлялся и осуществлялся как светский город. Силуэт Москвы определяли «сорок сороков» церквей с их колокольнями, силуэт Петербурга – доминирующие шпили.

Народом безбожный, «немецкий» Петербург воспринимался как враждебный чужак, гигантский город-спрут, высасывающий соки из России. Гоголь легитимизировал этот взгляд, отчеканив смутные народные ощущения в знаменитую фразу: «Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия».

Этот гоголевский вердикт стал любимым афоризмом славянофилов, влиятельного националистического литературного, философского и – насколько это было возможно в постдекабристской ситуации – политического течения той эпохи, исповедовавшего особый, не связанный с западными образцами путь развития России. По их мнению, весь «петербургский» период русской истории был трагической ошибкой, аберрацией. Спасение виделось в возвращении к допетровским, патриархальным нормам и формам социальной жизни. «Да здравствует Москва и да погибнет Петербург!» – был боевой клич славянофилов.

Для славянофилов любое слово Гоголя было законом. Но и так называемые западники, мечтавшие о русской конституции и парламенте европейского типа, практически безоговорочно признавали авторитет Гоголя, особенно после ранней смерти писателя в 1852 году.

Гоголевская мистическая и фантасмагорическая картина и тотально негативная оценка значения Петербурга буквально воцарились в умах современников, решительно перевесив массивный столетний опыт восхваления столицы.

Это был редчайший случай, когда взгляды одного человека, хотя бы и признанного литературного гения, столь радикальным образом изменили массовое (в пределах образованного слоя) восприятие огромного города. Миф о Петербурге из петровского превратился в гоголевский.

В этом беспримерном достижении у писателя Гоголя был мощный союзник – сам император Николай I. В восприятии русской интеллигенции середины XIX века высокомерный самодержавный Петербург с его гипнотизирующим взглядом и монументальный неоклассицистский Николай на ногах-колоннах перемешались, а затем буквально слились; они оба не оправдали ее надежд.

От Николая ожидали реформ – он подкрутил гайки; ожидали милосердия – он мстительно повесил пятерых лидеров декабристского мятежа. Вслед за Пушкиным многие другие видные литераторы, включая Гоголя, предлагали себя в союзники русскому самодержавию. Их услуги были отвергнуты, и Николай отдал их под контроль созданного им «Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии», предшественника советского КГБ.

Роль Николая в формировании имиджа Петербурга по значению можно сравнить с ролью Петра Великого, но со знаком «минус». Петр протянул руку молодой русской интеллигенции. При Николае Петербург перестал быть городом, в котором честный интеллектуал мог сделать карьеру, не запятнав себя. Даже продажные писатели вознаграждались без энтузиазма. Дни Екатерины Великой, когда за удачное стихотворение в честь императрицы и ее столицы можно было удостоиться царской милости – скажем, золотой табакерки, щедро усыпанной бриллиантами, – прошли безвозвратно. Скорее уж на подобное мог рассчитывать заезжий итальянский певец, вроде знаменитого тенора Джованни Рубини.

Современник жаловался, что при Николае I «мало обращали внимания на русскую литературу»; правительство силу свою «основывало на миллионе штыков, а не на философских бреднях. Считаться в это время архимонархическим публицистом не было никакой выгоды…» И наоборот, в интеллектуальных кругах стало чрезвычайно модным ругать Петербург: жестокий, бюрократический, казенный, где даже улицы вытянулись по струнке, будто на военном, столь любимом Николаем параде. «…Этот гранит, эти мосты с цепями, этот непрестанный барабанный бой, все это производит подавляющее, гнетущее впечатление», – с отвращением подытоживал один пылкий славянофил.

Вслед за великим Гоголем бросить вызов столице, погрозить ей кулаком (коли уж нельзя погрозить кулаком императору) стало признаком артистизма и свободомыслия. Из художественных нападок на Петербург Николая, темпераментных и увлекательных, можно составить великолепную антологию. Среди самых вдохновенных в ней будут, на мой взгляд, проза и стихи Аполлона Григорьева (1822–1864).

Восторгавшийся творчеством Григорьева, Александр Блок охарактеризовал его позднее как буйного и страждущего юношу с душою Дмитрия Карамазова. Явившись из патриархальной Москвы в Петербург 21 года от роду, Григорьев, совершивший этот переезд на деньги своих приятелей-масонов, был, по его собственным словам, «перенесен в другой мир. Это мир гоголевского Петербурга, Петербурга в эпоху его миражной оригинальности… странно-пошлый мир».