История моей жизни

Перельман не возражает и даже дает Хане два рубля на материал.

Ночью я долго думаю о себе, о Двойре, а больше всего об Америке. Моя мечта может быть осуществлена. Мысленно я уже по ту сторону океана, вижу и даже живу в громадном американском городе Нью-Йорке… Купаюсь в океане и говорю по-английски… Да, я могу стать счастливым человеком, если бы не Двойре… Она — главное препятствие. Мысль, что могу жениться на этой незнакомой девушке, меня приводит в трепет… Боюсь связать свою судьбу с этой сиротой… Она мне ничуть не нравится…

В назначенный вечер иду к Хане. Прохожу через ночлежку в комнату хозяйки. И конечно застаю Двойре. Она одета по-праздничному. Желтая кофта, туго застегнутая на груди маленькими костяными пуговками, синяя юбка, оттеняющая крутые бедра, и круглое, полнощекое лицо производят на меня удручающее впечатление. Непонятное чувство отчужденности вызывает во мне широкогубый рот и влажные колечки на большом выпуклом лбу. Двойре, наученная свахой, встречает меня с жеманной улыбкой и, здороваясь со мной, немного трясет мою руку.

Хозяйка не дает нам опомниться и говорит за двоих.

Для нее уже все ясно. С наступлением весны, сейчас же после пасхи, состоится свадьба, а затем отъезд в Америку. Она уже говорила с комиссионером Вейсманом, первым специалистом по отправке евреев в Америку, чтобы он имел в виду достать к сроку две шифкарты.

Хане угощает нас чаем со свежими булочками собственного изготовления, называет меня женихом, и до того она оживлена, такою радостью горят ее черные влажные глаза и так много желает она нам добра и счастья, что невольно вырастает в моем сознании чувство благодарности к этой на редкость живой, деятельной женщине.

— Ну, Двойреле, — говорит Хане, обращаясь к невесте, — готовься к новой судьбе… Я буду тебе матерью!..

Двойре всхлипывает, достает из-за пояса платочек и принимается плакать, сначала тихо, а потом уже во весь голос; при этом она шморгает носом, а глаза становятся красными. Намереваюсь удрать. Встаю из-за стола. Хане старается меня удержать.

— Посидите, пожалуйста… Она сейчас перестанет. Все невесты плачут, так принято.

Не знаю почему, но эта плачущая толстуха производит на меня невыносимо тяжелое впечатление, и при первой возможности я покидаю этот гостеприимный кров.

Перельман уже не буйствует, не кричит и с богом не борется.

Он становится удивительно добрым, любвеобильным и желает всем людям прочного счастья. Ежедневно после работы, поужинав, садимся за стол, и тут начинается бесконечный разговор о боге, о земле и обо всем, что существует на свете.

Мой хозяин — очень начитанный человек. Он прекрасно знает древнееврейский язык и свободно читает любую книгу. Вначале наши мирные беседы мне нравятся. Узнаю много, интересного, поучительного и полезного. Но с каждым днем философские дискуссии Шолома становятся более продолжительными и для меня совершенно непосильными. Мне хочется спать, а Перельман, страдающий бессонницей, заставляет меня бодрствовать. У меня начинаются головные боли. Боюсь захворать.

— Вы только вникните в смысл бытия… К чему вся эта комедия?.. Зачем богу нужно было создать небо, землю и человека?.. Какая тут цель?.. Чтобы человек жил, страдал и умер?.. Ну, хорошо, сделай это на один год, на сто лет, но ведь это же тянется тысячелетиями… И даже конца не видно… Ну, давайте рассуждать по-доброму… Я не хочу волноваться, не хочу ни с кем бороться… Я только хочу понять, зачем бог мучает людей и когда он думает перестать… Вы видите, я совсем не сержусь, но я прошу ответа. Пока я жив я хочу знать, зачем я жизу и кому это нужно?..

Так начинает Перельман очередной вечер. Сегодня в его глазах я замечаю острые огоньки, предвестники грядущих бурь. И я не ошибаюсь. После мирного вступления Перельман постепенно возбуждается, волнуется и возвышает голос. А в полночь он уже во власти безумия, и я задыхаюсь в нашей мастерской, заполненной жуткими, чудовищными призраками.

Но в те редкие минуты, когда хозяин, обессиленный, падает в изнеможении на кровать, я, освобожденный, все же не могу предаться отдыху: предо мной встает Двойре.

Я окончательно теряюсь и не знаю, как мне быть, что предпринять, чтобы избавиться от тяжелых, непредвиденных обстоятельств, овладевших всем существом моим.

Невеста ежедневно дает о себе знать. То сама приходит ко мне, то Хане почти насильно тащит меня на свиданье с ней. А Двойре плачет, шморгает носом и просит меня не губить ее молодость.

— Если вы меня обманете, я умру от самоубийства, — говорит она, всхлипывая.

Нет, все, что происходит, так нелепо и страшно, что мне хочется бежать без оглядки… Только бы скорее весна!..

Ни одного дня не останусь…

9. Вдоль границы

Хане Ципкес развивает сватовскую энергию до невозможных пределов. Она ухитряется втянуть в устройство судьбы двух «сирот» самого Перельмана. Мой хозяин обещает материальную помощь и не противится, когда Хане просит разрешения сыграть свадьбу в его доме.

А я терзаюсь сомнениями, кажусь самому себе дурачком и падаю духом в присутствии тяжеловесной Двойре.

Атакованный окончательно обнаглевшей свахой и всегда заплаканной невестой, я постепенно сдаю позиции и отступаю в глубь моих мечтаний, где вижу себя свободным, сильным человеком, смело порывающим с бедной, злой и серой действительностью.

Пользуюсь каждой свободной минутой, чтобы выйти на улицу, взглянуть на далекие горизонты теплеющего неба, прислушаться к дыханию предвешнего ветра и помять в руках тающий снег.

До свадьбы остается всего один месяц. Двойре собственными руками шьет для себя подвенечное платье. А со мной беспрерывно ссорится моя совесть, упрекая меня в жестокости и подлости. Но тем нe менее я окончательно решаю бежать. Старательно и тайно от всех готовлюсь к уходу. Делаю это терпеливо и осторожно. Боюсь хитрой свахи, повадившейся ходить к нам чуть ли не ежедневно.

Моя дорожная сумка почти готова. Там уложено бельишко, табак, спички… Запаиваю чайник, на всякий случай укладываю немного инструментов и прячу небывалый в моем распоряжении капитал — пятьдесят рублей, полученные мной от Перельмана на свадебные издержки.

Меня торопят весна и мечта о новой жизни.

Пусть Двойре будет счастлива с другим, а я ей не муж. Мне самому еще надо окрепнуть. Вот хозяина мне жаль покинуть. Заранее представляю себе его негодование. Мой уход он, наверное, сочтет за бессмысленную провокацию со стороны бога.