История немцев Поволжья в рассказах, шванках и документах

Старшим офицером этой группы был капитан Трубников.

– Ничего-ничего, – говорил он солдатам, – русские никогда не бросают своих в беде. Потерпите немного. Нам помогут, нас освободят. Главное экономить продовольствие. Не ешь сегодня то, что можно съесть завтра.

Слушали и верили, потому что ничего иного не оставалось.

Первые несколько дней этого горного сидения бушевала снежная буря, и окружающий мир был скрыт серой мельтешащей пеленой. Но однажды ветер утих, вызвездило, и мороз стал колок. А взошедшее утром солнце осветило новую, никем из них не виденную, потрясающую картину. Снежные вершины ослепительно рисовались на ярко-синем небе. И такими же ослепительно белыми были скаты гор со всеми их складками. Расщелины и пропасти угадывались только по теням, рисовавшимся на бесконечно белом.

Казалось, невозможно наглядеться на такую красоту, но уже через несколько часов у многих начала кружиться голова. И уже хотелось, чтобы снег был не такой белый, и уже хотелось тёмных цветов: зелёной травы, коричневых скал, тёмных туч. А потом солнце взошло выше и, всеми силами своими ударив по снегу, зажгло его. Каждая снежинка бесчисленными гранями раскалывала и отражала солнце. Все цвета радуги били в глаза и переливались самым причудливым образом. Люди инстинктивно пытались отвернуться от сверкающего снежного ковра, но отвернуться было некуда, потому что ковёр полыхал со всех сторон. И даже под ногами снег искрился и жёг глаза. Словно пьяные встретили вечер. Глаза слезились и болели. А на следующее утро встало всё то же яркое солнце, и невмоготу было дождаться, когда кончится день. Продовольствие, как ни экономили, кончилось через неделю, и наступил голод. А когда капитан Трубников, обходя солдат, в очередной раз стал убеждать их, что русские своих не бросают и надо потерпеть ещё чуть-чуть, верили ему против прежнего не гораздо.

В это время дед мой сошёлся с тем догадливым солдатом, с которым впервые увиделся в погромленной армянской деревне. Звали солдата Севастьяном.

– Вот сейчас были бы мы с тобой, брат Адувард, на немецком фронте, подняли бы ручки, да и пошли в полон, и через час бы уже кофей с цикорием пили, а к турке нельзя, потому как разделает он нас с тобой, как тех армяшков. Я всё, брат Адувард, думаю, как так: жил-жил и вдруг очутился на этой горе. Зачем, почему? Я и не знал, что есть она на свете, а поди ты – судьба. Бог привёл, чтобы ближе брать было. Ты как? Доверяешь Богу?

– Я, Севастьян, в Бога верую, но и с людей не забываю спросить. Меня уже второй раз на убой гонят. А зачем? Затем, чтобы промышленникам, что ружья и пушки делают, больше дохода было, чтобы им чужие колонии отобрать со всеми богатствами. А я не хочу за это воевать. Я лучше свою винтовку против этих жирных поверну.

– Это в тебе, брат Адувард, мятеж проснулся. А мятежа против людей не бывает, мятеж всегда против Бога. Война не из-за денег, война оттого, что человек – зверь. Ты хочешь жирных побить, а сам-то ты хороший? Ну как правда побьёшь и займёшь их место? То же самое станешь делать, а там другие тебя захотят побить, потом тех, других, тоже побьют, и будем ходить как по кругу, а меняться ничего не будет. Ты лучше, как к тебе мысли злые придут, обратись к Богу: «Господи, помоги мне зверя в себе победить!» Потому как зло не снаружи, а внутри нас. Слушай, брат Адувард, на тебе ремень-то кожаный?

– Кожаный, а что?

– А то. Кожа, она, чай, с животного, значит можно ремень съесть. Давай, брат, пока капитанова помощь идёт, пожуём ремешка сыромятного.

Съели ремни. Экономно ели, а помощь всё не шла. И уже столько ослепших было от горного снега и солнца, а ещё больше помороженных, и уже первые умершие. А по ночам со звёздного неба глядело большое отчаяние. В одну из таких ночей Севастьян умер. Лежали они рядом, прижавшись друг к дружке, чтобы теплее было, да уж мало тепла давали как один, так и другой.

– Что, брат Адувард, страшно тебе? – спросил вдруг Севастьян.

– Ой, страшно, Севастьян, ты даже представить не можешь, как страшно!

