История культуры Санкт-Петербурга

Кажется, впервые в русской литературе Григорьев применил к Петербургу многозначащее слово «пошлый», значение которого спустя 100 лет пытался растолковать своим американским студентам петербуржец в изгнании Набоков: «Russians have, or had, a special name for smug philistinism – poshlust. Poshlism is not only the obviously trashy but mainly the falsely important, the falsely beautiful, the falsely clever, the falsely attractive. To apply the deadly label of poshlism to something is not only an esthetic judgment but also a moral indictment» [10] .

10

У русских есть, или было, специальное слово для самодовольного филистерства – пошлость. Пошлизм означает не только явно низкопробное, но главным образом ложно значительное, ложно красивое, ложно умное, ложно привлекательное. Прикрепить к чему-то убийственный ярлык пошлизм есть не только эстетическое суждение, но и нравственное обвинение (англ.).

Даже в обожающей своих поэтов России Григорьев не очень популярен. Он слишком богемен: пьянствовал с цыганами (когда не хватало на водку, пил – по дошедшему до наших дней обычаю русских алкоголиков – одеколон и керосин); женился на проститутке; умер в Петербурге через несколько дней после выхода из долговой тюрьмы – от удара, перед этим жестоко разругавшись со своим издателем.

Помню, я открыл случайно попавший мне впервые в руки том стихов Григорьева. Это было в 1959 году; мне было 15 лет, и это был мой второй год в Ленинграде, куда я приехал учиться из прибалтийской Риги. Как многие до меня, я был заворожен красотой и магией ленинградских белых ночей. Они начинаются в мае, и, провожая в одну из таких ночей знакомую девочку, как прекрасно было, остановившись у моста со знаменательным названием «Поцелуев», продекламировать из «Медного всадника» Пушкина: «…задумчивых ночей прозрачный сумрак, блеск безлунный…»

И каким же шоком было наткнуться на стилистически схожую с инвективами его ровесника Шарля Бодлера зловещую, бесовскую картину белой ночи, выгравированную Григорьевым:

И в те часы, когда на город гордый мой Ложится ночь без тьмы и тени, Когда прозрачно все, мелькает предо мной Рой отвратительных видений… Пусть ночь ясна, как день, пусть тихо все вокруг, Пусть все прозрачно и спокойно, — В покое том затих на время злой недуг, И то – прозрачность язвы гнойной.

И подумать только, что это обличение – Григорьев назвал его «Город» – было опубликовано в 1845 году, за 12 лет до «Цветов зла»! Причем появилось оно в популярном и вполне верноподданном петербургском журнале под пышным названием «Репертуар русского и Пантеон всех европейских театров», контролировавшемся вездесущим пройдохой и правительственным шпионом Фаддеем Булгариным. И затем этот яростно-антипетербургский опус Григорьева был благосклонно отмечен («прекрасное стихотворение») либеральным гуру той эпохи, ведущим литературным критиком Виссарионом Белинским. Столь широк был диапазон антипетербургских настроений в русской культуре того времени – с крайне правого до крайне левого ее фланга…

Ирония последующего развития событий привела к тому, что 100 с лишним лет спустя в советском (хрущевском) Ленинграде я не мог принести это поразившее меня стихотворение Григорьева в класс своей школы, чтобы обсудить его с учителем литературы: его пафос, эстетика и символика показались бы подрывными, а я мог бы заработать серьезные неприятности.

Но, разумеется, я ожесточенно (хоть и не слишком громогласно) дискутировал о «Городе» со своим ближайшим другом. И конечно, мы сразу заметили, как мистически и демократически настроенный Григорьев полемизирует с образом белой ночи, нарисованным рационалистом и аристократом Пушкиным в «Медном всаднике».

