История «Майн Кампф». Факты, комментарии, версии

Лучше, чем кто-либо другой, Гитлер знал, что НСДАП никогда не станет «массовым движением», если не провести его целевые установки и мероприятия. Пока он держит в своих руках бразды правления, в партию не вступит никто, если тот выдвигает какие-либо условия. Он не соглашался на переход уже существующих союзов с того момента, когда мог на это влиять. Все это он, став государственным деятелем, позднее перенес в свою политику. Как точно отметил Ганс Буххейм: «Как тогда партия была инструментом, находящимся только в его руках, так теперь этим инструментом стал Германский рейх; если раньше его целью был общественный переворот, его тактикой — легальность и уличный террор, то теперь целью стало господство над Европой, а тактикой — разложение своих противников заверениями в мире и угрозами насилия. Так же, как он раньше, нагло и не думая об общественном благе, вел подрывную деятельность против Веймарской республики, теперь так же нагло он спекулирует на общих интересах европейской семьи народов, на слабостях и особых интересах отдельных наций; он не боится отравить международные отношения грубой неискренностью и риском длительной опасности европейской войны. Хотя на этом пути он недавно добился блестящих успехов, каких демократические политики давно не знают, эти успехи препятствуют намечающейся стабилизации Европы и делают его врагом весь мир. Старая боязнь Гитлера — связать свободу действий коалицией, во внешней политике выражается тем, что он уклоняется от международных связей, пактов и институтов, в которых придется иметь дело со многими партнерами одновременно. где все решения гарантируются многими державами. Вместо этого он предпочитает в определенный момент вести переговоры лишь с одним партнером и заключать двусторонние договоры, по поводу соблюдения которых надо будет разбираться только с одним контрагентом»⁶¹.

С самого начала своей политической карьеры Гитлер, ввиду своей слабости как руководителя, интриганства, карьеризма, зависти к конкурентам, трудного прошлого, этот младший командир, во многих отношениях выброшенный в 1918 году из своей мелкобуржуазной колеи, обладал особенно ярко выраженным тщеславием и стремлением к занятию места, соответствующего его образу руководства. Так, например, он сознательно маскировал свою значительную жажду власти, делегируя полномочия конкурирующим между собой персонам, имеющим к тому же черное пятно в их прошлом. С самого начала и до конца своей политической карьеры он, не только охотно, но и, как правило, необычно ловко, использовал шантаж как способ руководства⁶². Партийные функционеры, чиновники, министры или генералы, конкурирующие между собой и чаше всего обладающие отягощенной совестью, всегда связанные его безапелляционными приказами, его благосклонностью и подчиненные его неограниченному авторитету как фюрера, были не в состоянии, как это видно из исторической литературы и исторического опыта, объединяться между собой против него как своего «суверена». «Злые, имеющие рыльце в пушку, это услужливые люди, обладающие тонким слухом на угрозы, потому что они знают, как это делается, — объяснял Герман Геринг своему защитнику Хэнселю во время Нюрнбергского процесса и продолжал в духе Гитлера: — Им можно что-то предлагать, так как они возьмут… Их можно повесить, если они оригинальничают. Пусть вокруг меня будут запятнанные грешники — при условии… что я имею всю власть над их жизнью и смертью»⁶³. Личные отношения и часть вытекающих из них политических устремлений и мероприятий, проводившихся, например, Германом Герингом, Альфредом Розенбергом, Йозефом Геббельсом, Мартином Борманом, Генрихом Гиммлером, Вильгельмом Фриком, Вильгельмом Кейтелем и Альбертом Шпеером, убедительно показывают, что Гитлер, находивший в большинстве случаев «правильного» человека⁶⁴, отлично знал свой «контингент». И он знал не только их. Прямо-таки невероятно, как ему удалось безнаказанно действовать до 1933 года не только в своей партии с июля 1921 года, но и как публичному политику — в Баварии и, с переменным успехом, также в других землях рейха. То, что это для его развития как политика имело большое значение, в его случае — в отличие от других крупных политиков — всегда сразу узнаваемо, а позднее часто им самим недвусмысленно подтверждалось. Всегда, когда ему, между 1921 и 1933 годами — в рейхе, и между 1933 и 1939 годами — во внутренней и внешней политике, ставились пределы власти, способные перечеркнуть его политику, он не отказывался от своих фундаментальных целей. Так, в конце концов было неудивительно, вследствие его мировоззрения и многие годы кажущегося подтверждения такового политическими событиями, что все политические решения подручных Гитлера базировались на его идеологии. Его уже рано сформировавшееся представление о том, что внешнюю политику можно определять так же единолично, как и внутреннюю, имело особенно большие последствия, вследствие того, что в Германии вопрос о главенстве внешней или внутренней политики всегда был не только академически дискутируемым. Так, историческая фраза о признании Гитлером главенства внешней политики указывала, в конечном счете, на то, что случилось после 1938 года.