– Значит живой будешь. А мне не страшно. Я, как увидел эту гору, сразу понял, что на ней мне умирать. И хорошо. Здесь душе до Бога ближе. Спасибо, брат Адувард, утешил ты мой конец. Ты хоть и немчин, а душа у тебя моей родня. Только ты вот что: захочешь себе счастье и долю завоевать – не надо, не воюй: за справедливость позовут постоять – тоже не надо, нет её на свете – справедливости. Всё пустое. Одно есть – душу береги, зверя в себе убивай, а больше никого не убивай. Понял? Что бы не случилось, не убивай.

И уснул Севастьян. Навсегда. Вечным сном.

Через три дня утром гулом покатились по горам винтовочные залпы, и увидели они в долине своих, родных, русских. Побежали навстречу. Кто мог.

На обмороженных ногах. Турки разваливались в стороны как масло под ножом. Дождались. Вызволили свои.

Отправили в Тифлис на лечение, отдых и переформирование. А тут революции пошли. Митинги каждый день, кричали до боли гортанной. Создали солдатский комитет. Ах, как пьянила свобода! Как бредили справедливостью! Сотни лет терпели, и вот, дождались! Одним броском можно её достичь. Ещё чуть-чуть. Ещё напрячь мозги и станет понятно, как это сделать. Но не получалось. Чем больше говорили ораторы, тем больше путали, напускали туману. Возвращались в казармы с распухшей головой. Кому верить непонятно, все правильно говорят, да только ненавидят друг друга.

Чёрная злоба расползается как змеёныши из выводка.

А тут, весной, в светлый месяц май приказ – опять на фронт, снова с турками драться.

– Кто приказал?

– Комфронта Юденич.

– К растакой матери вашего Юденича!

– Аа, сволочи! Думаете цацкаться с вами будем?!

И подошла к казармам конница. Всадники в косматых шапках, глаза зверские – изрубят похлеще турок, глазом не моргнут. Силы неравны. Пришлось подчиниться.

Но какую злобу затаили! И всё стало ясно: офицерьё проклятое, помещичьи выползки! Разве они позволят мужику землю взять! Ну подождите! Попадём мы с вами в Россию! Теперь не обманете, оружие мы вам, как в пятом году, не сдадим! И дед мой так думал. Хотя в немецких колониях на Волге какие помещики, но разве земля справедливо поделена? После столыпинской реформы одни по сто десятин захапали, а другие вообще без земли остались и подались кто в Сибирь, кто в Закавказье батрачить на транскавказских немцев из огромного и богатого села Хеленендорф, а кто и вовсе эмигрировал в Америку. Так что, с ними он, с русскими мужиками в солдатских шинелях. И померк, отодвинулся куда-то образ Севастьянов.

А пока снова поход через раскалённые горы. Сосредоточили для какого-то нового наступления. Временному правительству тоже победа нужна для самосохранения, хотя бы маленькая. Но лезть под пули, когда революция, когда вот-вот произойдёт долгожданное?! Хоть стреляйте, не пойдём! Туземной конницы на весь фронт не хватило, а там и само Временное правительство кончилось.

Ну всё! Теперь шабаш! Навоевались! По домам! В Россию! Через Трапезунд. Силой захватывали пароходы: «Вези в Керчь!» А море зимнее, вода зелёная! Пароход перегружен. Не дай Бог… А у борта свалка.

– Гад! Какой он солдат! По морде видать – полковник! За борт его!

– Стойте! За что?! Человек ведь!

– А ты что за жалельщик, гнида! За ним хочешь? – брови рыжие, глаза красные, навыкате.

Заткнулся дед. Страшно. И вот он Севастьян перед глазами. Господи, что творится! Отошёл в сторону. Душа в смятении. Друг подошёл Яков Гартвиг. Сказал, понизив голос:

– Знаешь кто это? Наш поволжский – Рихард Тотц. Чёрт рыжий. Тот ещё кровопийца бешенный!

Прибыли в Керчь. Город запружен народом: армяне – беженцы из Турции, солдаты чёрт знает каких фронтов, матросы. Все куда-то бегут. Однополчане Эдуардовы с собой позвали:

– Айда в Питер революцию защищать.

– Нет, – ответил, – поеду домой. Да и не знаю где дом. Не пропали ли без меня жена и сын.

– Ну поезжай, а мы пойдём устанавливать царство всемирной справедливости!

На том и расстались.

Между войной и революцией

(рассказ о моей бабушке)

Нет, не пропали жена и сын. Не такой уж беззащитной оказалась моя бабушка Доротея Георгиевна. Взяла её в служанки богатая и интеллигентная семья. Хозяин был известный в Екатериненштадте адвокат.