История моей жены. Записки капитана Штэрра

— Теперь свисти не свисти — один черт, — сказал кому-то из матросов старший помощник, но так, чтобы и я слышал. Это было после того, как я подал целую серию радиосигналов и велел запустить сирену.

И ведь не от какой-то там непочтительности офицер этот так выразился, просто трясло его от бессильной ярости, вот и повел он себя так, будто спьяну. Сам я почти не ощущал усталости, а было бы с чего: ведь колотило словно в буйном припадке трое суток не переставая… Я же, повторяю, тогда пребывал в полном бесчувствии. Только глаза болели да в горле першило от дыма, вот я и спасался водой с лимоном у себя в каюте, где погрузился в бессмысленные расчеты, из коих выходило, что, будь у меня часа четыре или хотя бы три, я бы успел довести в целости судно до гавани, как это было с «Джудиттой» под Триестом.

До Александрии всего каких-нибудь шесть десятков миль, — сокрушался я, должны же проходить здесь хоть какие-то суда. Но нет, как назло, никаких судов в помине. Под вечер в одном направлении с нами промчалось какое-то чешское судно, да с тем и пропало. Берег перед нами пустынный, голый, ни тебе островка какого, ни наблюдательной станции, ну ничего, никакой спасительной зацепочки.

Тогда-то я и поклялся Пресвятой Деве, что с таким утлым суденышком больше отродясь связываться не стану — конечно, ежели вообще уцелеем. Не по мне она, эта хрупкая роскошь. Отчего, почему — тут уж и гадать нечего, не для меня эта затея, и все. Останусь на прежней своей службе, что бы супружница моя ни говорила.

К жене своей я тоже, кроме ненависти, в тот момент ничего не испытывал…

В три часа пополуночи Дон Попе, болезненной наружности испанец, застрелился у себя в каюте. К счастью, кроме меня никто не прознал об этом. Дон Хулио, младший его братец, этакий типичный паразит, заявился ко мне с требованием, чтобы я подтвердил: он, Хулио, на правах единственного родственника может присвоить себе по закону весь скарб своего покойного брата. Что я и подтвердил.

И тут дали себя знать первые опасные порывы ветра. Что теперь, спрашивается, делать — приказать застопорить машины, когда единственное наше спасение — скорость хода? Я спустился в один из салонов, чтобы подготовить людей к аварийной высадке. Но какое там! Меня чуть не разорвали на куски.

— Что это за пароход за такой? Да и капитан хорош! — раздавались со всех сторон выкрики. — Почему вы не подали сигнал бедствия? — подскочил ко мне высоченный молодой человек с безумным взглядом. Под мышкой он сжимал, точно узелок с вещами, прильнувшую к нему бледную, маленькую женщину, скорее похожую на ребенка. — Мы хоть подохни, а вам и горя мало?! — выкрикивал он дрожащими губами.

Пришлось вытащить револьвер, а в таких случаях это скверное дело.

Пассажиры враз смолкли, застыли, готовые наброситься, точно волки. Но я успел воспользоваться этим кратким моментом. Швырнул револьвер в сторону и закатил речугу:

— Люди! Руку мне прищемило крышкой люка, я истекаю кровью. Мундир на мне прожжен, на теле ожоги до мяса. Так что видите, я, себя не щадя, делаю свое дело. И от вас требую того же! — надрывался я. Крикуны притихли. — Если вы поддадитесь панике, — продолжил я, — меня вы тоже выбьете из колеи, а это означает конец для всех нас. Вдумайтесь сами, ведь без меня шагу не ступить. Зато если вы проявите выдержку, обещаю вам — лопну-тресну, а спасу вас всех до единого…

Взгляните на меня! Похож я на человека, который не способен сдержать свое слово? — и травлю дальше в таком же духе. Стыдно вспомнить, какую чушь я тогда городил, зато действие оказалось поразительным. Настроение перешло в другую крайность. Видно было, что люди раскаиваются в содеянном и всячески стараются расположить меня к себе. Кто-то протянул мне брошенный мною револьвер, точно сердце свое протягивая на ладони. Подобные сцены тоже долго не выдержать.