27 апреля 1945 года, непосредственно перед своим самоубийством в бункере фюрера во дворе Имперской канцелярии, Гитлер сожалел, что учение, пропагандировавшееся им в «Майн Кампф», лишь частично было принято во внимание и реализовано⁶⁵, это видно из приведенных ниже отрывков протокола последнего оперативного совещания:

Гитлер: «Я сказал тогда: Еще не пришло время, потому что был убежден: Когда происходит такой полный переворот, все другое должно быть полностью отброшено. Если кто-то остается, он все время мешает на заднем плане, как, например, Гугенберг или Шлейхер. Если бы я ждал еще больше, подошла бы смерть президента Гинденбурга. Ему следовало бы умереть на полгода раньше, когда я еще в оппозиции был таким злым. Если кто-то и был призван стать рейхспрезидентом Германии, то это я. Тогда я смог бы без помехи принять решительные меры. Если подобные счета не оплатить сразу, появляется жалость и потом уже счета больше не оплачиваются».

Геббельс. «Это случилось потому, что Вам пришлось пойти на ряд компромиссов в отношении людей. Если бы Вы получили власть как рейхспрезидент, то никогда не сделали бы полицей-президентом Берлина адмирала Леветцова. Масса опасных элементов тогда ушла за границу лишь из-за того, что мы имели такого мямлю в качестве начальника полиции»

Гитлер: «Мне пришлось двигаться от одного компромисса к другому. Это продолжалось до смерти Гинденбурга. Раньше я собирался таких людей, как (генерал-полковник) Хаммерштейн, Шлейхер и других, решительно призвать к ответу, и всю клику этих паразитов. Но спустя полтора года постепенно решимость становилась слабее. Пришло время большой созидательной работы. Иначе тогда тысячи были бы устранены. Но тем временем они ассимилировались».

Геббельс: «Я помню, как в свое время в марте (1933 года) в партию вступило много этих “мартовских фиалок“. Тогда в этом деле творилось настоящее безумие. Но если бы мы не захотели принять эти элементы, нас спросили бы, хотим ли мы примирения. Было бы правильнее закрыть прием в партию и сказать: сюда больше никто не войдет».

Гитлер: «Это можно было бы сделать, если бы я пришел к власти путем явно выраженного акта народной воли или путем государственного переворота. Задним числом приходится жалеть, что был добрым».

Геббельс: «Также все гаулейтеры Остмарка говорили тогда, что революции не мешало бы иметь небольшой недостаток во внешности. Было бы лучше, если бы Вена оказала сопротивление (в 1938 году при присоединении Австрии к рейху) и мы смогли бы все разбить»⁶⁶.

