История Нины Б.

Мы переходили с Милой из комнаты в комнату, поднимались наверх, на второй этаж, потом опять спускались на кухню. Все, чем она владела на этой земле, было упаковано в два больших чемодана. Мила нежно погладила плиту и дотронулась до холодильника.

— В доме еще достаточно пива, госпожа, — сказала она. — Этих запасов хватит до нового урожая. Новой кухарке надо будет сразу сказать, что, если поставить регулятор на цифру «пять», в холодильнике образуется сильная наледь. Надо почистить и отремонтировать утюг, а то меня на прошлой неделе опять ударило током.

— Сделаем, Мила, сделаем, — сказала Нина. Она почти не могла говорить. В ее глазах стояли слезы.

— Йезус Мария, почему вы плачете? Я же скоро навещу вас.

— Ты можешь приходить к нам всегда, когда захочешь, — сказал Бруммер и при этом внимательно посмотрел на свою жену, — всегда, когда захочешь!

— Но ведь госпожа тоже скоро уедет! — вдруг вскрикнула Мила, как бы успокаивая себя. — Мы все равно не сможем видеться, даже если бы я жила здесь!

— Ты права, Мила, — сказал Бруммер, потирая руки. — Ты очень разумный человек. Всех своих женщин я отправляю в разные стороны.

Да, всех своих женщин он отправляет в разные стороны…

Юлиус Мария Бруммер подходил к делу очень осмотрительно: слишком многое для него было поставлено на карту в этот последний раунд его великой борьбы. Он удаляет от себя тех людей, критики которых опасался и уважения которых терять не хотел. Он освобождал для себя плацдарм — а для последнего раунда ему нужен был большой плацдарм.

Я поднял два чемодана Милы, но она ухватилась за мою руку:

— Можно мне еще всего одну минуточку!

— Разумеется.

— Нам всем надо присесть на дорожку. Это нужно для того, чтобы мы в здравии встретились снова. У нас дома мы всегда так делали.

У нас дома…

Пока мы рассаживались на кухонные стулья, я думал, что все, что у меня укладывалось в понятие «дом», — это одна только Нина, и вот уже завтра она улетает на Мальорку и ее здесь не будет. То, что произошло тогда у реки, делало наше расставание вообще невыносимым. Затем я подумал, что нет худа без добра и это расставание положительно скажется на осуществлении моих планов. Ибо я тоже очень многое поставил на карту в этот последний раунд нашей борьбы, и мне тоже нужен плацдарм, мне тоже нужно много места, спокойствия и времени, чтобы справиться с Юлиусом Бруммером раз и навсегда.

Пока я размышлял над всем этим, я услышал, как Мила тихо шепчет:

— Всемогущий Боже, огради и защити отъезжающих, а также всех, кто остается здесь. Обереги от болести мою Нинель, досточтимого господина, господина Хольдена, старую Пуппеле, моего племянника, его жену и Микки. Возьми их под свое крыло, оберегай во всех их поездках и сделай так, чтобы они встретились вновь, все, кто любит друг друга. Аминь. — Она подняла глаза и произнесла с мягкой улыбкой: — Ну вот, теперь мы можем тронуться в путь.

Я нес чемоданы к «Кадиллаку» через осенний парк. На газонах было уже много опавших листьев, а клумбы являли взору унылый вид. Накрапывал мелкий дождь. На небе висели мрачные тучи, и к тому же было холодно. Старая собака трусцой бежала за старой кухаркой и грустно повизгивала. Мила время от времени наклонялась и гладила собаку. Бруммер приходил в необычайный восторг, глядя на свою Пуппеле:

— Она знает, что ты уезжаешь, Мила. Она все чувствует, как человек!

На какой-то момент он упустил нас из виду. Нина прошептала:

— Отель «Риц».

Я ответил тоже шепотом:

— Я позвоню. Завтра вечером.

Это была единственная возможность обменяться парой слов. Бруммер выпрямился и обнял Милу. Он поцеловал ее в щеку, а она перекрестила его. Потом она обняла Нину и заплакала:

— Как глупо, что я в этот момент еще и плачу. Да хранит тебя Бог, моя дорогая Нина! — Она гладила морщинистыми ладонями лицо Нины. Бруммер бодро произнес:

— Ну хватит, хватит! Давайте расходиться, а то ты еще простудишься, моя дорогая!

Заплаканная кухарка уселась в «Кадиллак», а я поклонился Нине:

— Надеюсь, что вы хорошо отдохнете на Мальорке, уважаемая госпожа.

— Я тоже на это надеюсь, господин Хольден. Пусть ваши дела здесь идут хорошо.

— Благодарю вас, госпожа, — ответил я и подумал о том свидании на берегу Рейна. Я почувствовал, что она тоже подумала именно об этом, и это придало мне новых сил.

— У вас будет много свободного времени, Хольден, — сказал Бруммер. — Я разрешаю вам вернуться сюда послезавтра к вечеру. Помогите Миле устроиться на новом месте.

— Слушаюсь, господин Бруммер, — ответил я с заметным оттенком благодарности в голосе. А сам с явным удовольствием подумал о том, что придется пережить Бруммеру за то время, пока меня не будет, до послезавтрашнего вечера.

20

Я тронул машину с места. Бруммер и Нина махали нам вслед. Мила махала им в ответ. В зеркале заднего вида я еще раз увидел Нину — в последний раз перед долгой разлукой. В тот день везде шел дождь. Было дождливо и во Франкфурте, и в Мангейме, и в Гейдельберге. Мы проезжали мимо лесов с черными деревьями, стоявшими уже без листьев, через равнины и поля, с которых поднимался пар, мимо лугов с уже умирающей травой. На пашнях и на ветках голых деревьев сидели черные птицы, сотни черных птиц. Некоторые из них взлетали, но всегда не очень высоко, и быстро возвращались обратно.

Мила быстро успокоилась. Как только мы миновали Дюссельдорф, она сказала:

— Конечно, всегда ужасно, когда приходится расставаться, проведя вместе столько лет. Но ведь я еще вернусь. А вам, господин Хольден, я хочу сказать совершенно откровенно: в последнее время я действительно слишком много всего перенесла, так что теперь с удовольствием уделю время себе. И моей Нинель тоже надо отдохнуть от всего этого!

— Да, — сказал я, — уж это точно.

— Ведь наш господин делает для нее все, и лучшего мужа ей и желать-то грешно!

На пол машины Мила поставила перед собой большую сумку. В сумке были бутерброды и конфеты, разные кексы и питьевая сода, бокал и бутылка минеральной воды. Когда Мила не рассказывала о «доме», она уплетала кексы, запивая их разведенной содой — «от моей изжоги», — или же сосала конфеты. Она постоянно была чем-то занята. Во Франкфурте она пригласила меня на обед. Несмотря на съеденные конфеты и кексы, она проголодалась.

После обеда она стала рассказывать мне разные истории из своей юности. Еще девушкой она вступила в молодежную организацию «Соколы» — в Чешский национальный союз гимнастов. С этой организацией она побывала в 1920 году на большом празднике гимнастов в Вене. Она до сих пор помнит об этом во всех деталях: помнит праздничные шествия и знамена, красивых молодых людей, одетых в белую форму, то, как они жили в палатках, факельные шествия и состязания. Помнит и песни, которые они тогда распевали. Тонким, высоким голосом она спела мне одну из этих чешских песен, а потом перевела ее слова. В песне говорилось о свободе и товарищеском братстве.