Вообразите, к примеру, навалилось на меня какое-то армянское семейство с выражением своих пылких симпатий: и ну обнимать, прогорелую одежду мою руками гладить, да трещать по-своему слова какие-то умилительные. Толку-то чуть, ведь по-французски они ни бельмеса, впятером язык коверкают, что-то сказать пытаются, а все одно ничего не поймешь. Страсть, да и только! Тут священник ихний воздел свой крест, осенил меня с воплями да причитаниями — устроил наспех в углу нечто вроде богослужения. Сутолока от этого меньше не стала.

Только я решил было оставить несчастных предаваться молитвам, а самому исчезнуть под шумок, как вдруг вцепилась в меня некая молоденькая мисс и не дает за дверь выйти.

— Обожаю вас! Неужто вы не видите, что я от вас без ума? — лепетала она, подкрепляя свои слова странными, завлекательными улыбками, а сама все жалась ко мне, норовила повиснуть на шее. Чудо как хороша была малышка.

— Неужели вы не заметили, что я всю дорогу не свожу с вас глаз? — вскричала она. — О, не уходите, не уходите! — пыталась она удержать меня изо всех сил. — И без того уже все равно! Право же, все равно, — объясняла она окружающим. — А для меня он — идеал.

Бедняжка явно повредилась рассудком. А родители девушки, два старика, с бессмысленной улыбкой выслушивали ее безумные речи, словно одобряя их. И в глазах их отражалась мучительная мольба: свершись, мол, что угодно, лишь бы я спас их дитя.

С трудом мне удалось как-то выпутаться. Я гладил девушку по голове… И тут вынужден кое в чем признаться. Есть в человеке какие-то мутные токи, в которых ничего не стоит заблудиться и потонуть. Ведь среди этой ужасной, безумной сцены мне вдруг ударило в голову, что недурно, ах, как недурно бы целоваться с этой прелестной девушкой. И мигом кровь закипела в жилах.

Из всего этого напрашивается один вывод: в каждом человеке гнездится безумие. Его обиталище — в потаенных глубинах души…

Я приказал спилить фок-мачту, чтобы не рухнула, и сделал прочие распоряжения, понимая, к чему идет дело. Судно устало скрипело, гребной вал отзывался зловещим скрежетом. Одного матроса из команды, который хотел броситься за борт, мне вовремя удалось удержать.

— Чуть погодя стравите пар, чтобы предотвратить взрыв, — отдал я последний приказ, с чем и удалился к себе в каюту и запер дверь.

То, что сотворил над собою Дон Попе, оно и мне под силу. Дай только, фонари снаружи погаснут. Ответственность, безответственность… пусть их делают, что хотят. Да и первый помощник — человек умный.

При этом я ведь даже в тоску не впал. Знай твердил про себя: все, хватит с меня. Человек никудышный, никчемный, чего ради мне дальше мучиться? Довольно, хватит!

Слыханное ли дело — побросать все и вся на произвол судьбы, пусть даже жизнь тебе обрыдла и ненавистна! Я и по сей день с ужасом вспоминаю об этой минуте. Только ведь не стоит забывать, что я был сломлен и жаждал скорейшей смерти, как глотка заветной влаги.

И вот ведь еще странность какая: о жене даже и мыслей не возникало. Во всяком случае, ей бы не удержать меня от рокового шага.

— Она ведь все равно не любит меня, — отогнал я эту мысль как последнее препятствие. Причина тому была проще простого: семейная жизнь вновь покатилась под откос, были тому явные свидетельства, и сносить все эти странности стало мне не под силу. Надоело!..

Первым делом я хорошенько заткнул уши ватой, чтобы отгородиться от внешнего шума: топот, грохот, звук падения тяжелых тел, рев сирены — будто бы мир вокруг рушился. А мне хотелось малость спокойствия, чтобы с мыслями собраться.