Последние высказывания⁶⁷ Гитлера, содержащие его «сведение счетов» с самим собой и своим мировоззрением, несомненно, очень важны; они позволяют расположить в «правильном порядке» как его ранние заметки и другие высказывания политического и идеологического содержания, так и книгу «Майн Кампф»⁶⁸. Когда он, после 1919 года, еще не выделялся среди многочисленных праворадикальных «спасителей нации» как особенный и предлагающий свою программу, он идеологически обрамлял «национальную» сторону отчаянной и надрывной безнадежности, и присягал ей как средоточию идей. Теперь же, когда он стоял на куче обломков, он пытался своему окружению придать бодрость и надежду с помощью, частично, по-новому видимыми им аспектами мировоззрения. Если перед написанием книги он пророчествовал, что Германию уничтожит и доведет до положения колонии «господство еврейства», то теперь, в момент катастрофы, он полагал, что германский народ ожидают «славные дни». «Нет, положение, ни в коем случае, не безнадежное», уверял он тогда, когда ни для него, ни для рейха больше не оставалось ни малейшей надежды. Если он перед 1924 годом заклинал историю, все это осуществилось, и жаловаться нечего. В 1945 году он пытался найти примеры, показывающие, как можно еще спастись, что, однако, не помешало ему 14 февраля признать: «Не моя вина, что англичане и французы в Мюнхене приняли все мои условия»⁶⁹. Он питал надежду на повторение того, что спасло от катастрофы Фридриха Великого в 1762 году, в конце Семилетней войны: смерть императрицы Елизаветы Петровны, имевшая следствием выход России из анти-прусской коалиции и тем самым спасение Фридриха. Черчилль, которого 4 февраля 1945 года Гитлер назвал «пособником» евреев, «может исчезнуть, и все изменится». Нужду начала 1920-х годов он считал «началом конца». Незадолго до самой ужасной катастрофы, какую когда-либо переживала Германия, он объявил «нужду и несчастье» — «окольной дорогой» к «новому расцвету». До начала работы над книгой «Майн Кампф» он оплакивал потерю германских колоний. 7 февраля 1945 года он заявил, что «мы никогда не имели действительного желания иметь заморские колонии» и повторил свой тезис из книги: «На восток и всегда только на восток мы можем направить наше превышение рождаемости над смертностью».

Как в начале своей политической карьеры, так и в ее (и своем) конце Гитлер был убежден, что «заслуга» национал-социалистического государства⁷⁰ состоит в том, «что оно впервые реалистическим образом энергично подошло» «к решению еврейского вопроса», введя его в практику как «радикальное средство от отравления». Так, 13 февраля 1945 года он сказал: «Настанет момент, когда они (“не-еврейские народы”) устанут от грабежа еврейских обманщиков. Тогда они придут в возбуждение, как зверь, стряхивающий вредное насекомое». Но так как действительность тем временем все же научила его, что его видение и его мировоззрение еще не являются законом природы, 13 февраля он, сомневаясь, делает вывод: «Если я выиграю эту войну, я покончу с мировой властью еврейства, я нанесу ему смертельный удар. Если я проиграю войну, триумф еврейства еще долго не будет оплачен». Теперь он думал иначе, чем во время написания книги «Майн Кампф» и еще раньше, теперь он тезис «духовная раса… имеет более прочную и длительную природу, чем естественная раса» называл печальным «доказательством превосходства “духа” над плотью»⁷¹. А на германскую «элиту господ», в которую он во времена Ландсберга верил непоколебимо, в 1945 году он смотрел по-другому. «В связи с недостатком элиты, как она нам представлялась, — признал он 14 февраля, — мы вынуждены были довольствоваться имеющимся человеческим материалом. Результат — видите сами!»⁷² «Я всегда считал, — говорил он 15 февраля 1945 года⁷³, явно имея в виду книгу “Майн Кампф” и основательное изучение похода Наполеона на Россию, — что Германия не должна воевать на два фронта». Если в первые годы после Второй мировой войны он, под впечатлением своего опыта 1914–1918 годов, вообще отрицал войну и только после Ландсберга начал превозносить ее как средство осуществления своих идей, требуя захватнической войны на востоке, то 17 февраля он уже констатировал: «Я надеялся провести всю эту войну, не давая противнику ни возможности, ни времени для того, чтобы помешать нам продемонстрировать искусство ведения современной молниеносной войны» — это логическое следствие «развития» его мировоззрения. Если он прямо-таки восторгался Муссолини и итальянскими фашистами⁷⁴, и не только между 1922 и 1925 годами, то 15 февраля 1945 года признал, что «мы… не выполнили нашу задачу… и плохо использовали свое преимущество, а союзническая верность по отношению к Италии» была ошибкой⁷⁵. Его утверждение 21 февраля, что он «всегда обещал лишь столько», сколько он «мог исполнить и был полон решимости исполнить», не подтверждается фактами. 24 февраля он, в духе своих ранних высказываний, назвал объявленную им в 1941 году «войну против Америки», той части света, население которой перед 1924 годом он, при случае, представлял как образец, «…трагическим стечением обстоятельств. Настолько же неумным, насколько бессмысленным. Несчастливый исторический случай свел вместе во времени мой приход к власти и вступление в Белый дом кандидата мирового еврейства, Рузвельта. История пошла бы по-другому без евреев и их депутатов». «Когда я пришел к убеждению», говорил он 26 февраля, не только противореча фактам, но и своей программной формулировке в «Майн Кампф», что «договоренность с Англией была невозможна, то я решил искать решения на востоке силой оружия». Как заявлял Гитлер до 1924 года, Германия должна быть освобождена не от «толпы безропотных терпеливцев», не от «Эрцбергеров и Ратенау», демократов, а от Блюхеров, Шарнхорстов, Йорков и Гнейзенау, таки 26 февраля он повторял в том же духе: «Я являюсь для Европы последним шансом! Новая Европа будет создана не парламентским голосованием, не дискуссиями и резолюциями, а только насилием».