Во второй половине XIX века стало возможным ниспровергать не только Пушкина и его идеализированный Петербург из вступления к «Медному всаднику», но и вдохновившую Пушкина фальконетовскую конную статую Петра I. В этом плане характерен стихотворный экспромт циника и злого эпиграмматиста Николая Щербины (1821–1869). У Щербины змея под копытами коня основателя Петербурга вызвала ассоциации, прямо противоположные благородной образности XVIII века:

Нет, не змия Всадник Медный Растоптал, стремясь вперед, — Растоптал народ наш бедный, Растоптал простой народ.

И это написал отнюдь не оппозиционер, а крупный правительственный чиновник! В народных сказаниях монумент Фальконе давно уже сравнивали с Всадником Апокалипсиса. Теперь было ясно, что этот настойчиво искоренявшийся и замалчивавшийся народный взгляд на Петра и его реформаторскую деятельность солидно укоренился в общественной культурной жизни, устная традиция окончательно преобразовалась в литературную, оценки Петербурга «снизу» и «сверху» соединились и чуть ли не совпали.

«Санкт-Петербурху пустеет будет!» Это легендарное проклятье теперь не только живо обсуждалось в салонах Москвы и Петербурга, но и стало темой популярных стихотворений вроде «Подводного города» (1847) Михаила Дмитриева (1796–1866), в котором грядущее тотальное и бесповоротное затопление столицы предсказывалось и живописалось с настоящим злорадством, непредставимым не только у Пушкина, но даже у Гоголя:

Нынче шпиль от колокольни Виден из моря один.

Правительство всячески пыталось прекратить это антипетербургское литературное наводнение. Начальник зловещего Третьего отделения и шеф корпуса жандармов граф Александр Бенкендорф издал предписание, почти буквально предвосхитившее руководящее указание 100 лет спустя сталинского идеолога Андрея Жданова: «Прошлое России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что только может себе представить самое пылкое воображение; вот точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана».

Литератор Александр Башуцкий, выполняя этот литературно-полицейский заказ, выпустил идеализированную «Панораму Санкт-Петербурга»: неправдоподобное описание некоего прекрасного города, в котором царят чистота и порядок, нет ни буйства, ни драк, ни пьяных, ни проституток, ни нищих. Издание планировалось роскошное, и для него Башуцким были заказаны специальные гравюры в Лондоне. Но корабль с этими гравюрами погиб в море. «Панорама Санкт-Петербурга» тоже «пошла ко дну»: никто ее не покупал, и Башуцкий потерпел большой убыток. Искушенная столичная публика не принимала описаний Петербурга, состряпанных по рецептам шефа жандармов.

Зато огромным успехом пользовался вышедший в 1845 году двумя выпусками сборник «Физиология Петербурга» с участием Белинского и под редакцией молодого Некрасова, великого поэта, азартного картежника и предприимчивого издателя. Некрасов увидел, что в иностранных книжных магазинах Петербурга охотно раскупаются импортируемые из Парижа небольшие изящные книжки с названиями вроде «Physiologie de l’amoureux» [11] или «Physiologie de flaneur» [12] – занимательные описания всевозможных парижских типажей с многочисленными иллюстрациями.

11

«Физиология влюбленного» (фр.).

12

«Физиология праздношатающегося» (фр.).

Некрасов собрал у своих друзей-писателей очерки о петербургских нравах и персонажах. Он хотел заработать, а для этого нужна была сенсация. Составленная Некрасовым «Физиология Петербурга» представляла заинтригованному и ошарашенному читателю картину русской столицы, не имевшую ничего общего с пресной «Панорамой» Башуцкого. Можно было подумать, что речь идет о совершенно другом месте.

Хотя в сборнике Некрасова можно было прочесть блистательные размышления Белинского на модную тему «Петербург и Москва», а также очерки и об императорском Александринском театре, и о типичных для столицы фигурах чиновника и журналиста, все же основную площадь в нем занимали описания городских окраин и низов – извозчиков, шарманщиков, бродяг, пьяниц и проституток, ютящихся на грязных мансардах или в зловонных подвалах.