Совершенно иначе, чем во время написания книги «Майн Кампф», он поучал 2 апреля 1945 года своих последних слушателей в фюрер-бункере Имперской канцелярии: «Что касается заграницы и наших отношений с окружением… то совершенно невозможно выдвигать твердые тезисы; потому что непрерывно изменяются предпосылки. Двадцать лет тому назад я писал (в “Майн Кампф”. — Примеч. авт.), что во всей Европе для Германии возможны лишь два союзника: Англия и Италия. Судьба… помешала мне на деле осуществить политику, логически вытекающую из этого понимания». Но в полном соответствии со своими убеждениями он продолжал: «Попранный ногами германский народ в своем национальном бессилии должен всегда пытаться высоко нести законы расового учения, которые мы ему дали»⁷⁶.

Конец Гитлеру и его режиму был положен только извне, после того как вермахт больше не мог удерживать фронты и защитить границы рейха⁷⁷. Но и во время своего решающего внешнеполитического поражения Гитлер не сказал народу, что произошло именно то, чему он (также) учил. В 1925 году в «Майн Кампф» он писал: «В час, когда тело народа явно обессилит и, благодаря действиям некоторых негодяев, по всей видимости, будет отдано на произвол тяжелейшему гнету, очень важно повиновение и исполнение долга народом — как оружие против доктринерского формализма, и даже чистого безумия»⁷⁸. В ночь с 20 на 21 июля 1944 года, после неудачного покушения 20 июля, он заявил по германскому радио: «Маленькая кучка честолюбивых, бессовестных и, к тому же, преступно глупых офицеров организовала заговор, чтобы устранить меня и, вместе со мной, штаб управления германской армией»⁷⁹. До этой ночи прошло ровно девятнадцать лет и два дня с момента появления 1-го тома «Майн Кампф».

Спустя еще 273 дня, почти ровно через двадцать лет после 18 июля 1925 года, Гитлер закончил свое земное существование. Попытка претворить в действительность мировоззрение, изложенное им в «Майн Кампф», полностью уничтожила рейх и стоила жизни почти 50 миллионам человек во многих странах мира. Заявление, сделанное Гитлером 3 октября 1941 года: «В истории не бывает извинения за ошибку — такого, чтобы человек задним числом сказал, я этого не заметил, или, я этому не верил»⁸⁰, можно, однако, поставить в упрек не только ему одному. Первый том его книги «Майн Кампф» вышел 18 июля 1925 года, второй — 11 декабря 1926 года. Самое позднее уже с этого момента стало известно его мировоззрение, отчетливо предсказывавшее желаемую им политику.

ПРИЛОЖЕНИЯ

ПИСЬМО НАЧАЛЬНИКА ТЮРЬМЫ В ЛАНДСБЕРГЕ-НА-ЛЕХЕ, СТАРШЕГО ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОГО СОВЕТНИКА ЛЕЙБОЛЬДА, ПРОКУРОРУ ЗЕМЕЛЬНОГО СУДА ОКРУГА МЮНХЕН-I ОТ 15 СЕНТЯБРЯ 1924 ГОДА

Дирекция тюрьмы в тюремной крепости

Ландсберг-на-Лехе

Ландсберг-на-Лехе, 15.9.1924.

Господину прокурору земельного суда округа Мюнхен-1